Материал любезно предоставлен Tablet

Бежав в 1982 году из Ирана 17‑летней девушкой, я пустилась в жуткое путешествие к неизвестному и пересекла опасную пустыню Кевире‑Лут в компании контрабандистов. Я была первой в семье, кто покинул страну. Я не взяла с собой ничего, кроме веры в свободу, чувства собственной идентичности и любви к дому и семье.

Сегодня, когда до Пурима остались считанные дни, я вспоминаю о своей жизни в Иране и чувствую, как щемит сердце. Для большинства евреев Пурим и история царицы Эстер — это возможность отпраздновать спасение евреев. Меня же Пурим и Эстер возвращают в родной город Шираз, где я, подобно Эстер, должна была сохранить верность самой себе.

Когда я была ребенком, в Иране этот праздник отмечали проще. Историю об Эстер читали в большой синагоге, куда мы приходили молиться, скорбеть, радоваться и учиться. Мегилу читали просто, без буйных выкриков, свойственных западной традиции. Никаких трещоток при упоминании злодея Амана, никакого специального угощения, хотя бабушка готовила свою «счастливую халву», что бывало только по особым случаям. Мы ждали Пурима в основном потому, что это было предупреждение — осталось всего 30 дней, чтобы успеть все убрать и подготовиться к Песаху.

Мне нравился Шираз с его многочисленными садами, где росли душистые розы, и оживленными рынками. Моя мать была смелой женщиной и хотела, чтобы ее дочери выросли независимыми, думающими и практичными. С юных лет мне доверяли ходить за покупками, и ожидалось, что я принесу самые свежие продукты, купленные по самой выгодной цене. На рынках было полно народу, но я никогда не боялась. Я знала людей, знала дороги и умела себя вести. Еще ребенком я осознавала свою миссию и выполняла ее как следует. Эта уверенность была частью меня, и в конце концов она довела меня до беды.

Хотя множество свобод при шахе были ограничены, стиль одежды нам разрешалось выбирать самим. Некоторые женщины носили короткие юбки, высокие каблуки и макияж по моде семидесятых, другие предпочитали легкий светлый консервативный хиджаб. Моей матери было удобно в любом костюме. Когда она шла на рынок, где было много консерваторов, она надевала хиджаб. На работу она ходила в западной одежде и с накрашенными губами.

Во многих отношениях шах был классическим диктатором, он контролировал доступ к информации и ограничивал базовые свободы. Классическая музыка разрешалась, а большинство современных мыслителей — нет. Когда я была подростком, меня возмущало, что я могу выбирать макияж, но не могу выбирать, какие книги мне читать. В 1978 году мне было 13 лет, и я решила, что уже достаточно взрослая, чтобы пойти на демонстрацию против шаха. Я убежала из дома и присоединилась к студентам, которые кричали: «Да здравствует свобода!»

Когда о моих приключениях узнали родители, они были в ярости, но это не могло помешать мне присоединиться к тем, кто призывал к свободе. Я ужасно хотела этого и готова была принять все, что может меня ждать. Как наивна я была, думая, что смогу изменить мир.

11 февраля 1979 года шахская власть пала, и к власти пришли исламисты. Жизнь становилась все более невыносимой, потому что границы личной свободы, которая раньше казалась чем‑то само собой разумеющимся, сужались с каждым днем. Теперь государство решало даже, какое платье мне надеть. Мне казалось, что я медленно задыхаюсь. Я чувствовала, что меня предали; я сама помогла свергнуть шаха и, сама того не желая, поддержала аятоллу. Я, словно в персидской пословице, «вылезла из пещеры и упала в глубокий колодец».

Я хотела и дальше ходить с друзьями в горы, как до революции, но теперь это было запрещено. Я хотела сама выбирать себе друзей, но мальчикам и девочкам больше не разрешалось гулять вместе без присмотра. Я хотела изучать Фрейда, Эйнштейна и Ганди, но аятолла запретил их книги. Даже музыку выбирали теперь за меня: запретили и «Битлз», и Баха.

Я была в ярости. Я чувствовала себя птицей с подрезанными крыльями. Я всегда говорила, что думаю; несмотря на все ограничения, я не могла не выразить неудовольствие.

Я ходила в частную школу для девочек всех вероисповеданий. У меня было несколько близких подруг, в том числе бахаисток и мусульманок. В 1978 году, еще до прихода к власти, последователи аятоллы стали поджигать дома бахаистов. Их жестокость потрясла меня. До этого момента мы все дружили и общались и за пределами школы. Мы были хорошо воспитанными детьми, никогда не говорили о религии или политике, и таких, как мы, было большинство. Теперь все менялось.

