В 1910 году в петербургском журнале «Еврейский мир» (№ 15–16) было опубликовано небольшое интервью с рабби Шоломом‑Дов‑Бером Шнеерсоном — пятым главой Хабада.

Что привело хасидского наставника в столицу империи и почему журнал русскоязычной еврейской интеллигенции счел необходимым отправить к нему своего сотрудника для интервьюирования? Чтобы ответить на эти вопросы, необходимо вернуться на три царствования назад, во времена Николая I.

В отличие от ряда других стран, в Российской империи у евреев не было ни единого центрального руководства, ни религиозной иерархии. Каждая община была автономна и управлялась кагалом — небольшим правлением, обычно избираемым местными богачами. Кагал отвечал за уплату некоторых податей (прежде всего подушного налога, взимавшегося по принципу круговой поруки), сдачу рекрутов и принимал решения, регулирующие жизнь евреев.

(Примеры таких решений можно найти в «Книге кагала», опубликованной выкрестом‑антисемитом Яковом Брафманом; несмотря на одиозную репутацию публикатора, многие специалисты считают вошедшие в нее протоколы кагальных заседаний подлинными.)

Среди прочего кагал нанимал для общины раввина и заключал с ним договор. В этом документе, известном в еврейской традиции как ктав рабанут, подробно излагались права и обязанности последнего: какое денежное вознаграждение он должен получать за свои труды, сколько проповедей в год произносить, какими эксклюзивными правами обладать и т. д. Типичный контракт раввина выглядел так:

Рабби Шауль‑Зелиг, сын Меира <…> Мы обязуемся следовать его наставлениям. Он назначается на три года и будет получать жалованье в размере 5 рублей в неделю <…> До полудня он должен будет преподавать в синагоге. Он должен проповедовать дважды в год, в великую субботу и субботу покаяния. Рехаш: свадьбы — половину (платы); судебные решения — половину, разводы — по его усмотрению.

Он также имеет право быть сандаком на первом обрезании каждого месяца.

Фраза «обязуемся следовать его наставлениям» означала, что в своей общине раввин является высшим алахическим авторитетом. Разумеется, если дело казалось ему слишком трудным, раввин мог переадресовать вопрос более авторитетному знатоку Торы. Известны случаи, когда такие авторитеты сами оспаривали решения своих коллег, полагая их не соответствующими еврейским религиозным законам. Если местечко находилось в зоне влияния хасидского цадика, последнее слово принадлежало ему. Наконец, далеко не всякий раввин обладал достаточным авторитетом, чтобы заставить подчиниться местных влиятельных персон, особенно если от них зависело его жалованье. Однако теоретически решение раввина считалось окончательным и не предполагало права апелляции в каких‑либо вышестоящих инстанциях — которых, впрочем, и не было.

В сороковых годах XIX века русское правительство наметило широкую программу с целью преодоления еврейской «обособленности» и «сближения» евреев с христианским населением. (Впрочем, первый шаг в этом направлении был сделан еще в 1827 году, когда на евреев была распространена рекрутская повинность.)

Эта программа предусматривала постепенное обновление еврейского религиозного руководства, которое власти считали «невежественным» и «фанатичным». Был создан институт казенных раввинов, в чьи обязанности входило принимать присягу у евреев‑новобранцев, вести метрические книги записи, а в дни государственных праздников и тезоименитства императора произносить в синагоге патриотические проповеди. Также предполагалось, что казенный раввин станет духовным пастырем общины и будет «наблюдать, чтобы в общественном богослужении и обрядах веры были сохраняемы установленные правила; объяснять евреям законы их и разрешать встречающиеся в оных недоумения». Готовились кадры для нового еврейского «духовенства» в Вильно и Житомире.

В рамках этих реформ министром просвещения Уваровым была предложена идея создать Раввинскую комиссию — высший центральный еврейский религиозный орган, который станет служить апелляционной инстанцией, а также разбирать наиболее сложные и запутанные дела. Согласно закону, принятому в 1848 году, в обязанности комиссии входилo:

— рассмотрение и разрешение мнений и вопросов, относящихся к правилам и обрядам евр[ейской] веры и к действиям раввинов;

— рассмотрение дел о расторжении браков в таких случаях, когда сами раввины встретят неясность в законе или когда поступит жалоба на неправильное решение местного раввина;

— исполнение таких поручений, относящихся к роду ее занятий, кои министр внутренних дел признает нужным на нее возложить.

