Людмиле Улицкой уже приходилось говорить, что, хотя бы в силу возраста и сил, эта книга — скорее всего последний ее большой роман. Это грустное высказывание, как и действительно весомый объем книги, заставляют пристальнее присмотреться к «Лестнице Якова». Тем более что его масштабность заключена, конечно, не в объеме, а — вот в чем? Ведь те же семейные хроники‑эпопеи на историческом фоне — жанр, в котором были написаны лучшие вещи Улицкой: «Казус Кукоцкого», «Искренне ваш Шурик»… Как говорят следователи и рецензенты, попробуем разобраться.

От конца XIX века и до наших дней растет, разветвляется и одновременно увядает род Осецких (как и Кукоцкие, они не зря рифмуются с фамилией Улицких — в книге использованы фрагменты писем из семейного архива писательницы и из личного дела Якова Улицкого в Архиве КГБ). Род с корнями в Швейцарии, пустившими первые — из этой истории — побеги в Киеве, перебравшийся мощным побегом в Москву, а оттуда уже смутные наши времена по каким только странам не раскидали его представителей… Столь же обычная и исключительная история, как и всякая жизнь. И так как речь про род, разоренное семейное гнездо, выпавших из него птенцов, даже рассказчице Норе трудно решить, кто тут главный герой: «Но кто он, мой главный герой? Яков? Маруся? Генрих? Я? Юрик? Нет, нет! Вообще ни одно из существ, осознающих свое индивидуальное существование, рождение и предполагаемую и неминуемую смерть». Сама же Нора, добавим в тему странствий, не только не любит сидеть дома, но и мотается постоянно — то за своим на всю жизнь любовником, грузинским театральным режиссером, ставящим по всему миру, то вызволять из американского героинового плена сына Юрика…

Театральность вообще становится тем механизмом, с помощью которого автору удобней показывать все вековые перипетии семьи. Не говоря уже об около‑ и полностью театральных профессиях, театр, как с вешалки, начинается буквально с первых страниц — только что родившегося младенца Юрика Нора помещает в коляску из театрального реквизита. Убегая от ребенка заниматься хлопотами с похоронами бабушки (также служившей «по театру»), Нора, художник‑сценограф, фантазирует, как сделала бы такой спектакль: «все живые герои в саркофагах, а умирая — из них выходят… В том смысле, что все живое уже мертвое…» (Нора тут, к слову, повторяет Ницше с его «нет никаких вечно сущих субстанций; материя — такое же заблуждение, как бог элеатов»).

Театральные реминисценции как таковые  не новость у Улицкой, в том же «Шурике» про мать героя говорилось, что «посреди какого‑то совершенно бытового действия, например чаепития с мамой за их овальным столиком, она вдруг обнаруживала, что в комнате нет одной стены, а вместо нее — темнота уходящего в бесконечность зрительного зала…» Прошлый отечественный, да не только отечественный, век настолько полон шекспировских трагедий и гиньольных шуток, это настолько «история, рассказанная идиотом, полная шума и ярости, но лишенная всякого смысла», что без театральности тут никак. Ведь даже «семейное вязкое пространство становилось сновидческим, как будто мечты и неосуществимые планы и были реальностью жизни, воздушным узором воображения. Театр теней!»

И этот театр  действительно страшный, за его задником таится смерть. Даже если не саркофаги плывут по сцене, то в обычной жизни молодой Яков еще в самое мирное время, до начала Первой мировой, видит вокруг себя ту смерть, что «самое великое в нашей жизни». А сколько он увидит ее потом, пройдя через войны и голод, лагеря и ссылки!

Что помогает, наделяет смыслом? Для самого Якова, человека книги и музыки, это учение (в лагерях он мучается без жены и — книг, концертов). Та «самая главная наука — учиться». Для других же это — дети. Ведь роман Улицкой, как и многие другие ее книги, очень женский, он о том woman’s world, где женщины, может быть, и против своей воли, вынуждены быть сильными наравне с мужчинами, быть сильнее их (сам Яков много говорит об эмансипации, его жена Мария — эмансипе, а в письме к ней он утверждает, что «мамаши зачастую недалеко от детей ушли в плане развития»). Когда ее сын совсем мал, Нора даже зачарованно повторяет его движения, откусывает за ним от букета гвоздик на столе, понимая, что тот вполне мог бы годиться в пищу, стучит вместе с играющим ребенком по размазавшейся по столу каше, ведь это так весело. Она «училась все рассматривать с позиции Юрика, пятилетки, первоклашки». И он одаривает ее настоящей мудростью, практически коаническими изречениями, вроде: елка круглая, если смотреть на нее сверху, у горячей воды из‑под крана женский голос и почему я это «я».

