Евреи не склонны были подчиняться законам и проявлять уважение к Б‑гу; поэтому им требовалось то, что сама Тора называет «огненным законом»: законодательство достаточно строгое и карательное, чтобы привести держать их в узде. «Есть трое дерзких, — уточняет рабби Шимон бен Лакиш, — еврейский народ среди народов, собака среди животных и петух среди птиц».

Как нам не хватает Ханны! Где теперь ее острый ум, ее немецкая ученость, ее страсть к парадоксам, ее свобода от догм? Там же, где предсказания троянской царевны Кассандры, которым никто не верил, потому что она обманула Аполлона, подарившего ей пророческий дар. Какого бога обманула Ханна?

Худшее несчастье случилось в Иудее, в городе Явне. Греки на скорую руку соорудили там алтарь императору, а евреи алтарь разрушили. Разгневанный Гай приказал внести свою статую в Иерусалимский храм, в святая святых. Только смерть тирана спасла евреев.

Толстому заметили, что Шестов еврей. «Ну — едва ли, — недоверчиво сказал Лев Николаевич. — Нет, он не похож на еврея; неверующих евреев не бывает, назовите хоть одного... нет!» Спустя десять лет Шестов сам явился к Толстому и заслужил запись в дневнике писателя: «Приехал Шестов. Малоинтересен — “литератор” и никак не философ».

Не из монгольских степей, а из самой Европы раз за разом поднималось варварство, поливая ее поля кровью, меняя ее «таинственную карту», рассекая и вновь сращивая гигантское тело империи. Рим вечен, поскольку он не просто город, а образ прообраза, отпечаток идеи, «место человека во вселенной». И, поскольку власти его нет конца, нет конца и спору между тем, кто хвалил, тем, кто хулил, и тем, кто молчал, молчанием участвуя в споре.

И вновь лакмусовой бумажкой становится вопрос с яйцами. Предположим, что яйцо снесено в первый день праздника и его «отложили в сторону». Нельзя ли его съесть на второй день, поскольку на второй день не распространяются те же запреты Торы, что и на первый? Или же мы распространяем запрет на оба дня, считая их одинаково священными, хотя один из них — всего лишь своего рода юридическая фикция?

Мы понимаем, что спор о смехе есть спор о природе зла, где все правы: и Эко, и Бахтин, и Аверинцев. Потому что зло меняет маски, нападает нежданно и негаданно — подобно языкам пламени; мы знаем это по опыту! Но посреди пламени есть точка свободы, где возможен юмор, как у рабби Йеошуа бен Хананьи: «Дети мои, нельзя печалиться чересчур, и не печалиться тоже нельзя…»

Храм, каким его представляют себе мудрецы, по сути, статичен, это мир вне времени, где вечно повторяются одни и те же действия. К широкому историческому контексту — миру империй и государств, войн и политики, который постоянно меняется, — Талмуд на удивление безразличен, несмотря на то что этот мир в значительной мере определял судьбу евреев. Мудрецы апеллировали к библейским историям и народным преданиям; сверх того они не испытывали потребности в исторических источниках.

У толерантности мудрецов были очень строгие пределы, и все их разногласия происходили в рамках общей приверженности еврейской традиции. Но вот еврейская склонность задавать вопросы и находить причины, которой мы любим гордиться, вероятно, действительно как‑то связана с диалектическим методом Талмуда, которому еврейские юноши обучались на протяжении многих поколений.

Оглядываясь на прошлое в своих мемуарах, Роальд Даль вспоминал, как дрался с нацистами в небе над Грецией и Палестиной, как встретил близ Хайфы еврейских сирот, беженцев из Германии. Даль не любил евреев, хотя не гнушался пользоваться их услугами, а с некоторыми даже дружил... В своей записной книжке Даль как‑то отметил: «Я не лгу. Я только делаю правду чуть‑чуть более интересной».

Как только мальчик научается сам одеваться, он должен носить цицит. Как только становится способен содержать тфилин в чистоте — должен накладывать тфилин. Как только научается говорить, его нужно обучить молитве «Шма, Исраэль» и стихам из Торы. Поскольку «Шма» — это также последняя молитва, которую еврей должен произнести перед смертью, жизнь еврея оказывается обрамлена с обоих концов заявлениями о единственности Бога — и это своего рода способ придать единство нашей жизни.

Талмуд, в противоположность еврейской культуре Нового времени, — это не реакция и не переговоры. Это выражение независимой еврейской духовности и творческого начала, которые, конечно, испытывали влияние окружающих культур,но не адресовались к соседям в первую очередь. Примечательно, например, как мало Талмуд говорит о христианстве, которое захватывало мир, где жили мудрецы, как раз в то время, когда составлялся текст Талмуда.