Комиссия должна была действовать при Министерстве внутренних дел, в состав которого входил Департамент духовных дел иностранных исповеданий, ведавший российскими мусульманами, иудеями, ламаистами и язычниками. Состав комиссии предполагался полувыборным: евреи черты оседлости избирали 32 кандидата, из которых министр внутренних дел отбирал шесть членов комиссии, одного из них он же назначал председателем.

Разумеется, этот закон позволял власти составить комиссию исключительно из угодных ей лиц, не являющихся в ее глазах «фанатиками» и, предположительно, сочувствующих идее «сближения». И министерство воспользовалось этим в полной мере, так что в результате в комиссии, названной «раввинской», оказалось только два раввина: Д. Оршанский из Полтавы и раввин местечка Биржи Шимель Меркель. Остальными членами комиссии стали одесский купец Бернштейн и врач Черользон из Остзейского края. Первое заседание комиссии состоялось в 1852 году, было рассмотрено десять дел, касающихся преимущественно бракоразводного права.

Изначально предполагалось, что Раввинская комиссия станет постоянным органом при министерстве. Однако на деле вышло иначе: за всю вторую половину XIX века комиссия собиралась всего пять раз — в 1852, 1857, 1861, 1879, 1893 годах, — естественно, каждый раз в новом составе. Как полагал известный еврейский общественный деятель, юрист Генрих Слиозберг, причин этому было две, политическая и финансовая:

Редкий созыв Раввинской Комиссии мог быть объяснен лишь тем, что министерство внутренних дел неохотно допускало представительство евреев, хотя бы даже в целях разрешения религиозных вопросов. Другое объяснение может быть найдено в том, что содержание Комиссии и сопряженные с работой ее расходы по проездам, оплата канцелярии и т. д. относились на счет коробочного сбора или, вернее, остатков коробочного сбора, которые находились в бесконтрольном распоряжении губернских правлений и министерства. Расходование сумм из этих было произвольным и меньше всего эти суммы шли на еврейские специальные надобности. Естественно было, что созывы Раввинской Комиссии происходили редко и таким образом остатки коробочных сборов не расходовались для этой цели.

Во всех комиссиях раввины были в меньшинстве, а тон задавали представители купечества и интеллигенции. К примеру, в 1857 году в нее были выбраны рижский раввин д‑р философии Нейман (председатель, впоследствии первый казенный раввин Петербурга), одесский купец Гурович, минский купец И. З. Раппопорт, кременчугский купец Членов и всего один раввин, вильничанин Яков Барит. В 1893 году раввинов в комиссии оказалось аж двое: проповедник виленской главной синагоги духовный раввин Цви‑Гирш Рабинович (председатель) и духовный раввин Белостока Самуил (Шмуэль) Могилевер (впоследствии один из лидеров и основоположников религиозного сионизма). Купцов в комиссии было трое.

Как нетрудно догадаться, в силу своего состава Раввинская комиссия пользовалась у традиционных евреев примерно таким же авторитетом, как и казенные раввины: многие из них имели лишь минимальное религиозное образование — как, например, будущий писатель Шолом‑Алейхем, с присущим ему юмором описавший свое избрание раввином в автобиографической повести «С ярмарки». Когда р. Шнеерсон заявил в интервью, что казенным раввином могут избрать «ветеринара», он совершенно не преувеличивал.

То есть авторитет Раввинской комиссии был практически нулевым. Соответственно, ни выборами в комиссию, ни ее работой религиозное еврейство России почти не интересовалось.

Однако созванная в 1910 году последняя Раввинская комиссия, о которой говорится в публикуемой ниже статье, это уже несколько иная история.

