[parts style=”text-align:center”]
[phead][/phead]
[part]

О зверях ужасных и удивительных

Алексей Цветков, Лея Любомирская, Линор Горалик

Бестиарий. Стихи и истории о зверях ужасных и удивительных.

Иллюстрации М. Рудской. М.: Книжники; Текст, 2014. — 136 с.

Изначально бестиарий — средневековый сборник статей, посвященный различным животным: как реальным, так и вымышленным. Их свойства аллегорически осмысливались в нравоучительных целях. В Новое время бестиарий, благодаря своей ярко выраженной дидактичности, оказался особенно тесно связан с детской литературой: животные часто становятся главными героями в детских книгах и их характеристики (лиса — хитрая, волк — злой и т. д.) укоренены именно в бестиарной традиции. Литература также может уподобить «животного “естественному человеку”, используя “наивный дискурс” для оценки действительности (от “Каштанки” Чехова до “Дневника фокса Микки” Саши [footnote text=’Костюхина М. Современный бестиарий в чтении для детей и подростков.‘]Чёрного[/footnote])». Не говоря о том, что звери часто появляются на страницах азбук и других учебных книг.

«Взрослая» литература знает опыт переосмысления бестиария: «Бестиарий» Анджея Сапковского, «Книга вымышленных существ» Х. Л. Борхеса, «Бестиарий» Хулио Кортасара и др. Что касается детской литературы, то здесь интерес к бестиарию как к жанру не является чем‑то устоявшимся. В этом смысле книга «Бестиарий. Стихи и истории о зверях ужасных и удивительных» явление уникальное.

Для создания этой чудесной детской книги объединились три замечательных взрослых автора: поэт, переводчик и эссеист Алексей Цветков, писатель, поэт, эссеист Линор Горалик и писательница Лея Любомирская. Книга имеет четырехчастную структуру: стихотворный текст и комментарии к нему — рассказ о каждом животном, о том, какое место занимает каждый зверь в Библии и какова его судьба в современном мире Израиля. Текст подкрепляют иллюстрации украинской художницы Марыси Рудской.

Алексей Цветков писал «Бестиарий» на протяжении нескольких десятилетий, впервые книга детских стихов вышла в 2004 году в Екатеринбурге.

Стихи Алексея Цветкова — смешные и яркие, наследующие традиции «абсурдной» детской поэзии, — рассказывают о тридцати двух животных: от вымышленного дракона до реально существующей гиены:

Различным животным дают имена

По облику их и породе.

Гиену за то, что гиена она,

Гиеной прозвали в народе.

Так каждую вещь в обиходе своем

Назвали мы словом похожим.

Поэтому кошку мы кошкой зовем,

А кошкой собаку — не можем.

Мир, который населяют животные, дружелюбен, но в то же время внутри него постоянно происходят переходы и взаимопревращения:

Не на острове Суматра,

А в низине за ручьем

Проживает зверь ондатра

В мокром домике своем.

Много странностей в природе:

То ли выдра, то ли ёж.

Хоть уже не крыса вроде,

Но бобром не назовёшь….

Или:

Родился бы я медведем,

Разослал бы я подряд

Всем знакомым и соседям

Приглашенье в зоосад.

«Бестиарий» — книга о зверях удивительных и ужасных, но страшные животные оказываются не такими уж страшными, например, волк в зоопарке выглядит почти отщепенцем:

Ни родины, ни дома

За сеткою стальной,

Собака без диплома,

Разбойник отставной.

Поэт обращается к ребенку как к ровне, в стихах нет тенденциозного дидактизма. Ведь игра слов, элементы абсурдистской поэтики, юмор свойственны лирике Цветкова в целом. Да и сама тема не случайна, недаром Сергей Гандлевский заметил по этому поводу: «…у Цветкова столько зверья в стихах, а есть и книжка для детей — [footnote text=’Гандлевский С. М. Ситуация С. / Порядок слов. — Екатеринбург, 2001.’]“Бестиарий”[/footnote]».

