Девяносто шесть лет тому назад, в 1923-м, утлое суденышко, державшее путь из турецкого Стамбула, подошло к берегу пыльной еврейской Яффы. К желтым камням древнего порта, помнившего и фараона на колеснице, и римлян в железных шапках, могла подойти вплотную и причалить разве что шаланда, полная кефали. Поэтому прибывшие пассажиры перебрались со своими тюками и сундуками с корабля, бросившего якорь на внешнем рейде, на шлюпки и, добравшись наконец до причала, ступили на Землю обетованную. Среди пассажиров значился Родион Трофимович Агеев с семьей: с женой Екатериной и четырьмя малыми детьми.

Этой высадке предшествовали и следовали за нею захватывающие события, о которых пойдет речь.

Родион Агеев родился 9 ноября 1884 года в деревушке Косачёвка, в 150 километрах к югу от Смоленска, в глуши. Жизнь в деревне, посреди лесов и болот, текла размеренно и незаметно для окружающих и не оставила глубоких следов в истории человечества. Не было в деревне ни церкви, ни синагоги, хотя по соседству с русской Косачёвкой гнездилось немало еврейских местечек. В одном из них, по милому названию Петровичи, появился на свет прославившийся впоследствии знаменитый писатель-фантаст Айзик Азимов. Но в самой Косачёвке евреи не селились, и местные жители, надо думать, встречались и общались с ними на стороне.

В роду Агеевых утвердилось с давних времен плотницкое умение, переходившее от отца к сыну; по этому пути пошел и Родион. Умное ремесло худо-бедно кормило семью, которой Родион обзавелся, как принято было в те времена, смолоду: взял в жены крестьянку Екатерину Ильину из деревни Костюковка, в километре от Косачёвки. И так, без ухабов и колдобин, продолжался бы плотницкий род Агеевых, если б не первая мировая война и, по-видимому, как-то связанное с ней из ряда вон выбившееся событие: переход Родиона Агеева из христианского вероисповедания в иудейский закон.

Загадка присоединения православных русских людей к иудаизму не разгадана до сих пор и едва ли будет когда-нибудь исчерпывающе разъяснена. Эти индивидуально присоединившиеся к Авраамову корню – а их немного, ведь миссионерство возбраняется в еврейской среде – носят название геры. Невозможно предположить, что такой кардинальный шаг предпринимался по конъюнктурным соображениям: в антисемитской стране обращение к иудаизму, к евреям не могло принести обращенным ничего, кроме неприятностей.

Так, например, для отставного капитан-поручика Возницына эти неприятности закончились смертью. На дворе стоял 1738 год, в Петербурге правила всемилостивая императрица Анна Иоанновна. Неизвестно, что побудило отставного морского капитана Возницына «отщепиться» от православного ствола; так или иначе, он установил связь с религиозным евреем Борухом Лейбовым, с его помощью принял иудаизм и в нем утвердился. Таким образом, он стал гером. Возмездие за такое проявление свободы вероисповедания обрушилось незамедлительно: 15 июля того же 1738-го, в субботу, «совращенный» Возницын и «совратитель» Лейбов, в соответствии с приговором суда, были публично сожжены на общем костре, на торговой площади у Гостиного двора, в Санкт-Петербурге. То был последний «судебный» костер в России и один из последних в Европе. Вряд ли можно считать законными сожжение Сергея Лазо в паровозной топке или Фани Каплан в бочке из-под бензина.

Родиона Агеева миновала чаша сия, хотя пошел он куда дальше капитана Возницына. Его конечной целью стал переезд из деревни Косачёвка в Землю обетованную, как нынче выразились бы, на ПМЖ. Есть основания предполагать, что перелом в духовно-религиозных воззрениях Агеева-старшего произошел в ходе мировой войны, – в боях и в госпиталях, куда Родион попадал дважды.