Прежде всего инициатива созыва комиссии в данном случае во многом возникла снизу, причем со стороны ортодоксального руководства. Разговоры на эту тему начались еще в годы первой русской революции 1905–1907 годов, когда раввины, наряду с другими подданными империи, смогли воспользоваться новыми правами, дарованными Манифестом 17 октября 1905 года. Новые законы позволяли общественным организациям созывать всероссийские съезды. Соответственно раввины начали планировать проведение такого съезда с целью обсудить накопившиеся в русском религиозном еврействе проблемы.

В сентябре 1908 года раввин Ицко Гиршович Любинский подал в Министерство внутренних дел официальную просьбу разрешить созвать в Вильно совещание с участием двадцати пяти раввинов. Всячески подчеркивая благонамеренный характер предполагаемого мероприятия, раввин писал, что одной из его задач станет сохранение «веры и религии» у еврейской молодежи, которая, как сетовал раввин, забыла Б‑га и в результате практически поголовно подпала под влияние революционной агитации.

В составленном Любинским списке предполагаемых участников фигурировали как хасиды, так и митнагеды. Удивляться здесь нечему: говоря языком Шекспира, «и злая тварь милей пред тварью злейшей»: перед лицом новых врагов и вызовов лидерам традиционного еврейства пришлось забыть о прежних распрях.

Прежде чем одобрить прошение, министерство разослало губернаторам предписание дать характеристику раввинам, упомянутым в списке Любинского. Местные власти характеризовали их наилучшим образом. Так, гродненский губернатор сообщал, что 61‑летний раввин Хаим‑Йосеф Соловейчик (выдающийся талмудист, проживавший в Брест‑Литовске) ни в какой политической деятельности не участвует и известен безукоризненным поведением. Одесский губернатор сообщал, что местный духовный раввин Гальперин отправляет свою должность уже тридцать один год и пользуется огромным влиянием среди евреев. Аналогичные донесения были посланы и из других мест; некоторые губернаторы особо подчеркивали, что «подведомственные» им раввины придерживаются консервативных благонамеренных взглядов. «Подкачал» только кременчугский духовный раввин: как сообщил полтавский губернатор, тот участвовал в работе местной сионистской организации.

Тогдашний премьер и министр внутренних дел Петр Столыпин относился к общественным организациям с большим подозрением и, вопреки действующим законам, крайне неохотно разрешал проведение съездов и совещаний. Однако верноподданные заверения Любинского и отчеты губернаторов сделали свое дело, раввинское совещание было дозволено.

В 1909 году в Петербурге собралась группа из тридцати одного раввина — даже больше, чем просил Любинский. Председателем был избран петербургский духовный раввин Давид‑Тевель (Тувий) Герцелевич Каценеленбоген, потомок великого пражского раввина р. Йеуды‑Ливы бен Бецалеля. Совещание открылось торжественным богослужением в Петербургской хоральной синагоге, которое вел выдающийся кантор Звулун Квартин. Службу начали с молитвы за царя, а затем хор исполнил гимн «Боже, царя храни». Словом, верноподданный характер мероприятия был продемонстрирован с максимальной убедительностью.

Повестка совещания была вполне традиционной: бракоразводное право, кашрут, статус духовных раввинов, религиозное воспитание молодежи. Вместе с тем раввины обсудили тактику предстоящих выборов в Раввинскую комиссию. Этот же вопрос обсуждался и на другом раввинском совещании, созванном в Варшаве.

Таким образом, когда правительство объявило о созыве Раввинской комиссии и проведении выборов, ортодоксальный лагерь уже был мобилизован, готов к борьбе и немедленно начал избирательную кампанию. Как писала тогдашняя еврейская пресса, раввины и проповедники призывали голосовать только за ортодоксов — мотивируя это тем, что пусть раввины и бессильны, когда речь идет о достижении еврейского равноправия, когда дело касается сугубо религиозных вопросов, только они способны достичь результатов.

