Больно в груди кольнула мысль о Розе. Пропала, пропала сестра в этой своей Москве. До 1936 года еще как‑то переписывались. Муж ее, кузен Лева, стал большим ученым. Живут в самой Москве, все хорошо. Лева и своих родителей особенно письмами не баловал, а с 1937‑го все, как корова языком слизала. Пропали...

Слава о Тройме распространилась настолько далеко, что стала вызывать зависть среди раввинов. До них доходили все новые и новые слухи о каком‑то странном еврее из заброшенного местечка в глуши, где‑то в Эквелтских горах, который рассказывает толпам людей бобэ майсес (бабушкины сказки‑небылицы), дает им советы и не берет за это ни гроша. Тем не менее к нему ежегодно ездят сотни евреев. Эта глушь — Эргецвуевка, о которой раньше никто слыхом не слыхивал, — стала вдруг местом паломничества.

Кацы, Кацы... Вспомнила последнюю встречу. Здесь уже было, в Израиле. Как же она, дура, радовалась, заранее предвкушая, какой они прием ей устроят. Всех за собой потащила: думала перед сыновьями и невестками покрасоваться! Специально не рассказывала, чем ей Кацы обязаны...

До войны у нее был любовник. Немец. Дора познакомилась с ним на пляже за два года до войны. И история их любви, рассказанная однажды под большим секретом соседке, два года, пока не началась война, будоражила двор. Женщины болтливы, и Дора не была исключением. По этой причине ее история кружным путем дошла до меня. Я расскажу ее так, как услышал...

Физически они здесь, в Израиле, в мире изобилия, где вещи не имеют такого значения, где принято часто их менять, где у людей обычно не развивается привязанности к вещам. Но душой Динерштейны остались там, в «алтэ хейм» (старом доме), где все было трудно достать, где для всего нужен был блат... Теперь соединение этих двух миров выглядело и нелепо, и трагично, и комично

Гитл с Пинхасом в мальчика всю душу вкладывали. Они гордились каждой его хорошей оценкой, до боли в сердце переживали, когда Марик вернулся домой заплаканным и рассказал, что дети бросали в него камешками, крича при этом: «Жидовская морда, убирайся в свой Израиль!» Пинхас тогда потерял самообладание и хотел было идти в школу разбираться с обидчиками, но Шимон и Женя его остановили.

В какой‑то момент к нему подошел один из бородачей и спросил, не заинтересован ли он получить вызов на выезд в Израиль. Фима был в шоке от того, что о подобных вещах здесь говорят так открыто с незнакомцами. И с некоторой долей смущения в голосе объяснил, что вызов ему пока не нужен, что он студент, недавно приехал в Москву и скучает по еврейской среде. Бородач тут же пригласил его в кружок своих друзей, тоже молодых людей с бородами, оживленно беседовавших о вещах, которые показались Фиме одновременно и смелыми, и странными, и угрожающими.

Ни Герман, ни Глеб сами не собирались ни в какую эмиграцию, но решили по мере сил помогать евреям, решившимся на исход. Они не участвовали в митингах и голодовках, не подписывали петиций, не выступали в передачах западных радиостанций. Они помогали, как сейчас модно говорить, «малыми делами», испытывая при этом моральное удовлетворение. Со стороны могло показаться, что это форма раскаяния

В мае 1926‑го они из Черновцов через вcю Румынию добрались до Констанцы, а оттуда на пароходе до Хайфы. Приехав в Палестину, Мафусаил несколько лет работал на стройке в Тель‑Авиве. В тот день Мафусаил вернулся с работы пораньше... В больнице, где Нехама пролежала несколько месяцев, не приходя в сознание, Мафусаилу в конце концов объяснили, что у нее очень редкая болезнь. Эта болезнь повредила ей мозг. Она не умерла, но пребывает в какой‑то другой реальности. Живет где‑то своей жизнью, а вернется ли к нам, вопрос, на который современная медицина ответить не в состоянии.

Если бы он не был одет в форму НКВД и у него была бы борода, я и не сомневался бы, что он меламед. Внезапно он заговорил тихим голосом на идише, с тем же геморе‑нигн: «Прежде всегооо не будь таким йолдооом (глупцом), закрой рооот на замооок, достаточно набебался (наболтал лишнего), поэтомууу ты здесь. Во‑вторыыых, чтоб ты тихо делал тооо, что я тебе скажууу, тогда останешься в живыыых». После этих слов он опять надел на себя строгую маску и громко сказал на русском: «Можешь идти».

Я нашел нужный подъезд, постучал в дверь, и вот он, на пороге стоит Гершл... Это был тот самый момент, которого я ждал четыре года. Сейчас, согласно моей клятве и плану, я должен был вмазать ему по физиономии и поломать все кости. Нам обоим тогда было по сорок три года, в общем‑то молодые еще люди. Но я увидел перед собой ссутулившегося старика с глубокой вмятиной на лбу, абсолютно седого, с погасшими глазами. Несколько мгновений мы стояли друг напротив друга молча. А потом, внезапно обнявшись, долго‑долго обливались слезами...

Он кивнул головой в сторону моста, где стояли танки, охраняемые красноармейцами: — Ну, Хаим, — тихо сказал Герш, — теперь‑то вы довольны? Вы этого хотели? — Герш, я не в ответе за это, так же, как и вы не ответственны за меня. Расейнский вздрогнул и сказал, чеканя каждое слово громко, резко и отрывисто, словно забыл о страхе: — Вы ошибаетесь, Хаим, я несу за вас ответственность. Он отступил на пару шагов назад и строго показал глазами на красноармейцев возле танков, словно говоря: «И за них ты тоже в ответе».