90 лет назад родился Шимон Маркиш. Мы вспоминаем выдающегося переводчика, исследователя еврейской литературы некрологом Марлена Кораллова, опубликованным в газете «Еврейское слово» в 2003 году. Шимон Маркиш ушел из жизни 5 декабря 2003 года в Женеве.

После горестных слов – жесткий ультиматум: некролог к вечеру, размер – полполосы. Попробуй-ка в это время и пространство уложить предельно насыщенную жизнь.

17 декабря Шимон Маркиш собирался лететь из Женевы в Тель-Авив навестить девяностолетнюю мать. Молодожена-племянника, названного в честь деда, расстрелянного 12 августа 1952 года вместе с однодельцами, арестантами из военно-режимной тюряги в Лефортово – поэтами и учеными, врачами и актерами, – в годы Отечественной войны ставшими во главе Еврейского антифашистского комитета.

Детство Симочки впору считать благополучным. Крыша – была. От голодухи не помирал, как его украинские однокашники. В тридцатых Перец Маркиш уже вошел в элиту не только иудейско-идишской, но и российско-московской, европейской культуры. На огонек в открытый дом охотно заглядывали технари, литераторы, военные. Пятый пункт при входе не проверялся.

Спасибо товарищу Сталину за счастливое детство. Мерси от всего сердца. Оно не оставалось, однако же, глухим к «Великому перелому» и убийству Кирова, к 37-му и 41-му, к Бабьему Яру, к Холокосту…

Сызмальства Симон впитывал в себя свет Великой культуры, отмеченной вековой печатью трагизма.

Задолго до убийства Михоэлса члены его созвездия начали осознавать, что головокружение от успехов Вождя и Учителя лишало их точки опоры. Отравляло почву… Арест Антифашистского комитета на исходе сороковых-роковых стал закономерным продолжением курса, надломившегося 5 марта 1953 года. До этого момента семьи арестантов и расстрелянных отправлялись этапом в ссылку и лагеря. В ту пору имя гордой державы «СССР» многими толковалось как заклинание: «Смерть Сталина спасет Россию».

Не скажу за всю Россию, но родичей Переца Маркиша 5 марта спасло. Семья возвратилась в осиротевший дом, который стоял и стоит напротив памятника Максиму Горькому у Белорусского вокзала.

Теперь ссыльный школяр обрел право думать о «верхнем» образовании. Симон становится студентом классического отделения филфака МГУ. Почему именно классического? Да потому, что юная мысль рвалась к истокам культуры, жаждала добраться до глубинных пластов. Ей требовались латынь, древнегреческий, Ветхий и Новый Завет…

При желании Симон сумел бы преодолеть преграды и на пути к карьере академической. Защитил бы кандидатскую, докторскую, дотянулся бы до профессуры. Но карьера не влекла.

Став редактором Гослитиздата, выпускник МГУ вошел в свое второе созвездие. Кроме издательств низкопробно-коммерческих, их – легион, сейчас встречаются и весьма достойные. Уверен, однако: и достойные не идут в сравнение с Гослитом, с «Художественной литературой» рубежа шестидесятых годов. В особняке на Ново-Басманной приютились в ту пору «зарубежники», «классики». На верхних его этажах собралась плеяда редкостных талантов. Близким другом Симона был Виктор Хинкис – трагически погибший переводчик джойсовского «Улисса». Рядом корпел над рукописями Сергей Ошеров – переводчик «Энеиды» Вергилия и десятков романов, главным образом с итальянского. Честно вкалывал Алеша Симонов, нынешний председатель Фонда гласности, знаток Индонезии, англо-американской прозы. И приятель его – японист Витька Санович. Увы, потерявший здоровье Володька Смирнов, переводивший с какого угодно – с финского, китайского… Безжалостно обрываю перечень, умалчивая о замечательных редактрисах. Пора говорить об авторах: к примеру, об академике Конраде, о профессоре Кнабе…

Нет возможности цитировать здесь статьи, в которых поздний Шимон Маркиш воздал должное своим Учителям. Спешу подчеркнуть: редактор Маркиш все-таки уступал автору Маркишу – историку, критику, комментатору, переводчику, философу культуры. Перед его почитателями стоит теперь непростая задача: создать библиоперечень публикаций, изданных мастером-полиглотом в России, Венгрии, Израиле, Швейцарии, Прибалтике, Украине… Перо Маркиша не миновало Гомера, Плутарха, Апулея, Рабле, Эразма Роттердамского, Эдгара По, Генриха и Томаса Маннов…

