«Племя иудейское переселяется
по причине бедствия
и тяжкого рабства,
ищет пристанища между
народами и не находит покоя…»
Библия, Плач Иеремии,1:3-4
ИЗ ПРОШЛОГО К НАСТОЯЩЕМУ: «ЕВРЕЙСКИЕ СКИСАЮЩИЕ СЛИВКИ»
«Еврейский вопрос» – более чем традиционная и острая тема в российской культуре и менталитете последних двух столетий. Всякий раз – в периоды социальных потрясений – он актуализируется, «задевая за живое» самые различные слои российского (русского) общества. И это не зависит от числа евреев в стране. «Еврейский» пунктик (фиксация) связан с приписыванием им необычных качеств: ума или вредности, вездесущности и т.п. Детская считалка: «Сколько время? – Два еврея. Третий – жид, по веревочке бежит». Народные частушки: «В Третьяковской галерее на стене одни евреи, среди трех богатырей – Илья Муромец – еврей»… Из анекдота 70-х гг.: «Беседуют члены Политбюро: «Сколько у нас евреев?» – «Миллиона 2–3». – «А сколько захотят уехать, если мы откроем границу?» – «Наверное, миллионов 10»…»
Эти примеры характеризуют нееврейские образы еврейства России, хотя российская идентичность евреев сформировалась именно с участием и под воздействием среды российской. Начну, как подобает психоаналитикам, с момента «там и тогда».
В архивах «евсекции» Наркомнаца хранится немало материалов: писем, документов, отчетов и других многочисленных бумаг, содержащих немало сведений о жизни местечка в первые годы советской власти, о настроениях, чаяниях его обитателей и т.д. В них совершенно очевидно отторжение традиционного местечкового быта, желания «строить мир по-новому». Часто упоминаются конфликты с раввинами – «носителями мракобесия», «верующими в бога – отсталыми стариками» как примеры «классовой борьбы». Например, у местечкового парикмахера были конфискованы ножницы и другие предметы его ремесла как «орудия классового господства», причем инициатором конфискации являлся сын парикмахера. Вообще фактов подобного рода было немало, и отнюдь не только курьезных.
Революция на деле способствовала выходу евреев из местечек, вовлечению их в жизнь «большого общества» – участию в деятельности гражданских и государственных институтов, что было необычным и даже шокирующим не только для многих евреев, а в первую очередь для неевреев.
«Сахар Бродского,/ чай Высоцкого,/ Россия Троцкого» и «Гоп, мои гречаныки, вси жиды – начальныкы» – частушечные свидетельства событий того времени. Среди «начальников»-евреев выделялась фигура «комиссара» – выходца из местечка – с характерной жестикуляцией, смешными ошибками в русском языке, соответствующим акцентом, бывшего ешибохера и носителя «передовых революционных идей». В общественной мысли и беллетристике 20–30-х гг. представлены комические (Абрам Пружинер в «Белой гвардии» М. Булгакова), трагикомические (в романе И.Эренбурга о Лазике Ройтшванеце) и трагические (в «Конармии» И. Бабеля) типы таких людей.
Их протест против еврейской традиции выглядел весьма радикальным. «…Хаим Без / делать сыну обрезанье отказался наотрез. / Первый случай в Кишиневе – / что придумал, сукин сын!/ Говорит: «Довольно крови,/ уважаемый раввин» (И. Уткин «Повесть о рыжем Мотэле», 1925). Энергия отрицания ритуала столь значительна, что еврей позволяет себе выпады почти на грани антисемитского «кровавого навета».
Другой неофит революции, Э. Багрицкий, спустя десятилетия, вспоминал свое еврейское детство таким образом: «Меня учили: крыша это крыша,/ груб табурет, убит подошвой пол,/ ты должен видеть, понимать и слышать,/ на мир облокотиться как на стол» («Происхождение», 1930); «…под окнами тот же скопческий вид, тот же кошачий и детский мир, который удушьем ползет в крови, который до отвращения мил… двор в колючих кошках, в мертвой траве, не разберешься, который век» («ТВС»).
Это был замкнутый, неподвижный и полный унизительного страха мир, с которым не могло окончательно смириться и само еврейство.
