Бабель сказал, что выступает в новом литературном жанре: он «великий мастер» молчания. Восхваляя режим и партию, которые дали «нам все», он сказал, что «у нас» отнято только одно право — плохо писать. «Товарищи, не будем скрывать. Это было очень важное право и отнимают у нас немало. Так вот, товарищи, давайте отдадим эту привилегию, и да поможет нам бог. Впрочем, бога нет, сами себе поможем».

Эта расплывчатость идей, их модная «глубина», скрывающая под собой уход от социально‑политической реальности, уже много лет привлекает наших интеллектуалов. Крах марксизма оставил их на мели в идеологическом отношении, и, чтобы спастись от бесприютности, они ищут «глубин» в любом источнике, и «глубины», которые они выбирали для объяснения тоталитаризма во всех его разновидностях, в конечном счете мало что рождают, кроме праздного теоретизирования и морального позерства.

Как известно, только малая часть произведений Франца Кафки (1883–1924) была опубликована при жизни писателя. Среди них и сборник рассказов «Сельский врач», где интересующий нас рассказ стоит на втором месте. Этот сборник Кафка посвятил отцу...

В 1926 году в Москве, в библиотечке «Огонька», вышли в свет четыре тоненькие книжки некоего Давида Фридмана: «Мендель Маранц», «Надельсон и Шнапс», «Мендель Маранц меняет квартиру» и «Возвращение Менделя Маранца».

Перстень, подаренный Пушкину, был не талисманом, а просто еврейской именной печатью, на которой было вырезано: "Симха, сын почтенного раби Иосифа старца, да будет его память благословенна". Еврейская надпись на перстне нисколько не смущала поэта, он считал его талисманом, посвятил ему стихотворение и не расставался с ним до конца жизни.

Иосиф Уткин – стихотворец, о судьбе которого можно по-настоящему пожалеть. В отличие от своего поэтического близнеца Жарова и так же, как Михаил Светлов, Уткин обладал несомненным талантом. Свидетельством может в первую очередь послужить замечательная уткинская поэма «Повесть о рыжем Мотэле», определенная взыскательным акмеистом Михаилом Зенкевичем как «лучшее изображение революции в черте старой еврейской оседлости».

«Что можем ответить мы сегодня на немой вопрос европейца? Что мы не виноваты в этом позоре, что этот дикий процесс – продукт темных сил России? На чем мы можем базировать нашу невиновность в навете на евреев, оформленном в судебный процесс? На нашем бессилии? Но ведь бессилие – это и есть наш первый и пущий позор в глазах европейца».

Не волновало великого барда положение евреев в современной ему Англии (тем более, считалось, что их и нет в Англии уже несколько веков). И никакого скрытого смысла в монологе Шейлока не было. Его вычитали те, кому хотелось, чтобы он, этот второй, «юдофильский», смысл, был. Но, увы…

Cуд уже состоялся и вердикт уже был вынесен. Три крупных послевоенных писателя, каждый из которых по‑своему был свидетелем Холокоста, оставили польскому народу и тем, кто сочувствует ему, выдающееся литературное наследие. Они представили открытый взгляд на проблему польского коллаборационизма, назвав точное место и время, когда соседей пытали на глазах у соседей, когда одна группа жертв набрасывалась на другую, когда любой нравственный поступок казался изначально обреченным на неудачу перед лицом близкого зла.

Для учащегося ешивы столкновение с романами Мапу было драматичным. Библейский закон никак в них не действует; сам Б‑г не играет никакой активной роли, хотя иногда персонажи молятся или благодарят Его. Все внимание приковано к людям. Такие темы и ситуации открывали новые горизонты; они делали возможным чтение Библии как эпической истории о людях и народе, а не как Б‑жественной истории. Они превращали библейский ландшафт из абстракции в реальность.

Жизнь и творчест­во Андрея Соболя, одного из первых, если не первого, переводчика Шо­лом-Алейхема на русский язык, писателя с широко и разнообразно представленной еврейской тематикой, еврейскими персонажами и еврейскими заботами и переживаниями, практически не изучены.

В формировании литературного иврита огромна роль русской поэзии и прозы и русского литературного языка: начиная с XIX века они служили эталоном художественного письма, в частности, пополняли язык образов, который и в ХХ столетии создавался с оглядкой на русских писателей. Возьмем двух авторов — Элишеву и Лею Гольдберг, в чьих биографиях и творчестве много общего.