Комментарии к стихотворному тексту, знакомя ребенка с библейскими сюжетами и современными реалиями Израиля, как бы вторят веселым и ироничным стихам. Авторы словно подмигивают читателю: «…в жилищах вавилонян завоют шакалы, и они же поселятся в “увеселительных домах”… Куда хуже пришлось бы увеселительному дому, если бы там поселились гиены с их неприятным характером». После каждого комментария следует короткий рассказ о забавных особенностях животного: «Гиены ужасно любят дыни и арбузы и время от времени устраивают бандитские налеты на бахчи…»

Авторы надеются, что их книгу ждет судьба «драгоценных средневековых бестиариев: ее будут хранить, перечитывать и любовно разглядывать картинки». Эта книга действительно из тех, что «растет» вместе с ребенком.

[author]Мария Нестеренко[/author]

[/part]
[phead][/phead]
[part]

Чемодан воспоминаний

Исаак Шапиро

Сделай, чтоб тебя искали

М.: Время, 2014. — 224 с.

Аннотация сразу предупреждает: перед нами лирическая проза. Действительно, это проза‑воспоминания, от каких‑то совсем пронзительных рассказов о детстве до даже довлатовских по духу баек. Размер тоже самый что ни на есть лиричный — повесть, рассказы и миниатюры чуть ли не на грани стихопрозы. Хотя дело, конечно, не в формальных признаках.

Давно уже хрестоматийные строчки Бродского «Если выпало в Империи родиться, лучше жить в глухой провинции, у моря. И от Цезаря подальше, и от вьюги» и применимы и нет к той стране, в которой родился Шапиро. Родился в Виннице, городе, переходившем под власть то одной, то другой почившей империи. И эти империи прекрасно могли дотянуться до самых отдаленных своих уголков — не спастись было, как сказано в книге, даже в войну, в далекой эвакуации в Киргизии. Метрополию автору, кажется, вообще привелось обходить стороной — печатался в эмигрантских изданиях («Грани», «22», «Континент», «Синтаксис»), с первой волной «выпущенных» уехал в Израиль в 1971 году. Его книги о том прошлом, как долгожданные весточки из далеких краев, стали приходить в последние годы — сборник «Черемош» выходил в 2009 году.

В заглавной «повести в рассказах» прекрасное набоковское детство на каком‑то далеко не первом рассказе неожиданно раскалывает трагедия — начинается война, которую никто не ждал (прохожие даже не слушают в начале объявление по репродуктору, у них довольно своих дел, чтобы слушать официоз), а кто‑то даже и ждет (маленький герой тут же начинает мечтать, как быстро разобьют «немца» и сделают это при его участии, он будет помогать подносить патроны).

Так смыкаются две такие же, казалось бы, несовместимые темы, как антропология детства и антропология войны (о несовместимости многое говорило и название книги С. Алексиевич — «У войны не женское лицо»).

В меру послушный маленький герой только осваивает мир, когда этот самый мир подготовил ему и всем такую подлянку. Он вырезает для своих новых сапог бархотку из маминой шубы (потом утешает ее — это ж сзади, никто не заметит), хочет скорее состариться, чтобы ходить с такой же палкой, как у деда. У него много вполне естественных вопросов к мироустройству: «Я не понимал, почему большие заставляют маленьких делать неприятное. Жизнь и без того нелегкая. Почему маленькие должны сидеть на горшке? Зачем пить молоко или рыбий жир? Почему надо умываться мылом, ведь оно щиплется!» Вырабатывается у него и определенный «кодекс поведения»: «В пять лет у меня уже была неприязнь к слову “работа”. И такое чувство сохранилось надолго».

И все это раскалывает война. Полицаи расстреливают еврейские семьи только потому, что румынский лейтенант где‑то слышал такой приказ, голод и жажда (ребенка кормят, размачивая последнюю корочку в слюне) бесконечных поездов в эвакуацию, а там, в Киргизии, совсем свой уклад, где «понаехавшие» неверные совсем никому не нужны…

Однако и тут доля веселья на весах (рассказчик — внук аптекаря) едва ли не перевешивает горечь: заботясь, например, о маленькой сестренке, он искренне недоумевает, зачем ему запоминать ее имя, «она же девочка, а не человек». И легкости этого «чемодана воспоминаний» способствует, повторимся, форма — такие короткие рассказы даже в рамках повести, часто с неожиданным концом, но не совсем в духе О’Генри, потому что и сам этот озадачивающий непредсказуемостью финал чаще всего лиричен, если можно так сказать, а не фактичен.