Будьте как дети? Скорее, будьте теми, кто открыт другим, «пятилеткам, первоклашкам» или тому уходящему поколению, что, как старшая подруга Норы Туся, самою собой связывала поколения. «В театре происходил поиск давно утерянного. Но Туся‑то никогда ничего и не теряла — ею самой связь времен укреплялась. Это и привлекало к ней учеников, студентов училища и всех молодых, что вокруг нее крутились». А что еще делать, когда семейное гнездо разворошено, род прорежен? Что еще делать в те времена, когда «время вышло из суставов»? Только «подняться над эпохами, подняться над людьми, нас окружающими, посмотреть, как живут эти люди в ими же созданном обобщении, и тогда выводить законы жизни и морали». И можно даже сказать, что «Лестница Якова» — не о лестнице ангелов, не о голосе Б‑га, но о тех людях, которые пытаются в себе сохранить хоть что‑то, когда все разрушено, потеряно и, в конце концов, должно со временем уйти само по себе.

При этом они хоть и рвутся участвовать в жизни страны (стран), что‑то улучшать ,— но им все время не дают, постоянно не получается. Да и как это сделать в мире, где возможен только «отстраненно‑скептический взгляд на политику и отвращение к ее топорным формам, вроде введения советских войск в Прагу в 1968‑м или недавней бомбардировки Югославии». Но и эти же люди действительно объединяют собой действие, которое — целая сцена персонажей, многополосное движение хронотопических повествований — могло бы даже и распасться в менее умелых руках кукловода. Перед нами же по сути не только все реперные точки прошлого да и наступившего русских веков, но и разные нарративные стратегии. Герои то странствуют с войсками в сибирской глуши, как в недавней «Зимней дороге» Л. Юзефовича, то реализуют свою любовь в письмах издалека, как в «Письмовнике» М. Шишкина, а вот Улицкая вообще играет на совершенно чужом поле — джаз и героин, одиночество и СПИД в вечно молодом Нью‑Йорке, как в «Снежной королеве» М. Каннингема…

Возможно, действительно благодаря этим людям не только не утрачивается тонкая, но очень важная культурная нить, проходящая через десятилетия и страны, но и не распадается само повествование — настолько масштабное, что подчас кажется, оно может и не выдержать всех возложенных на него интенций, да и не пишут сейчас так… Ведь «Лестница Якова» — действительно «энциклопедия русской жизни» прошлого и куска этого века. Революция и перестройка, лагеря и эмиграция, Гражданская война и Афганистан, мода начала века и первые компьютеры… Свидетельства очевидцев ли, воспоминания родственников ли, но — Улицкая будто видела все это, Zeitgeist каждой эпохи обрисован крупными историческими мазками и прорисован тонкими штрихами. Вот, например, жизнь в эвакуации во время войны: «длинный ров был обстроен нестругаными досками, наподобие временного сарая, а внутри у стены возвышался кое‑как сбитый помост, покрытый замерзшей мочой и растущими кучами кала. Каждый поход в уборную превращался в номер парного эквилибра. Природные границы стыдливости рухнули — держась за руки мужа, в темноте, прорезанной светом Генрихового электрического фонарика, Амалия присаживалась над устрашающей дырой. Из глаз текли слезы, из геморроидальных узлов прямой кишки кровь».

Собственно, перед нами также — энциклопедия еврейской жизни. От евреев‑интеллектуалов Австро‑Венгрии — через театр Михоэлса (главный герой Яков с ним работает и почти дружит) — до осознания всех коннотаций еврейского (само)сознания Норой уже в нулевые. Любопытно, что и к ней эта тема в полном объеме приходит через театр: поступил заказ, старшая подруга вспоминает представления Михоэлса (да, все в той книге рифмовано, эпоха с эпохой), много рассказывает ей… Как писал Г. Бенн в «Двойной жизни», «щедрое изобилие новых идей, художественных, научных, деловых инициатив <…> во многом обязано одаренности именно этой части населения, их международным связям, их душевной неуспокоенности и, самое главное, — их безошибочному чутью на качество», — так и здесь, Нора понимает не только то, как должна поставить этот спектакль, но и то, чем жили, о чем мыслили и страдали тени предков, стоящих за ней. «Странное сильное чувство: она, Нора, одна‑единственная Нора, а позади нее расширяющимся веером ее предки… <…> Сто тысяч сущностей, соединенных известным порядком, образуют человека, временную обитель всех личностей. Вот оно, бессмертие».