«Еврейские павлины на обивке,/ еврейские скисающие сливки,/ костыль отца и матери чепец,/ все бормотало мне: подлец, подлец» («Происхождение»).
Еврейское местечко сформировало специфический Эдипов комплекс российских евреев. Он связан с вынужденно матрилокальной структурой еврейской семьи в силу социально репрессированной позиции еврейского отца, его социальной приниженности. Однако позиция еврейской матери («идише мамэ»), занятой преимущественно домашними делами, являлась более самодостаточной и цельной. Приведу ряд свидетельств вербального уровня развития – из еврейских колыбельных песен (эпохи оседлости).
«Фейгеле, люли. / Дер Татэ знито ги. / By из тате гефорн кеин ярмарка./ Эр вет шикн цванцик долер, / заунт портрет дертсу, Ун вет немен, лебн здер, ундз ахинцуцу».
(Иди спать, моя птичка! Где твой папа? Твой папа поехал на базар. Отец нас оставил, поехал за счастьем в Америку. Он пришлет тебе 20 долларов, свой портрет и заберет нас отсюда).
Отец в еврейских колыбельных почти всегда вне дома. Поэтому именно еврейская мать несет всю полноту ответственности за ребенка; не только за его здоровье, но также за его духовное развитие и будущее.
«Майн кинд вет зайн гезунт инт фриш. Дос кинд вет лернен, Тойре вет ер лернен, шторим вет ер шрайбн. А гутер ун а фрумер йид, вет майн кинд блайбн».
(Мой малыш будет здоровым. Он станет изучать Тору).
Он сам станет писать святые книги. Он станет хорошим, благочестивым евреем).
Отношения между ребенком и его матерью в еврейской семье долго оставались симбиотическими . Возможно, отсюда берут истоки полярные характеристики еврейских мужчин: «матерински зависимых» (т.н. «тихих евреев» или, по выражению одного из психиатров начала века, – «юдофреников») и, наоборот, экстремально маскулинных («хитрых, нахальных евреев»). В первом случае имела место идентификация с подчиненной позицией отца, во втором – гиперкомпенсация мужской роли. Нередко встречается сочетание двух этих крайних типов у одной личности. (В американских психоисторических штудиях обычно речь идет о воплощениях первого типа – у Мартова, второго – у Троцкого).
Базовое еврейское Супер-Эго российской диаспоры представляется в этом случае противоречивым, а Эго – расщепленным. Последнее ведет к так называемой «обученной беспомощности» или устойчивым негативным эмоциям, депрессиям, базовым страхам существования, «полным грусти еврейским глазам».
Данная Эдипова ситуация проливает свет, по моему мнению, на «еврейское упрямство» и перфекционизм, страсть к резонерству и другим видам обсессий и компульсивности . Еврейский обычай «нахеса» (желание родителей видеть в детях свое продолжение и самореализацию, характерное для европейских евреев-ашкеназов), упомянутый выше, без сомнения, представляет собой род нарциссического проекта: «мы жили плохо, но наши дети должны выйти в люди (стать богатыми, образованными и т.д.)». Чувство вины перед родителями акцентировалось виной перед нееврейским, преимущественно антисемитским окружением. Этническая (и личностная) идентичность евреев была, таким образом, семейно-персоналистической, что порождало стремление еврейских детей доказать собственную «лучшесть», обеспечить повышенную защищенность существования, ориентируясь на успехи и т.п.