Кроме того, ортодоксы могли рассчитывать на благосклонность местных властей и самого Столыпина. Петр Аркадьевич не был антисемитом и даже предлагал отменить или смягчить часть дискриминационных антиеврейских законов. (Эта инициатива была заблокирована Николаем II, начертавшим на соответствующем журнале Совета министров: «Несмотря на самые убедительные доводы, внутренний голос твердит, чтобы я не брал этого решения на себя. До сих пор совесть моя никогда меня не обманывала».) Вместе с тем Столыпин не мог не знать об активнейшем и массовом участии «просвещенных» евреев как в освободительном, так и в революционным движениях. Так что неудивительно, что на еврейской улице он предпочел сделать ставку на их идеологических противников, не участвовавших в стачках, демонстрациях и беспорядках. Власти на местах были с этим полностью согласны. Так, одесский губернатор Толмачев, человек весьма правых взглядов, покровительствовавший местным черносотенцам, писал министру, что, по его мнению, Одессу в комиссии непременно должен представлять ортодокс. Толмачев даже принял одесского раввина и будущего члена комиссии Полинковского, посетовал на упадок религиозности у одесских евреев и высказал пожелание, чтобы старое религиозное еврейство укрепило «религиозный дух» своих городских соплеменников.

К 1910 году в России сформировалась достаточно многочисленная прослойка национально настроенных светских еврейских интеллигентов и активистов самых разных взглядов: сионисты, территориалисты, автономисты, диаспорные националисты, социалисты‑бундовцы. Эти группы издавали несколько газет и журналов на иврите, идише и русском. Одним из таких изданий и был русско‑еврейский журнал «Еврейский мир», выходивший в Петербурге с января 1909‑го по май 1910 года и выражавший взгляды преимущественно этих еврейских активистов — носителей либеральных или умеренно‑социалистических взглядов, сторонников еврейской автономии и национальной жизни в диаспоре (впрочем, в редакции был и один сионист — С. Е. Вейсенберг).

После подавления первой революции на еврейской улице наблюдался даже прилив творческих сил: торжество «реакции» и отсутствие перспективы дальнейших либеральных преобразований заставили некоторых еврейских деятелей обратиться к общественной и культурной работе: примером может служить сотрудник «Еврейского мира» литератор Ан‑ский (Раппопорт), который в 1905‑м тесно сотрудничал с эсерами и Гапоном.

Однако к выборам в Раввинскую комиссию эти общественные деятели подошли спустя рукава. Как сетовал сионист Владимир Темкин, еврейская интеллигенция отнеслась к комиссии с «полнейшим равнодушием», поскольку считала, что там будут обсуждать исключительно «несколько узких вопросов семейного права». Поэтому, в то время как ортодоксы печатали и раздавали брошюры и вели бурную агитацию, еврейская интеллигенция занималась «внутренними вопросами».

Помимо того, прогрессивную еврейскую общественность подвела инертность мышления. Как писал публицист А. Давидсон, еврейская интеллигенция привыкла, что раввины‑традиционалисты в политике и общественной жизни не участвуют. Поэтому появление мощного «клерикального движения» оказалось для нее полной неожиданностью.

В результате впервые в истории Раввинской комиссии «прогрессивные силы» потерпели на выборах поражение. Им удалось провести только одного своего кандидата — киевского юриста Моисея Савельевича Мазора (сотрудничавшего с «Еврейским миром», его статья «Поляки и евреи» вышла в том же номере журнала, что и интервью с рабби Шнеерсоном). Все остальные члены комиссии оказались ортодоксами: духовный и общественный раввин Кишинева Лейб Цирельсон (председатель); духовный раввин Брест‑Литовска Хаим Соловейчик, духовный раввин Вильны Хаим‑Ойзер Гродзенский, общественный и духовный раввин Шмуль Полинковский, духовный раввин Нежина Мендл Хейн и, наконец, пятый глава Хабада рабби Шолом‑Дов‑Бер Шнеерсон из Любавичей. Переводчиком и секретарем комиссии назначили ученого еврея при Департаменте духовных дел рабби Моисея Крепса, бывшего главного раввина еврейских земледельческих колоний Херсонской губернии.

Рабби Шнеерсон не был новичком в общественной жизни. В 90‑х годах XIX века он деятельно противостоял планам Общества для распространения просвещения между евреями в России и его руководителя барона Гинцбурга создать сеть современных еврейских школ. В годы Русско‑японской войны стал организатором кампании по снабжению еврейских солдат мацой. Рабби Шнеерсон, безусловно, не был «реакционером»: известно, что он горячо приветствовал Февральскую революцию. Однако он никак не мог сочувствовать еврейским революционерам и радикалам, в большинстве своем безбожникам и вольнодумцам. Так что его избрание в комиссию можно считать закономерным.