На площадке я услышала, как несколько одноклассниц говорили между собой, что правильно нападают на дома бахаистов и что с нашей одноклассницей‑бахаисткой нужно поступить так же. Я выкрикнула: «Но ведь имя Мухаммед означает “терпимость” и “мир”. Что здесь общего с поджогом домов?» Сама того не понимая, я оскорбила девочек. Как может грязная еврейка критиковать мусульман, да еще ссылаться при этом на пророка?

Одна из мусульманок не простила мне этого. Мои слова стали началом конца моей жизни в Ширазе.

Та одноклассница донесла на меня властям, и вскоре моя мать узнала, что меня могут арестовать. Обстановка в Ширазе становилось все тяжелее, и к концу 1981 года мать решила, что мне лучше уйти из дома и из школы и скрыться. Целый год я скиталась из города в город, из одного убежища в другое и чувствовала себя все более и более растерянной. Когда мать поняла, как мне плохо, она сказала, что я должна уехать из Ирана.

Мне было 17 лет, когда я шла через пустыню; лишь через шесть лет я смогла вновь увидеть свою мать и лишь через 15 лет — отца. Но семья так больше никогда и не была единой.

Во время побега из Ирана и позже я часто вспоминала, как в 1980 году, всего за несколько месяцев до того, как моя жизнь была разбита, мы с семьей ездили в город Хамадан, на могилу Эстер и Мордехая. Как и многие иранские евреи, мы решились на долгое и нелегкое паломничество к могиле. По дороге я думала о том, как похожа на меня Эстер, еврейская девочка, которая по воле своего родственника Мордехая отправилась жить среди чужаков при дворе Ахашвероша и в конце концов спасла евреев от заговора царского советника Амана. Мне всегда было интересно, чувствовала ли она то, что чувствовала я, — что такая судьба суждена ей характером.

Когда мы приехали в Хамадан, меня удивила заброшенность гробницы. Могилы были откопаны сотни лет назад, и теперь их закрывал обветшавший от времени кирпичный купол. Ступеньки, ведущие к низкому входу, были разбиты. Было ясно, что большинство иранцев забыли или забросили место упокоения Эстер и Мордехая.

Я была волевой и умной девочкой в мире, где от женщин требовалось молчание и послушание. Я не могла молчать, и ум у меня был быстрый. Я не могла вписаться в эту жизнь. Я смотрела на одинокий мавзолей и, несмотря на все разделявшие нас годы, чувствовала связь с Эстер, которая смогла сделать собственный смелый выбор и сохранила верность своим ценностям. Я не знала, что очень скоро мне тоже предстоит покинуть свой народ. Я не стану героиней, но я буду сильной, и мое изгнание в итоге даст силу бежать многим моим близким.

Когда стало понятно, что я должна уехать из Шираза, если я когда‑нибудь хочу жить своей жизнью, мать сказала мне, что, если человеку не за что умирать, ему и жить незачем. В страхе я подумала о царице Эстер. Я воображала ее девушкой ненамного старше себя, темноволосой, черноглазой, с персидскими бровями дугой. Эстер сделала свой выбор, и я знала, что должна поступить так же.

Я покинула свой дом и город, где жили мои предки, чтобы стать таким человеком, каким я должна была стать. Мне предстояло жуткое путешествие в Пакистан, где я прожила несколько месяцев без денег, связей или возможностей. Я утешала себя, вспоминая об Эстер, которая спасла свой народ, и мне удалось спасти себя. В конце концов я оказалась в Монреале, где с помощью правительства и еврейской общины выучила два языка, нашла работу, продолжила учебу и стала мануальным терапевтом. Я вышла замуж за еврея, и у нас родилось двое детей.

Здесь, в Монреале, Пурим — это веселье, трещотки, алкоголь, пуримшпили и оменташн. Это время, когда я особенно остро чувствую связь с царицей Эстер. Перед моим внутренним взором — ее вьющиеся волосы и пронзительный взгляд. Я протягиваю руки, чтобы обнять ее, как сестру, — царицу, подругу и наставницу. 

Оригинальная публикация: FOR ONE OUTSPOKEN TEENAGER IN REVOLUTION‑ERA IRAN, QUEEN ESTHER WAS A KINDRED SPIRIT