Надо сказать, что Родион Агеев был человеком грамотным: знал чтение и письмо, которым свободно владел. Отваги и смекалки ему тоже было не занимать. Призванный в русскую армию в 1906 году, он был отмечен командирами, направлен в офицерскую школу и, успешно ее закончив, вышел оттуда пехотным офицером. В 1910-м он демобилизовался, а спустя четыре года вновь был призван: началась первая мировая война. Возможно, доскональное знание фронтового зверского быта, бессмысленная гибель десятков тысяч людей посеяли в отзывчивой душе Родиона семена сомнений. Может, в госпиталях – в прифронтовом или в тыловом – повстречал он какого-то думающего человека, который открыл ему глаза на многообразие духовного мира. Так или иначе, в Дневнике, который Родион исправно вел, не обнаруживается ни слова, ни намека об истоках того события, которое судьбоносным образом изменило ход жизни семьи Агеевых. Начал Родион войну «за веру, царя и отечество» христианином, а закончил иудеем.

Дневник заслуживает особого внимания графолога. Отчетливый, строгий почерк, не провисающие и не прыгающие прямые строки. За пожелтевшими страницами небольшой тетради, переплетенной в картонную обложку, вырисовывается образ человека сильной воли, целеустремленного и решительного. По какой причине нет там ничего о крутой и извилистой тропе, ведущей к Б-гу Израиля? Объяснений может быть два: либо Родион считал свои пробудившиеся отношения с Б-жественным началом интимным делом, и записанные рукою на бумаге рассуждения на эту тему представлялись ему бестактными, почти бесстыдными. Либо, что менее вероятно, хранение офицером Дневника с еретическими для военного начальства откровениями таило в себе явную опасность для автора – пусть даже хранился тот Дневник под подушкой больничной койки раненого фронтового героя.

Так или иначе, но Родион Агеев принял иудаизм и стал гером. Был он гоем, а стал изгоем в собственной стране, не отличавшейся веротерпимостью. В своей Косачёвке он был одним-единственным, решившимся на такой шаг. Не исключено, что он слышал что-то или знал о субботниках или, как их еще называли, иудействующих («жидовствующих»). Но в том-то и дело, что субботники в своих астраханских, сибирских или центрально-русских деревнях придерживались еврейского закона всей общиной, всем миром, поддерживая один другого и передавая традицию из поколения в поколение на протяжении веков, начиная чуть ли ни с Великого раскола и патриарха Никона. Дети рождались и росли в строгой атмосфере субботничества, они перенимали религиозный опыт от родителей; твердая, привычная вера не допускала сомнений. А Родиону Агееву не от кого было ждать духовной поддержки в своей деревне. Будущее свое и своих детей он видел в Эрец Исроэл, сочащейся медом, млеком и кровью.

Русские люди, принявшие иудаизм, и раньше отправлялись в Землю обетованную – в один конец. Ехали поодиночке, ехали семьями, группами – с конца позапрошлого – начала прошлого века. Некоторые исследователи насчитывают до трехсот семей этнических русских – геров и субботников, поселившихся в Палестине до конца первой четверти ХХ века. «Громадное значение имеет близость Палестины к России, – писал один из активнейших деятелей сионистского движения М. Усышкин. – Проезд туда баснословно дешев: раньше он стоил 20 руб., а теперь, благодаря договору Одесского палестинского комитета с русским обществом пароходства и торговли, всего 12 р. 50 к. от Одессы до Яффы». Это замечание, разумеется, относится к досоветским временам.

Триста семей – немалая часть еврейского населения Палестины того времени. Движение «русских евреев», относившихся, как правило, к земледельческому сословию, даже получило свое название: «крестьянский сионизм». Исследование этой интереснейшей темы далеко от завершения и трактуется по-разному; во многом это связано с тем, что участники тех событий давно умерли, оставив после себя лишь семейные легенды, а важная часть документов пропала или недоступна по тем или иным причинам. Но и немногочисленные сохранившиеся источники помогают с грехом пополам воссоздать старую картину. Из этой картины следует, что существовало две категории готовившихся к отъезду «крестьянских сионистов»: те, что готовы были «проехыть ради спасения души и положить тамо кости», и другие, которые «толкя говарят о багатсти о хороши жизни» (из письма-воззвания Семена [Шмуля] Грачева, начало 1890-х). Таким образом, в движении действовали, как случается во все времена, включая и наше, идеалисты и материалисты, мечтатели и «колбасники». Некоторые из собирающихся в дальний путь слишком буквально понимали библейские пророчества о конечном торжестве справедливости и добра и загодя посылали своих разведчиков-соглядатаев в Святую землю, населенную, кроме горстки детей Израилевых, арабами и турками: разобраться в обстановке, высмотреть хорошие земельные угодья и добротные строения, которые Б-г передаст в руки «возвращенцев». Для осуществления разведывательной экспедиции нужны были средства; астраханские мужики продали свои дома и собрали нужные деньги. На те деньги часть разведчиков добралась до библейских берегов, а другая часть, поиздержавшись в Одессе, воротилась восвояси.