Как показали последующие события, те, кто не придавал значения выборам в комиссию, оказались правы. Раввинская комиссия заседала чуть больше месяца, со 2 марта по 4 апреля 1910 года. На заседаниях было рассмотрено тридцать три дела, из которых двадцать три касались бракоразводного права: «По жалобе Цалеля Гутмана Гиндина на раввина Кагана за неправильное совершение обряда бракосочетания над несовершеннолетним сыном просителя без согласия родителей и без истребования от него надлежащих документов, а также по общему вопросу о том, какие вообще документы раввин должен требовать от лиц, вступающих в брак»; «по жалобе Эльки Рабинович на б. Херсонского раввина Погорельскаго и его помощника, за неправильное расторжение ее брака с мужем, без ее ведома и согласия»; «по жалобе мещанина Пеккера на раввина Перельмана за отказ развести с женой ввиду ее бесплодия» и т. д. Остальные решения касались вопросов еврейских кладбищ и погребения, текста еврейской присяги (раввины потребовали исключить из нее фразу, оскорбительную для евреев и их религии) и написания еврейских имен в официальных документах.

Едва ли не единственное обсуждение, имевшее общенациональный характер, было связано с вопросом, вносить ли в еврейские метрические книги имена младенцев мужского пола, если родители отказались их обрезать. Большинство членов комиссии, включая р. Шнеерсона, выступили против:

По действующим узаконениям метрические книги, составляя у евреев с одной стороны акты, удостоверяющие гражданское состояние лиц, являются с другой стороны также и актами, удостоверяющими принадлежность каждого лица к тому или другому исповеданию. При таких обстоятельствах отказ родителей, без законных причин, от совершения над их младенцами обряда обрезания свидетельствует о явном пренебрежении с их стороны к одному из основных законов еврейской религии, и потому раввин не должен и не имеет права вносить в еврейские метрические книги акты о рождении таких младенцев как не принадлежащих к еврейскому исповеданию. По приведенным соображениям названные шесть членов Раввинской Комиссии пришли к заключению, что вопрос о том, обязан ли раввин записать в метрические книги акт о рождении младенца мужского пола, если родители, без указания законных причин, не желают совершить над ним обряда обрезания, подлежит разрешению в отрицательном смысле.

Впрочем, даже эта резолюция носила лишь рекомендательный характер, окончательное же решение было оставлено «на усмотрение министра внутренних дел». Никаких других принципиальных решений принято не было, никаких изменений в еврейской политике после роспуска комиссии не последовало. Однако знать это заранее было нельзя, тем более что члены комиссии удостоились приема Столыпина. Поэтому представители передовой еврейской общественности, судя по всему, всерьез опасались, что раввины о чем‑то договорятся с «реакционными» властями — например, о том, что русская полиция будет принуждать еврейских лавочников соблюдать субботу. (Как иначе объяснить слова р. Шнеерсона, что он никогда не станет прибегать к помощи полиции, чтобы по субботам еврейские лавки были закрыты? Очевидно, такой вопрос был ему задан, хотя и не вошел в опубликованный текст интервью.)

Кроме того, представители прогрессивной общественности всерьез опасались, что раввины убедят правительство ликвидировать институт казенных раввинов и передать соответствующие полномочия раввинам духовным. Такое решение стало бы ударом по непосредственным интересам еврейской интеллигенции: должность казенного раввина некоторые — например, тот же сионист Темкин — считали удобной площадкой для реализации своих общественных планов и амбиций (а также источником стабильного заработка). Здесь их опасения были куда более обоснованными: р. Шнеерсон решительно заявил, что «институт казенных раввинов должен быть уничтожен».

Таким образом интервью с рабби Шнеерсоном (и другими членами комиссии), похоже, было не просто журналистикой. Создается впечатление, что прогрессивная общественность проводила своего рода разведку: столичные интеллигенты пытались понять, о чем раввины договорились (если договорились) с правительством — и какие неприятности и репрессии могут за этой договоренностью последовать.