Детство очень быстро заканчивается, то есть нет, оно — хотя бы в этих рассказах — длится долго, но становится детством военным. Мальчик учится, как заработать (продает порошки от сифилиса), стоит, как герой харьковской трилогии Лимонова, на шухере, когда друзья‑уголовники обчищают квартиры. И, кстати, дьявол, как всегда, в деталях: когда молодая шпана видит женщин, у которых кто‑то погиб на войне, они «глядят вдаль, поверх крыш, но там ничего нет, кроме облаков», они тут же решают вернуть им украденное у них…

Героя кидает из города в город, даже из страны в страну. Неприкаянность быта, вынужденных обстоятельств — общая черта. Вот смешной пожилой еврей, талантливый банкир, который из‑за единого росчерка Берии не может никуда устроиться (хотя, скажем мы, ему повезло, что он остался жив). В родных Череповцах, «зеленом брильянте Габс­бургской короны», где «ладили между собой, уживались немцы и евреи, украинцы и поляки, румыны и армяне. И было привычно, когда улица общается на “дойче шпрехе”», он вынужден работать грузчиком и помощником водопроводчика. Мнимое единение ожидающих открытия винного магазина работяг, случайной компашки в пивной оказывается на каком‑то ином уровне обобщения равно одиночеству провинциальной еврейки, нашедшей в Москве уважаемую работу, но отнюдь не семью…

Да, у И. Шапиро в зарисовках о Союзе застойных лет проскальзывают совершенно разные интонации — от рассказов о шукшинских чудиках до карикатуры в «Крокодиле». Это воспоминания о хамстве и нежности, грязи и большой любви. Находки в «чемодане воспоминаний» могут быть самыми непредсказуемыми, главное, что чемодан этой камерной и очень симпатичной прозы очевидным образом изобильно полон.

[author]Александр Чанцев[/author]

[/part]
[phead][/phead]
[part]

Изюм, он же перец, он же чеснок

Виктор Шендерович

Изюм из булки

В 2 т. М.: Время, 2013.

«Cлово “жид” я услышал впервые в четвертом классе от одноклассника Саши Мальцева, — вспоминает Виктор Шендерович в одной из начальных глав своей книги. — В его голосе была слышна брезг­ливость. Я даже не понял, в чем дело, — понял только, что во мне есть какой‑то природный изъян, мешающий хорошему отношению ко мне нормальных людей вроде Саши Мальцева. И сразу понял, что это совершенно непоправимо… Вздрагивать и холодеть при слове “еврей” я перестал только на четвертом десятке…»

Первое издание «Изюма из булки» вышло в 2005 году. В предисловии автор благодарил своего тогдашнего издателя Игоря Захарова за подаренную идею — «написать собственное жизнеописание, не дожидаясь маразма или кончины». Ко времени второго, нынешнего, издания это мозаичное полотно, состоящее из множества ярких текстов‑блесток, приросло еще четырьмя сотнями микросюжетов и увеличилось примерно вдвое — так что из одного тома пришлось делать два. Если во втором преобладают истории, услышанные автором от разных уважаемых людей (среди них Григорий Горин и Зиновий Гердт, Вениамин Смехов и Леонид Лиходеев, Игорь Губерман и Игорь Иртеньев), то первый том — чисто автобиографический.

Открывается книга, как водится, рассказами о родителях. Прадед Виктора Шендеровича был биндюжником. Дед по материнской линии Евсей Дозорцев в 1941 году имел право на «бронь», однако пошел добровольцем на фронт и погиб в октябре того же 1941 года под Ленинградом. Дед по отцовской линии, родившийся в местечке Городище, уже в юности увлекся политикой, примкнул к Троцкому и однажды из Шломо Мордуховича превратился в Семена Марковича. Это, кстати, спасло его от лагеря в годы Большого террора: органы упорно искали троцкиста Шломо, а Семена как‑то упустили из виду. Много лет спустя писатель‑почвенник Василий Белов добыл из закромов НКВД письмо деда Семена к жене и по‑мародерски использовал его в своем романе «Кануны». Василию Ивановичу и в голову, конечно, не пришло, что автор послания мог каким‑то образом уцелеть. «Белов перекатывал чужое частное письмо, не потрудившись даже изменить имена, — с холодным презрением пишет Шендерович. — Он думал, что стягивает сапоги — с мертвого».