Но вернемся к Родиону Агееву. Решение свое об отъезде в Святую еврейскую землю он принял на исходе первой мировой, и дикие годы Гражданской войны лишь закалили это его решение. В 1922 году он с семьей прибыл в Одессу и отплыл оттуда в Турцию, в Стамбул. Турки, хоть и принимали русских эмигрантов, проявляли по отношению к ним ограничительные строгости. На берег турецкий Агеевых не пустили, долгие недели провели они в виду красивого босфорского побережья, на борту парохода, в карантине. А потом начался год ожидания сертификатов – въездных документов на территорию британской подмандатной Палестины.

Говорят, ждать и догонять – наихудшее, наискучнейшее дело в жизни. Но если в погоне скрыт азарт и молодецкое волнение крови, то неизвестность ожидания смерти подобна. В беспросветном ожидании виз Агееву жилось в Стамбуле несладко. С утра до ночи бывший царский офицер-орденоносец бродил по эмигрантскому гетто с перекинутым через плечо станком для точки ножей, на педальном ходу: «Ножи, ножницы точить, бритвы править!» Выручка была невелика, но на хлеб для семьи хватало.

Ждать было тяжко, мучительно. Оставалось лишь надеяться на скорую встречу с новой желанной родиной, но это расплывчатое «скоро» не умещалось ни в какие временные рамки. А тут еще появились на горизонте люди барона Гирша со своими сахарными предложениями.

В то время в Стамбуле, после бегства из большевистской России, дожидалось отправки в Палестину немало евреев. По свидетельству Еврейского агентства, ждали там решения своей участи и девять семей геров. Агентство настоятельно рекомендовало этих работящих людей – крестьян и ремесленников – еврейскому сионистскому руководству в Тель-Авиве. Но рекомендаций было недостаточно – требовались визы, оформлением которых занимались английские мандатные власти, возражавшие против притока еврейских иммигрантов в Палестину. Причина тому была очевидна: поднаторевшие в колониальной политике британцы не желали осложнять отношения с арабами.

Фантастические проекты колониального заселения евреями чужой земли выныривали в потоке истории не раз и не два. Приунывшие сионисты толковали об Уганде, нацисты планировали захватить для евреев тропический Мадагаскар со слонами и крокодилами, большевики подумывали о таежном Биробиджане. Видный еврейский общественный деятель и финансист барон Гирш не только мечтал об аргентинских малолюдных просторах, но и воплощал свои мечты в жизнь. Он основал в Аргентине сельскохозяйственное поселение Мозус-виль и, не откладывая дела в долгий ящик, приступил к заселению плодородного края европейскими евреями, в основном выходцами из России, сотрясаемой последствиями кровавых погромов начала прошлого века и проигранной войны с японцами. Евреи потянулись в пампасы. Мозус-виль рос, там было открыто семь синагог и, впоследствии, учительская семинария, готовившая педагогов для преподавания на языке идиш. Уместно отметить, что Мозус-виль существует по сей день, живет там горстка старых евреев и высятся семь синагог, ни одна из которых не может собрать полноценный миньян.

Неудивительно, что агенты барона Гирша не обошли своим вниманием евреев, надолго застрявших в Стамбуле по пути в Эрец Исроэл. Уговаривали они и Родиона Агеева, предлагали круто изменить маршрут и ехать вместо Палестины в Аргентину, на тучные пастбища, по которым бродят несчетные стада отменных коров. Родион слушать уговорщиков не стал, он был поидейней многих профессиональных сионистов. Целью всей его жизни была историческая еврейская земля, и этой цели он не изменил: коровы – дело наживное, и ведь не Аргентина же заповедана Б-гом Своему народу.