Если бы я в некрологе задался целью предложить хоть малую часть этого библиоперечня, он занял бы весь еженедельник… Но нет у меня нравственного права миновать «Жизнь и судьбу» Василия Гроссмана, точнее, закордонное первоиздание романа, вышедшее в свет с помощью Шимона Маркиша и его друга Ефима Эткинда. Нет права миновать маркишевский разбор «Факультета ненужных вещей» и других произведений Юрия Домбровского. Не смею забыть о «Книге псалмов», переведенной на русский чутким поэтом, корифеем перевода Наумом Гребневым. Предисловие к «Книге псалмов» написал Маркиш, послесловие к ней – академик Сергей Аверинцев. Но не возьму грех на душу, умалчивая об очерках греческой культуры в эпоху Пелопонесской войны – о книге «Сумерки в полдень». О пронизанной общим замыслом трилогии портретов Исаака Бабеля, Василия Гроссмана, Ильи Эренбурга.

Но пора, пора напомнить, что нельзя судить о Маркише только по работам литературным. Слушателей его радиопередач было на порядок больше, чем читателей. Такая нынче пошла арифметика. Впрочем, ее правила капризны. Кто подсчитает, сколько студентов просветил Маркиш за 22 года работы в университете Женевы на кафедре Жоржа Нива? В колледжах заокеанских? И на скольких симпозиумах выступал он в странах Европы? Сколько труда вложил в выпуск «Еврейского журнала»? Скольким людям не пожалел души, времени, денег?

До сих пор не понял и впредь не пойму, как сочетал он всепоглощающий, беспощадный труд с добротою и талантом общения. Известно же, они враждебны друг другу, несовместимы.

В шестидесятых у нас с Симой была общая машинистка Лия Павловна. Полноправный член содружества. Я предпочитал диктовать, исчеркав сначала листочки сверху донизу. Сима писал сразу же набело. Всегда к сроку. Ровно столько, сколько требовалось.

Друзья называли его Моцартом перевода. Нещедрый на похвалы Иосиф Бродский объяснял «секрет Маркиша» проще: гений!

Десяток лет назад Шимон просил меня зайти в отдел кадров Союза писателей и, по возможности, снять копии с рекомендаций, которые он обязан был собрать, вступая в Союз. Показали мне подлинники, снял я копии. Вчитался в отзывы, очень далекие от обычных, зачастую равнодушных, формальных. Каждый продиктован был умом и сердцем. Оценивали Маркиша высшим балом. Первый – отзыв Анны Ахматовой. Второй – Эммануила Казакевича. Третий – Николая Любимова. Четвертый – Веры Станевич.

У гения, как известно, врагов бывает предостаточно. Однажды я задал вопрос почтеннейшему седобородому старцу, знатоку иудаизма: какое место занимают Маркиш-отец, его сыновья в культуре Израиля? Суровый ортодокс отрубил без раздумий: «никакого» и небрежно отмахнулся. Ох, не грех бы почтенному не спешить с приговором. Погружение в космос Культуры отнюдь не предполагало рубки национальных корней. Ни в Москве, ни в Будапеште, ни в Женеве. Нигде и никогда. Оно давало силы отстаивать свое законное место в тысячелетней схватке многострадального народа за право на жизнь.

Непустяковая тема.

Когда Маркиш поселился у клуба завода «Каучук», а я жил на Волхонке, супротив цветаевского музея искусств имени Пушкина, вечерние встречи наши вошли в норму: дистанция кратчайшая, рукой подать. Из этих и всех остальных встреч мы в итоге вывели грустный закон: где бы ни случались свидания – в Москве, в Париже, в Женеве; сколько бы ни продолжались – до поздней ночи или неделю подряд, – не удастся нам исчерпать те треклятые вопросы, которые все безжалостнее обрушивает на содрогающуюся землю современность, ломая судьбы народов. При каждом расставании казалось, что недосказано главное.

Не я один испытывал подобное чувство. Без пяти минут полвека продолжался диалог Шимона с Сергеем Юрским. Замечательные мемуары Юрского «Игра в жизнь» полностью подтверждают мое признание.

Так что же, наш диалог оборван? Не верю. Волны, которые вынесли меня на берег Маркиша, не схлынули и если схлынут, то нескоро. В лагерях я встречал немало зеков, прикосновенных к кругу расстрелянных в августе 1952-го. Когда семью Маркишей вернули из ссылки, меня тоже подхватил хрущевский вал «позднего реабилитанса». С марта 1956-го, когда вольный уже Симон отмечал свои 25, в осиротевшей квартире у Белорусского вокзала, собралось уцелевшее созвездие: Борис Слуцкий, Давид Самойлов, византолог Александр Каждан…

Разве их тоже нет с нами?

Они с нами – их мысли, их боль, их готовность вновь и вновь – любой ценой –  оплачивать завоеванные позиции, законную свою полосу.

(Опубликовано в газете «Еврейское слово», 2003 год)