Несколько слов об интервьюере, скрывшемся под псевдонимом Sadagoraer. С рабби Шнеерсоном беседовал не рядовой репортер, а сам Арон Филиппович Перельман (1876–1954), один из руководителей «Еврейского мира», известный публицист, общественный деятель и книгоиздатель, последний владелец знаменитого издательства «Брокгауз‑Ефрон».

В 1940‑х годах он написал интереснейшие воспоминания, которые были изданы только посмертно, в 2009 году (Перельман остался в СССР). Среди прочего он вспоминал, как в 1910 году брал интервью у рабби Шнеерсона:

В 1910 году в Петербурге состоялся раввинский съезд, на котором любавичский цадик возглавил крайних ортодоксов. Г. Б. Слиозберг, лидер прогрессивной части съезда, по существу занимал самую реакционную позицию. Редакция «Еврейского мира», членом которой я тогда был, боровшаяся против позиции Слиозберга и его друзей, по моему предложению решила провести беседу с представителями ортодоксии и показать, что прогрессисты занимают гораздо более реакционную позицию, чем ортодоксы. Решено было, что я должен отправиться к цадику для беседы. Свою беседу я, под псевдонимом, опубликовал в журнале, и одесский раввин Полинковский, который участвовал в съезде и жил на одной квартире с цадиком, рассказал отцу, что видел меня у цадика. Узнав об этом, отец написал мне: «Я очень рад был узнать, что ты сподобился лицезреть его святейшество». А моей сестре Соне, жившей с ним до его последнего дня, выразил недовольство, что она ему о таком событии ничего не рассказала и не прочла ему эту статью.

К сожалению, мемуары Перельмана мало известны и почти не цитируются, хотя содержат множество интересных фактов и зарисовок дореволюционной и пореволюционной еврейской жизни. Вот лишь один пример, относящийся к событиям первых лет советского Петрограда:

Наиболее красочной фигурой из всех членов фабкома был наш старый рабочий Гордон, проработавший у нас чуть ли не с первого дня основания издательства <…> Большевизм Гордона не мешал ему соблюдать еврейские религиозные обряды, молиться ежедневно до ухода на работу, соблюдать еврейский религиозный ритуал в еде и не употреблять блюда, которые не дозволяется употреблять по еврейскому закону или обычаям. [В типографии он много лет работал как метранпаж и пользовался любовью всех своих товарищей. Молодых товарищей‑евреев он укорял за то, например, что они не соблюдают еврейские ритуалы в еде.] По большим еврейским праздникам Гордон, как и большинство немолодых еврейских рабочих, не являлся на работу. А работал он, как и весь наборный цех, сдельно. Но даже и по субботам он — с моего разрешения — приходил лишь после молитвы в синагоге, где молился с «первым десятком» таких же, как и он, спешивших на работу <…>

Когда я ему как‑то рассказал, какой религиозный у меня был отец, он на второй день, не дождавшись конца работы, во время обеденного перерыва пришел ко мне и, улучив время, когда у меня никого не было, с волнением сказал: «Вы не сердитесь на меня, вы знаете, что я вас люблю и уважаю, но я вчера весь вечер думал, как же вы — сын такого отца — не посещаете синагогу даже в «страшные дни» Нового года и Судного дня? А вы и «священный язык», язык наших молитв знаете, и еврейскими [делами] интересуетесь и занимаетесь. Вы меня извините, но, по‑моему, вы неправильно поступаете и хотя бы в «страшные дни» вам следовало бы посещать синагогу». Таков был этот милый, сердечный «большевик» времен воинственного безбожничества.

Пользуясь случаям, искренне рекомендую всем читателям «Лехаима» эту замечательную книгу.

*  *  *

О непримиримой позиции любавичского цадика на раввинском съезде говорилось очень много; я попросил его поделиться со мной для читателей «Еврейского мира» своим мнением о самом съезде и о вопросах, на нем разбиравшихся. Цадик охотно принял мое предложение.

— Не найдете ли для себя возможным объяснить мне, почему вы высказались на съезде против знания раввинами русского языка и за уничтожение казенного раввина?