К лету 1923-го документы были выправлены, сертификаты получены, и в один прекрасный знойный день Родион с женой и детьми ступил на яффский берег. В нескольких километрах к северу лежал в песках молодой, набирающий строительный размах Тель-Авив. Там можно было найти работу, туда и направился Родион. Плотницкий навык ему пригодился: его мастерская не простаивала от отсутствия заказов, продукция отличалась высоким качеством. Его дети, как было заведено в семьях мастеров-ремесленников, помогали отцу.

Агеевы были не первыми герами из России, появившимися в Палестине и делившими все трудности жизни с местными евреями: стычки с враждебно настроенными арабами, малярию в заболоченных устьях ручьев и речушек, изнуряющий физический труд на соляных разработках Мертвого моря, скудный паек неоперившихся еще работяг. Здесь уже «сели на землю» семьи Дубровиных, Куракиных, Филиных, Адамовых. «Согласно легенде, переходящей из поколения в поколение, однажды дьякон Гапон Куракин, поднимаясь на колокольню церкви в деревне Солодники, услышал глас Б-жий, повелевший ему перейти в иудаизм. Стремясь к выполнению основных заповедей иудаизма, семья Куракиных переселилась на Землю обетованную. Девять лет назад в Израиле произошло удивительное событие: здесь воссоединились две ветви Куракиных – крестьянская и княжеская. Оказывается, потомки князей Куракиных (один из них упоминается в романе Л. Толстого «Война и мир») приняли иудаизм задолго до дьякона Гапона» («Российская газета», 23 сентября 1999 года). Легенда легендой, но сын Гапона Куракина Ицхак (1858–1951, Израиль), был одним из создателей первых еврейских сторожевых отрядов на севере Эрец Исроэл для обороны поселений от нападения арабов. И дальше, в следующем поколении, Куракины следовали военной стезе. Йосеф, внук Гапона, занимал одну из высших командных должностей в подразделении морских коммандос-подводников. Несколько лет тому назад он пал смертью героя при выполнении боевого задания на территории Ливана.

Связали свою жизнь с армией и отпрыски семейного ствола Адамовых. Генерал Йекутиэль (Кути) Адам дослужился до должности заместителя начальника Генерального штаба Армии обороны Израиля и в каденцию премьер-министра Менахема Бегина был рекомендован соответствующими правительственными инстанциями на пост руководителя Службы внешней разведки «Моссад». Буквально за несколько дней до вступления в новую должность Кути Адам погиб в ходе боевой операции, в стычке с террористами. Сын Йекутиэля генерал Уди Адам до недавнего времени занимал пост командующего Северным военным округом. Наивысшей ступени армейской иерархии достиг отличавшийся беспримерной личной отвагой «бывший русский» Рафаэль Эйтан (Орлов), возглавивший Генеральный штаб в 1978 году.

Род Дубровиных прославился на ином поприще: на протяжении полувека ферма Йоава Дубровина является символом процветающего сельскохозяйственного центра. «В наших документах упоминается “крестьянин села Пришиба Антон Дубровин”, который в октябре 1888 года защищал секту иудействующих в публичном собеседовании с миссионером Шапошниковым в г. Царёве» (Отчет Астраханского Кирилло-Мефодиевского Общества за 1888 год, Астраханские епархиальные ведомости, 1889, № 21, стр. 131). В 1873 году Антон Петров Дубровин написал прошение министру внутренних дел, в котором жаловался на волостное правление, которое, с его точки зрения, неверно определило его конфессиональную принадлежность и на этом основании не выдавало ему паспорт для отлучки из села: «…признаёт меня секты иудейской. Напротив того я состою на законе еврейском талмудистов с 1865 года. Признаю себя и семейство мое в еврейском законе и содержу оный в точности по день смерти моей. Предки мои и отец мой содержали секту молоканскую, а я, как сказано выше, обязуюсь содержать еврейский закон».

Родион Агеев, пришедший к иудаизму позже своих единомышленников, не уступал им в твердости характера и стремлении к намеченной цели.