Позже, рассказывая уже об отце, мемуарист снова вернется к теме псевдонимов — добровольных и вынужденных. В 1950‑х годах Анатолий Семенович Шендерович публиковал фельетоны за подписью «Семенов», поскольку «появиться на полосе с природной фамилией можно было только в разделе “Из зала суда”…». Примечательно, что та же тема — уже в виде совершеннейшего фарса! — возникнет в книге еще раз, когда молодой прозаик Виктор Шендерович попытается напечатать мрачную новеллу из своей армейской жизни — про то, как солдаты, мучимые скукой, травят крысу. В одном из журналов автору с искренней симпатией предложат заменить крысу, скажем, на опоссума, подписаться латиноамериканской фамилией и выдать текст за переводной: только тогда, мол, рассказ увидит свет…

Повествуя о себе и своих близких, Шендерович не заостряет внимания на «еврейской теме», однако эта тема сама подстерегает мемуариста, вдруг выпрыгивая из самых неожиданных закоулков. То из уже упомянутого вначале рассказа о суровом однокласснике Мальцеве, то из новеллы о тринадцатилетнем пионере Вите, который в квартире одноклассницы впервые в жизни увидел карту Израиля — страны, чье название в советской прессе могло упоминаться только вместе с бранными эпитетами. «Как юный баран перед запрещенными воротами, я стоял в коридоре чужой квартиры, рассматривая нечто, чего как бы не было в природе». А еще через шесть лет студент Института культуры Шендерович окажется в массовке телесериала «Диалог», где по иронии судьбы будет изображать палестинского беженца, который спасается от уж‑ж‑жасной израильской военщины. «Израильской военщиной были несколько здоровенных грузин, найденных ассистентом режиссера там же, в Институте культуры. И в целом тоже — очень правдивое получилось кино», — ядовито заключает автор свой рассказ о первом кинематографическом опыте.

Мемуары — жанр притягательный, но и опасный. Поскольку авторское «я» все время в центре повествования, велик соблазн перетянуть повествовательное одеяло на себя, а современников, даже знаменитых, превратить в королевскую свиту. К счастью, в этом грехе Шендеровича не уличишь. Подобно Довлатову, он превращает в Литературу свою собственную жизнь, но при этом сам все время как бы отступает в тень, позволяя высказываться другим. «Человек из телевизора», много лет вынужденно лишенный телеаудитории, прекрасно себя чувствует в области изящной словесности: ирония тесно переплетается с самоиронией, а любой, самый проходной, эпизод может стать поводом для обобщения. Чего стоит хотя бы рассказ о том, как будущий мемуарист поздравил всех с еврейским Новым годом (мол, «из Ветхого Завета выходит, что все люди в той или иной степени евреи») — и тут же последовало заявление в Генпрокуратуру от некоего гражданина Елкина из Хабаровска. Мол, примите меры, меня евреем обозвали! Как вы думаете, ЧТО написал в своей объяснительной Шендерович? «Отдельно поясняю, что, говоря о том, что все люди в той или иной степени евреи, я не имел в виду заявителя Елкина…»

При чтении «Изюма из булки» мы смеемся, однако часто это горький смех — сродни тому, что вызывают у нас строки Гоголя и Щедрина. Шендерович‑сатирик обладает даром то ядовитого, то печального пересмешника, умеющего сплавить мировую классику и густопсовую российскую политику, совместить дождливую деревню Гадюкино с Нотр‑Дамом, подружить раек с ремейком, скоморошество — с постмодернистской центонностью, но при этом остаться понятным как простодушному любителю анекдотических ситуаций, так и высоколобому ценителю тонких, но разящих наповал сарказмов.

[author]Роман Арбитман[/author]

[/part]
[/parts]