— Против «знания» русского языка я не высказывался. Наоборот, я думаю, что раввинам было бы часто полезно уметь говорить по‑русски, но я против того, чтобы раввин обязан был знать по‑русски. Жизнь, говорят, требует, чтобы раввины умели говорить по‑русски. Я и не спорю. Но если жизнь этого действительно требует, то я лично не сомневаюсь в том, что они будут говорить по‑русски (Sie wellen schon, on a schum sofok, reden russisch.) Возлагать, однако, на них обязанность учиться русскому языку, это я считаю недопустимым. Я полагаю, что вопросы о том, чтобы раввин умел говорить по‑русски, должны решаться лишь практически, принципиально я ни в коем случае не могу дать утвердительный ответ; принципиально я ничего не могу иметь против того, чтобы раввин и не знал русской азбуки, ибо к непосредственным обязанностям раввина, возлагаемым на него еврейской религией, русский язык не относится.

— Вы знаете, в еврейской прессе писали, что вы не признаете евреем того, кто занимается изучением русского языка?

— Это, конечно, сущая ложь. Ничего подобного я не говорил. Я говорил, что изучение русского языка оторвало бы раввина от его непосредственных занятий, что это может его увлечь дальше границ необходимости и нарушить его равновесие. Когда мне на это возражали, что раввин должен уметь произносить проповеди в синагоге по‑русски, я ответил, что еврейский раввин должен свои проповеди читать по‑еврейски и что каждый еврей должен понимать по‑еврейски.

Мы перешли к вопросу о едином духовном раввине.

— Институт казенных раввинов должен быть уничтожен, заявил мне мой собеседник. В этом вопросе все согласны. Что за смысл имеет казенный раввин? Это и унизительно для духовного раввина, и вредно для всего дела. Представительство должно перейти от казенного раввина к духовному. Не может дальше продолжаться, чтобы духовный пастырь числился помощником какого‑то чиновника, чтобы представителем общины выступал большею частью чуждый еврейству казенный раввин, а не авторитетный в еврействе духовный раввин. Да, я думаю, что и в самой общине духовный раввин всегда будет пользоваться большим влиянием, чем казенный, и не только в ортодоксальных кругах, но и среди интеллигенции. Судите сами, каким влиянием может пользоваться у интеллигенции недоучка, окончивший 4 класса гимназии, — абсолютно никаким. Другое дело раввин, являющийся и ученым, и благочестивым евреем, — к нему каждый, пусть сам даже неверующий, отнесется с уважением. Духовный раввин может и должен быть общественным деятелем. Он должен принимать участие во всех общественных делах и представлять евреев вовне.

— Хотя вы говорите, что раввин должен быть общественным деятелем, позвольте вас спросить, из каких соображений вы исходите: считаете ли вы, что теперь такое время, когда каждый еврей, и влиятельный еврей в особенности, должен заниматься общественными делами, или вы хотите, чтобы раввин занимался общественными делами, потому что религия находится теперь в упадке и раввин должен стоять на страже и воспользоваться своим общественным влиянием для ограждения религии.

— Да, я, конечно, прежде всего хочу, чтобы раввин влиял на то, чтобы все происходило согласно духу святого учения (beruach ha’tora ha’kdoscha), ответил мой собеседник. — И, посмотрев на меня, прибавил: — Само собою понятно, я хочу также, чтобы раввин занимался общественными делами ради самих этих дел, стараясь принести им побольше пользы.

— Ну а правительство, как вы думаете, поможет раввинам в деле защиты религии? Ведь правительство также заинтересовано в том, чтобы евреи остались религиозными и не прониклись «новым духом». Вот ваши интересы совпадают и, при известных условиях, вы, можете быть, могли бы предпринять совместные шаги.

Должно быть, мой собеседник уже был подготовлен к такому вопросу и ждал его. Как только я начал говорить, он насторожился, и не успел я закончить последнюю фразу, как он меня прервал.

— О нет! Ни о чем подобном я никогда не помышлял. Я знаю, мне приписывают такие планы, но, уверяю вас, никто из нас не думает насаждать религию при помощи полиции. Если, скажем, у меня в местечке евреи открывали бы лавки по субботам, я бы никогда не прибег к помощи полиции, чтобы их закрывать, да и правительство, уверяю вас, вовсе не склонно вступать с нами в союз. В этом вы глубоко ошибаетесь. Ну а позвольте узнать ваше мнение о раввинате? — обратился ко мне цадик.