Рассказывает внук Родиона Агеева 66-летний Илан Гай:

– Я взялся за изучение русского языка и истории нашей семьи несколько лет тому назад, после смерти отца: хотелось побольше узнать о нашем прошлом, о тех местах, где жили мои предки и откуда они начали свой путь в Эрец Исроэл. Начинать надо было с поездки в Косачёвку, с поисков дальней родни. Нетрудно понять мое волнение, когда я увидел крохотную деревушку, оставленную жителями в трудные перестроечные годы. Вскоре вслед за тем здесь разразился пожар и смел Косачёвку с лица земли. Но Агеевых я все же обнаружил в соседних селениях, они радушно меня приняли – почти как «своего». То были открытые, трудовые люди, ведущие куда как нелегкую жизнь. Они пережили большевистский произвол, гитлеровскую оккупацию, разруху и голод – но выжили, сохранив чистоту и доверчивость души. Сколько мы с ними выпили водки, я никогда в жизни так много не пил! Между нами установились теплые, дружеские отношения. Вернувшись домой, я продолжил занятия «семейной археологией», собирал документы, книжные публикации о том крае и тех временах, составлял генеалогическое древо. Множество вопросов прояснились для меня по ходу этой увлекательной работы, но основной вопрос – что именно побудило моего деда Родиона к обращению в иудаизм – остался без ответа. Я лишь могу предполагать, угадывать причину… Возможно, это была духовная неудовлетворенность, несоответствие догм и заповедей христианства практике безжалостного кровопролития и взаимного истребления людей одной веры на полях войны. А, может – кто знает? – встретился Родиону Агееву на его пути какой-то мудрый и вдумчивый человек, перевернувший все мировоззрение моего деда, и эта встреча привела всех нас сюда, сделала евреями и израильтянами. Я отношу этот перелом к 1915 году, когда дед, лежа в московском госпитале после второго ранения, читал и перечитывал Библию, испещряя ее поля своими заметками и комментариями.

– По прибытию в Палестину, – продолжает Илан, – семьи геров общались между собой, не замыкаясь, однако, в этническом кругу. Дед в Тель-Авиве расширял свое дело, из его мастерской выходила качественная, добротная мебель, сохранившаяся до наших дней. Родион был настоящим мастером, артистом. Это он делал мебель для отца знаменитого телеведущего Дана Шилона, носившего тогда фамилию Шулькес. А мой отец, Шломо Агеев, пошедший по стопам отца, сконструировал и изготовил шкаф, в котором хранится в здании кнессета скульптура Дани Каравана. Я был первым в семье, отказавшимся от родового ремесла. И хотя я стал инженером-связистом, специалистом по спутниковой связи, друзья до сих пор называют меня в шутку «лучший плотник среди связистов, лучший связист среди плотников». Мне нравится столярничать, много вещей в моем доме я сделал собственными руками. Разумеется, я прошел армию, воевал, как все в Израиле. Мобилизовавшись, поменял фамилию: был Агеевым, стал Гаем. Так у нас было принято в те годы – при поступлении на армейскую службу отказываться от голусного имени и выбирать себе ивритское. Теперь эта традиция выцвела.

Илан Гай живет с семьей в приморском Ашдоде, в опрятном двухэтажном коттедже – типичном жилище средиземноморского еврейского стиля. Просторная гостиная и столовая, наверху – спальни. За домом небольшой садик, в темной кроне дерева, как елочные игрушки, оранжево светятся апельсины. Илан рассказывает о своих увлечениях – он пилот-любитель, летает на легкой «сессне», а в сезон сбора винограда производит «семейное» вино ради собственного удовольствия и для угощения друзей. Но главная страсть его жизни – воссоздание истории семьи Агеевых.

