Эзра Паунд — одно из самых громких имен поэзии модернизма и модернистской культуры как таковой. С приходом к власти нацистов он выработал также и собственные политическую и экономическую программы. Ядром их было разоблачение финансового капитализма, основанного, по убеждениям Паунда, на мировом ростовщичестве, проводимом и внедряемом евреями.

Жизнь Марека Эдельмана продолжалась не четыре года под немцами в гетто, а потом оставшиеся 65 лет «нормально». Она продолжалась четыре года в гетто, из них месяцы смертельных вылазок, боев, прятания, ухода на «арийскую сторону», возвращения за стену, за проволоку. Это так радикально переменило состав его крови, что и оставшиеся 65 лет жизни вроде бы нормальной он прожил полноценно, так же как те четыре, так же как те месяцы на краю смерти.

Зусманович родился и вырос на Украине в селе Хортица на Днепропетровщине, свободно говорил по-украински. На всех допросах, а их было много, генерал говорил только на этом языке. В лагере, куда он был брошен, были солдаты из стрелковых частей, которые, естественно, не знали «тылового» генерала. Поэтому, как это, увы, нередко бывало, не оказалось подлеца, который сказал бы, что Зусманович — еврей.

В марте 1943 года и это гетто было ликвидировано. А Шмуэля депортировали в Аушвиц, где его отобрали для работы в угольной шахте. В январе 1945 года его отправили в Бухенвальд, а затем в лагерь Реймсдорф. Шмуэль выжил и после войны репатриировался в Израиль и поступил на службу в ЦАХАЛ. Позднее он поступил на службу в пенитенциарную систему. Во время суда над Адольфом Эйхманом Шмуэль был одним из его охранников... «Я показал ему номер на моей руке и сказал: "Видите? Это подлинный номер. Я два года был в Аушвице, но выжил"».

Пока в Венесуэле еще уцелели остатки более или менее действующей еврейской общины. В стране все еще проживают около 10 тыс. евреев, посещающих около 20 действующих синагог, говорит Эдгар Бенаим, президент Израильской ассоциации Венесуэлы. По его словам, сейчас правительство дает еврейской общине разрешение на импорт вина и кошерных продуктов.

Некоторые считали, что Кастнер мог предупредить еще тысячи людей о грядущей гибели, — полагая, видимо, что они, безоружные, могли сражаться с венгерскими жандармами, если бы знали об Освенциме. Другие считали, что предупредить было невозможно. Третьи говорили, что и так всем было известно, чего ожидать от немцев, — просто не хотели верить, что такое зверство возможно в Венгрии.

Уже был в силе печально знаменитый «Пакт Молотова— Риббентропа»; открытое осуждение германского фашизма и его нравов в печати было решительно невозможным. Илья Эренбург, приехавший в Москву из-за границы чуть позже, пишет в своих мемуарах, что «в Москве настроение было свадебным. Газеты писали, что между Советским Союзом и Германией окрепли дружеские отношения...» Эренбург вспоминает о том, как ему трудно было печатать антифашистские произведения.

Рей Эпштейн Беннет, как называла себя мать Джой, принадлежала к уникальному поколению русско‑еврейских социалистов, возмутителей спокойствия в поисках дела жизни. Рей была главным агентом советской военной разведки на Западном побережье США. Двухлетняя дочурка служила ей прикрытием. Восемьдесят с лишним лет спустя, в Москве, Джой в свои восемьдесят шесть все еще помнит некоторые подробности недолгой американской жизни: как играла на пляже, ходила в гости к родственникам. В 1935 году — уже по возвращении в СССР — ее мать арестуют, и больше дочь ее никогда не увидит. О причине ареста она узнала лишь в 2017‑м.

Становым хребтом советской системы был уникальный русско-еврейский гибрид. Не русско-украинский, не русско-кавказский, не русско-среднеазиатский, не русско-прибалтийский — а именно русско-еврейский. Больше того. Советский человек — это русско-еврейская смесь. Не в буквальном биологическом смысле, но в культурно-психологическом.

Ты когда‑нибудь служил в царской армии двадцать пять лет? Все что угодно может случиться… Но я все еще помню «Шма Исроэль». Они не смогли ее из меня вытравить. Я читал ее про себя каждую ночь. Каждую. Ни одной не пропустил. — Он прикрыл правой ладонью глаза и с жаром прочел «Шма».

Когда Фориссон убедил Le Monde напечатать «Спор о газовых камерах», это был его триумф, и он ознаменовал — сенсационно — высшую точку данного конкретного успеха. Но он сумел привлечь внимание ряда известных интеллектуалов и убедить их принять его на равных, как мыслителя с научной жилкой, смелого и свободного от предубеждений, и это был еще более существенный успех.

Каково было евреям, которые, служа в гитлеровской армии, не только считали себя евреями, но и продолжали соблюдать обряды? Многие из них — как еще один офицер ваффен‑СС — читали молитвы и совершали другие обряды тайно в казармах или — поступок еще более отчаянный — на поле боя. Какое оправдание находили они тому, что сражаются за режим, лишавший их прав, убивавший их родных и заклеймивший их как «недочеловеков»?