КАЗАЛОСЬ, ШАНСЫ БЫЛИ…
Первые десятилетия советской власти, казалось, давали шансы на гармонизацию еврейской идентичности. И хотя имел место также этнический нигилизм (не только среди евреев) – взять хотя бы легендарное высказывания Троцкого: «Я не еврей, а коммунист-интернационалист»,– есть и другие свидетельства. В рассказе И. Бабеля «Сын рабби» автор встречается на польском фронте гражданской войны со смертельно раненым сыном житомирского раввина, красноармейцем Брацлавским. В сундучке бойца «портреты Ленина и Маймонида лежали рядом… и на полях коммунистических листовок теснились кривые строки древнееврейских стихов. Печальным и скупым дождем падали они на меня – страницы «Песни песней» и револьверные патроны». Примечательны последние слова юноши: «Мать в революции – эпизод, – прошептал он, затихая. – Пришла моя буква … и организация услала меня на фронт…»
Идентификация с революцией здесь вовсе не исключает, но включает еврейство; революция, таким образом, становится субститутом родительства. Незадолго до своей смерти Э. Багрицкий (в поэме «Февраль», написанной в 1934/35 гг.) так вспоминает о революции: «Моя иудейская гордость пела,/ как струна, натянутая до отказа… / Я много бы дал, чтобы мой пращур/ в длиннополом халате и лисьей шапке/…признал потомка/ в детине, стоящем подобно башне/ над летящими фарами и штыками».
Речь шла не о потере еврейства, но о приобретении им нового, «высокого» статуса. Согласно идишистской пословице «Дер мистер верд а шистер, унт шистер верд а мистер» (Хозяин станет сапожником, а сапожник хозяином). Лион Фейхтвангер, посетивший СССР в конце 30-х гг., встречался с московскими евреями; они, по его словам, ощущали себя полноценными советскими гражданами, а их национальное достоинство ни в чем не ущемлялось («Москва в 1937 г.» М., 1990).
Однако в течение последующих военных и послевоенных лет (40–50-е гг.) положение дел в отношении евреев резко меняется: они становятся советскими париями. Помимо гибели в огне второй мировой войны многих очагов восточно-европейского еврейства, оно пострадало также от грандиозной сталинской «кадровой революции», начавшейся еще в 30-е годы; в результате последней евреи были практически «вычищены» почти со всех крупных государственных постов. В итоге советские евреи лишились любых форм реального этнического существования и самовыражения: от мест компактного проживания до учебных заведений, прессы и т.д.; они стали пропагандистским «образом врага» (или «козла отпущения»), в целом – экраном проекций всевозможных страхов советской власти и населения. Актуализируется, казалось бы, вытесненное за послереволюционные годы чувство «еврейской вины». «В чем мы провинились, Генрих Гейне?/ Чем не угодили, Мендельсон?..» (М.Алигер, 1942); «евреи – люди лихие,/ они – солдаты плохие,/ Иван воюет в окопе,/ Абрам торгует в рабкопе. Я все это слышал с детства,/ скоро совсем постарею, /но все никуда не деться / от крика: «Евреи, евреи!»/…ношу в себе, как заразу, / проклятую эту расу» (Б. Слуцкий, 50-е гг.).
Начинался новый этап истории советского еврейства, где «мы (евреи – А. К.), припертые к стене, в ней точку обрели опоры» (Б. Слуцкий). Очевидно, что «стеной» и «опорой» этничности явилась еврейская семья, вынужденно ставшая единственным еврейским «местечком» целого этноса. Неудивительно, что позднее местечко отождествлялось именно с семейной общностью: «…черта за чертою. / Пропала оседлость:/ шальное богатство, веселая бедность./ Селедочка – слава и гордость стола,/ селедочка в Лету давно уплыла» (Б. Слуцкий, 60-е гг.).
Довольствуясь малым, лишенная даже «мамэ лошэн» (материнского языка. – А. К.), еврейская семья, тем не менее, сохранила многие ценности этнической культуры: чадолюбие, почитание образованности и знаний, повышенную личную ответственность (видимо, отчасти связанную с чувством вины), ориентацию на «масоретские» профессии (учитель, врач, адвокат и т.п.) и даже мессианские представления в форме завышенных ожиданий от одноплеменников и др. Во многих семьях российских евреев сохранился старый ашкеназский обычай называть новорожденных в честь уважаемых предков и запрет на повторение имен живущих.
И хотя «чисто» еврейские имена давались нечасто, другие условно соотносили с еврейскими: Ефим – Хаим, Альберт – Алтэр, Семен – Соломон и т.д. Значимость синагоги как очага этнокультуры в целом была невелика, ее место, судя по всему, занимало семейно-родственное общение, протекавшее преимущественно в мифологизированной форме – устных рассказах, сохранении домашних реликвий: писем, фотографий, предметов быта и т.п. Во многих еврейских семьях коллекционировали книги, вырезки из печатных изданий с упоминанием евреев или еврейской проблематики и др.