Агеевых-Гаев можно и должно назвать стопроцентными израильтянами, солью земли. Родион Агеев, принявший иудаизм в России и собственноручно сделавший себе и своим сыновьям брис-милу, ступил на берег Яффы не иммигрантом, а репатриантом. И, как и у большинства новых репатриантов, его интеграция в новую среду не была безоблачной. Правда, бытовые неурядицы его нисколько не смущали: трудности всегда составляли часть его жизни, и изрядную. Но шепоток за спиной, на строящихся тель-авивских улицах: «Он не еврей, он гой!» – оставлял горечь в душе. Эта атмосфера обидного полупризнания была характерна для тогдашнего общества, она отравляла жизнь и другим герам. И сегодня, годы спустя после начала Большой алии, ярлык «русский» приклеен к каждому пятому гражданину Израиля, но это «меченых» нисколько не тревожит и тем более не оскорбляет. «Русский еврей» – это, пожалуй, знак качества, гарантирующий упорство в достижении цели, надежность и умение работать и воевать. Русские евреи, сохраняя приверженность своей культуре, заняли устойчивые позиции в израильской промышленности, медицине, политике. Выходцам из других стран для этого понадобились долгие десятилетия.

* * *

Знакомство с Россией началось для Илана Гая не с посещения Косачёвки. Оно состоялось восемью годами раньше, в 1995-м, во время командировки в подмосковную Дубну, где Илан вместе с американскими специалистами налаживал спутниковую связь. Вот тогда-то его и привлекла, и взволновала музыкальность русского языка, красота русской культуры. А на развалинах Косачёвки он задавался вопросом: какова была здесь, в зоне тотального уничтожения евреев гитлеровцами, роль Агеевых, оставшихся под оккупацией? Ответ на этот мучительный вопрос он получил в Израиле, в мемориально-исследовательском центре по изучению Холокоста «Яд ва-Шем».

От уцелевших косачёвцев Илан слышал рассказ о том, что во время войны семья Ивановых укрывала в своем доме от немцев еврейского мальчика Леву Гуревича. Рассказ был расплывчат, но из него следовало, что 14-летний Лева Гуревич, родом из местечка Петровичи, прибился к партизанам, был ранен, блуждал по лесам и очутился, в конце концов, на подворье Ивановых. По словам местных жителей, Ивановы, Прокофий Васильевич и Лидия Петровна, были каким-то образом связаны с Агеевыми. Ивановы укрывали Леву, лечили его. Наказание за укрывательство еврея было одно – смерть… То ли слухи расползлись по деревне, то ли кто-то донес, – но нагрянули гестаповцы и схватили Лидию Петровну и ее дочь Люсю. За «преступление против Германии» каратели забили Люсю насмерть, а Лидию Петровну повесили. А Леву не нашли. Прокофий Васильевич перепрятал его и продолжал за ним ухаживать до тех пор, пока немцы не ушли на Запад под ударами советских войск.

Обнаружив следы героической трагедии в Косачёвке, Илан Гай с головой ушел в исследовательскую работу. Какова связь между Ивановыми и Агеевыми? Как сложилась судьба спасенного ценою жизни двух русских женщин Левы Гуревича? Каким образом попала в семейный архив Агеевых выцветшая фотография молодого человека семитской внешности с дарственной надписью: «Посмотрите и вспомните! Страшные, черные годы, пережитые нами во время фашистской неволи. На память Прокофию Васильевичу. От того, которого он спас от страшной смерти. Лева. 1.03.45».

На запрос, направленный Иланом в иерусалимский «Яд ва-Шем», пришел ответ: Лев Гуревич из местечка Петровичи, спасенный во время войны семьей Ивановых от немецких палачей, репатриировался в Израиль из России и живет в городе Йокнеам. Уже назавтра, захватив с собой семейные фотографии и документы, Илан отправился в Йокнеам.

На одной из фотографий Лев Гуревич узнал Лидию Петровну и Прокофия Васильевича. Лидия Петровна, не выдавшая еврейского мальчика и казненная фашистами, оказалась родной сестрой Екатерины – жены деда Родиона. Ответы на вопросы, волновавшие Илана Гая, были наконец получены.

Результаты изысканий Илана, его фотографии и документы пополнили досье Льва Гуревича и его спасителей в институте «Яд ва-Шем», на горе Герцля. Высятся памятные деревья на Аллее праведников, ведущей ко входу в Институт. На мраморной доске высечены три имени, память о которых не будет предана забвению благодарным еврейским народом: Лидия, Прокофий и Люся Ивановы.

(Опубликовано в №181, май 2007)