Я его ознакомил с позицией, которую занял «Еврейский мир» по данному вопросу, объяснил ему, что и по моему личному мнению знание русского языка не обязательно для духовных раввинов, но, с другой стороны, я считаю, что и общественная деятельность не принадлежит к функциям раввина. Раввин как человек и как еврей может, конечно, заниматься и общественными делами, но как раввин он должен заниматься исключительно религиозными делами. Вот здесь, прибавил я, мне кажется, у вас есть противоречие: с одной стороны, вы хотите держать раввина вдали от мирского влияния, а с другой — вы его втягиваете в мирские дела; согласитесь, что, если раввин вмешивается во все общественные дела, тогда мы уже к нему подойдем с другими требованиями, тогда интеллигенция не может ведь оставить выборы раввина в руках ортодоксальной части населения, тогда она уже выставит своего кандидата и постарается его провести. Выгодно ли это для вас?

Цадик недоверчиво посмотрел на меня.

— Что же, вы действительно думаете, что выборы раввина, как и всякие религиозные вопросы, должны решаться ортодоксальной частью общины и интеллигенты не должны в эти дела вмешиваться?

Я поспешил объяснить моему собеседнику, что я действительно полагаю, что в религиозные вопросы может вмешиваться лишь тот, кто действительно религиозен.

— Но интеллигенты ведь вмешиваются теперь во всякую мелочь религиозной жизни, заставляют, например, нас строить микву так, как им это хочется, хотя они сами совершенно не пользуются ею.

— Я и считаю это неправильным, но для того, чтобы вы могли против этого бороться, вы должны отказаться от желания сделать раввина представителем всех евреев. Мирские дела сами по себе, а религиозные сами по себе.

Цадик призадумался, а потом, как бы рассуждая сам с собой, сказал: нет, я ничего не имею против того, чтобы в выборах раввина участвовали все, и интеллигенты в том числе, а вот общину с ними вместе я бы не хотел устроить. Видите ли, пояснил он мне свою мысль, при выборах раввина больших трений между ортодоксами и раввинами не будет, так как все признают, что раввин должен быть набожным человеком. Пусть и интеллигенты участвуют в этих выборах, ведь не изберут же они духовным пастырем ветеринара, как они это делают при выборах казенного раввина; другое дело при решении частных религиозных вопросов—там они будут настаивать на своем и проведут то, что они хотят, поэтому я и против единой общины. Вот пример из жизни петербургской еврейской общины: недавно здесь нужен был раввин, и что же—избрали вполне благочестивого и ученого мужа, а года два назад нужна была миква, и сколько пришлось возиться с вашими интеллигентами из‑за этого!

— А если интеллигенты навяжут вам нежелательного раввина?

— Что же, ортодоксальной части населения придется тогда избрать себе другого раввина.

— А представительствовать кто из них будет?

— Это решится на месте.

Наша беседа слишком затянулась. Я попрощался и ушел.

Через несколько минут сын цадика сообщил мне по телефону, что отец просит заехать еще на несколько минут, так как ему необходимо повидаться со мной до отъезда.

— Вы мне простите, что я вас обеспокоил, — встретил меня цадик, — но, видите ли, у меня абсолютно нет дипломатических способностей, и я боюсь, как бы я недостаточно осторожно выражался в нашей беседе о представительских функциях раввина. Когда я говорю об общественной деятельности раввина, я имею в виду работу внутри еврейства — внешнего же представительства я не особенно добиваюсь. Вообще, я хочу, чтобы все делалось по совету раввина, но вовсе не самим раввином (Beazath ha’rab, abol lo al jedeha’rab). Пусть другие представительствуют, но пусть они явятся выразителями мнений раввина. Это я бы просил вас иметь в виду при передаче нашей беседы.

Я успокоил своего собеседника; быть может, и не будучи особенно искусным дипломатом, он все‑таки, как мне кажется, в достаточной мере обладает этими способностями — и, уверив его, что я понял его вполне правильно, я еще раз попрощался с ним.