ВОЗВРАТ В «ЕВРЕЙСКИЙ ДОМ»
Сведенная к повседневности, национальная идентичность становится пусть более архаической, но и более глубинной, бессознательно-эмотивной и, как ни парадоксально, укорененной. В этой связи примечательно сохранение еврейского самосознания среди почти 20% лиц еврейского происхождения, «записанных» в официальных документах неевреями. Между тем семейно-центричность еврейства также принадлежит к фундаментальной традиции иудаизма, понимающего еврейство как «еврейский ДОМ». Недаром «еврейская семья» воспринимается многими неевреями как этнодифференцирующий признак евреев; а в русской среде – с доминирующими установками на государственность – как феномен, чуждый советскому и русскому обществу.
Однако социальная одиозность евреев, признаваемых общественным мнением позитивно лишь в качестве отдельных личностей («хороший человек, хоть и еврей»), вынуждала их вытеснять черты этнического характера, возрождая досоветский тип «закомплексованного» еврея с хрупким, уязвимым, нарциссическим самоуважением, вечно ищущим подтверждения и поддержки собственного, общественно слабого «Я». Показательны следующие анекдоты: «Некто слушает репортаж о футбольном матче: “Хаим, ты слышишь?! Гол забил Гершкович!” – “И как ты думаешь, неужели засчитают?”». «“Вы читали, это невиданно: в зоопарке родился слон!” – “Ну, и как это отразится на евреях?”». «На оперном спектакле “Евгений Онегин” муж обращается к жене: “Сарра, а как ты думаешь: кто из них еврей?” – “Я думаю, что няня”. – “Почему няня?” – “Она из них самая умная”. – “Няня! Няня!!! Браво няне!”».
Реальный (неофициальный) общественный статус евреев имел, по существу, негативный модус: публично и позитивно признанными могли быть т. н. «дрессированные» евреи в качестве «борцов с сионизмом» или выступающие в системе пропаганды с антизападных или антиизраильских позиций. Еврейская история и культура (в любом, даже самом популярном варианте) для широкой аудитории отсутствовала (исключая, может быть, весьма редкие концерты еврейской музыки, преимущественно в провинции). Официальный советский журнал на языке идиш «Советиш Геймланд» читать было практически некому из-за незнания языка, почти весь небольшой (не обозначавшийся) тираж журнала вывозился в США.
Итак, сорокалетнее послевоенное существование еврейства было, без преувеличения, пустынным. Его этничность все более регрессировала к семейно-родовому «местечку». Разумеется, эта «местечковость» не была абсолютно отграничена от «большого общества», особенно с конца 60-х гг. Это было связано с Шестидневной арабо-израильской войной, ростом правозащитного и сионистского движения, распространением радиоприемников «ВЭФ», прослушиванием «Кол Исроэль» (Голос Израиля) и других зарубежных радиостанций.
В расколдовании «евреев молчания», как называл советских евреев Эли Визель, инициирующую роль сыграло еврейство крупных городов СССР, главным образом столиц – Москвы, Киева, Вильнюса… Именно там религиозные праздники собирали массу народа, несмотря на контроль и противодействие этому властей. Многие иностранные наблюдатели отмечали предпочтение, отдаваемое советскими евреями праздникам Симхат-Тора и Пуриму; менее значимым для еврейского календаря по сравнению с Рош-Ашана и Пейсахом.
Причина, очевидно, в том, что именно этим праздникам присущи карнавальность, атмосфера всеобщего ликования, способствующие публичному и позитивному самоутверждению, идентификации себя с еврейством как коллективным целым, снятию или ослаблению чувства социальной вины. «Тот, кто не видел своими глазами, как отмечается Симхат-Тора в Москве, тот никогда в жизни своей не наблюдал подлинной радости», – писал посетивший СССР в 70-е гг. ХХ века Эли Визель.
(Опубликовано в газете «Еврейское слово», №251)
Пуримский смех советских евреев
ЕАК. Время и место
