«…Чтобы тебе было хорошо

и чтобы продлилась твоя жизнь…»

Дварим, недельная глава «Ки‑теце»

«Чтобы тебе было хорошо — в Будущем мире,

который полностью хорош. Чтобы продлилась

твоя жизнь — в Будущем мире,

который длится вечно».

Вавилонский Талмуд, трактат «Кидушин»

Согбенная фигура посетителя, вошедшего в комнату Аптер Рува, напоминала вопросительный знак.

«За что?» — безмолвно вопрошала фигура.

Еврей лет пятидесяти, в дорогой, но изрядно поношенной одежде, прятал лицо, не показывая тоскующих глаз. Нестриженая, с проседью борода торчала во все стороны, красные, чуть вывернутые губы едва заметно шевелились, беспрестанно произнося слова псалмов. Он протянул ребе квитл и склонил голову, словно принимая любой приговор.

— Так чего ты же хочешь, Нохум‑Дов? — спросил Аптер Рув, прочитав записку.

— Ох, — тяжело вздохнул посетитель, — после банкротства я уже ничего не хочу. Для себя, разумеется. Только дочку замуж выдать за порядочного человека. Пусть хоть она будет счастлива.

Аптер Рув не ответил. Историю Нохума‑Дова знал в Апте каждый мальчишка. Он долго поднимался к успеху, строил его шаг за шагом, осторожно, без риска расширяя дело, решительно избегая опасного фармазонства, сулящего большие прибыли или большую беду. Но если Всевышний хочет покарать человека, Он лишает его разума. И Нохум‑Дов совершил ошибку, глупую ошибку, непростительную для человека его состояния и возраста.

Расплата оказалась быстрой и жестокой. От былого благополучия не осталось и следа, все ушло с молотка: дом, мебель, наряды жены и дочери, даже серебряную нашивку на талесе и ту пришлось спороть.

До нищеты, слава Богу, не дошло, кое‑какие мелкие делишки обеспечивали Нохума‑Дова куском хлеба. Черного, скудного хлеба, особенно горького после былой роскоши.

Испытание бедностью Нохум‑Дов переносил достойно, никогда не жалуясь на свою долю, поэтому его появление у Аптер Рува было неожиданным.

— Помогите, ребе, — с трудом прошептал Нохум‑Дов. Ему было стыдно, очень стыдно просить о милости, но случаются в жизни обстоятельства, когда стыд отступает на второй план.

— Нашелся хороший парень, он понравился дочке, а она ему, могли бы зажить счастливо, в достатке, не в достатке — но счастливо. Только его родители требуют приданое. А где теперь я возьму приданое? — И Нохум‑Дов сокрушенно развел руками.

— Если требуют, надо дать, — ответил Аптер Рув. — Сколько тебе нужно на все про все?

— Тысячу рублей.

— А сколько у тебя есть?

Нохум‑Дов засунул руку за пазуху и вытащил крепко потертый кошелек, остаток прежнего благополучия. Он бы тоже попал к старьевщику, но когда‑то жена подарила его мужу, приказав вытеснить на коже кошелька свое имя. Нохум‑Дов не расставался с кошельком, считая, будто он приносит ему удачу. И хоть та давно уплыла от его берегов, с кошельком — последней надеждой на фортуну — он боялся расстаться.

— Один рубль, — Нохум‑Дов вытащил рубль и показал ребе.

— Этого достаточно, — сказал Аптер Рув. — Отправляйся домой, по дороге тебе предложат торговую сделку, соглашайся на любые условия и покупай.

— Что покупать?

— Что предложат, то и покупай. А Всевышний пошлет тебе удачу.

Нохум‑Дов поблагодарил и вышел. Он давно усвоил правило: с ребе не спорят и не выпытывают подробности. Ребе говорит — а ты делаешь. И чем быстрее и точнее делаешь, тем лучше результат.

Жил он на другом конце города и, не спеша, двинулся домой. Дел никаких не было, да и какие дела у бедняка? Он шел, чутко прислушиваясь, обещанная ребе торговая сделка могла выплыть с самой неожиданной стороны, а Нохум‑Дов твердо решил не упустить своего шанса.

Проходя мимо постоялого двора, он обратил внимание на обилие добротных экипажей с запряженными в них ухоженными лошадьми.

— Что тут происходит? — спросил он у полового, тащившего ведро с помоями.

— Купцы обедают, — пояснил тот. — Едут с ярмарки и остановились перекусить.

— А чем торгуют? — спросил Нохум‑Дов уже в спину спешившего полового.

— Брильянтами, — крикнул тот, не сбавляя шага.

«Брильянтами, — повторил про себя Нохум‑Дов. — Купцы… все совпадает. Не здесь ли прячется моя фортуна?!»

Он повернулся и решительным шагом вошел на постоялый двор. В большом зале за богато накрытыми столами обедали купцы, хорошо одетые люди с уверенными, жесткими лицами. Двое из них уже закончили и, разложив на столе коробочки с бриллиантами, что‑то обсуждали вполголоса. Нохум‑Дов подошел поближе и стал рассматривать бриллианты.

— Что уставился? — недовольным тоном спросил один из купцов. — Купить хочешь?

Он явно насмехался. Было понятно, что Нохум‑Дов не в состоянии даже подумать о такого рода сделке. Но тот, помня слова Аптер Рува, сделал два шага и, оказавшись рядом со столом, уверенно произнес:

— Да. Хочу.

Купцы подняли головы и с нескрываемым удивлением посмотрели на бедняка. Толстяк со страшными желтыми зубами, измятой бородой и тусклым взглядом оловянных глаз предложил:

— Ну, раз хочешь, так выбирай.

Нохум‑Дов оглядел стол и указал на самый большой бриллиант.

— Губа не дура, — хмыкнул толстяк. — А сколько ты можешь за него заплатить?

— Один рубль.

— Сколько‑сколько? — переспросил толстяк, не веря своим ушам.

— Один рубль, — повторил Нохум‑Дов.

Купцы расхохотались. Вдруг один из купцов, моложавый человек с румяным лицом и впалыми щеками, уставил на покупателя едкие, проницательные глаза и предложил:

— А знаешь, дружок, есть у меня товар на рубль. Хочешь?

— Смотря о чем идет речь, — с достоинством ответил Нохум‑Дов.

Тонкая линия рта у купца искривилась, что должно было означать улыбку.

— Хороший товар, не пожалеешь. Ты, я вижу, одет как хасид, так купи у меня мой удел в Будущем мире. За рубль.

Нохум‑Дов передернул плечами. Как может еврей продавать свой Будущий мир, да еще за рубль?! Но Аптер Рув велел соглашаться на любые условия. И покупать. Что предложат, то и покупать.

— Хорошо, — сказал он купцу. — Но я прошу оформить сделку письменным образом.

— Да как тебе угодно.

В глазах купца удел в Будущем мире не стоил даже ломаного гроша. Он вытащил листик бумаги, достал карандаш, быстро написал несколько строк и подал листик Нохум‑Дову.

— Устраивает?

— А подпись?

— Пожалуйста, — купец размашисто подписался и снова протянул листок.

— Теперь устраивает.

— Тогда гони рубль.

Последние деньги Нохума‑Дов перекочевали в жилетный карман купца, и тот, полностью утратив интерес к дурачку, перевел взгляд на бриллианты и продолжил прерванный разговор с толстяком. Нохум‑Дов хотел было отправиться домой, но что‑то толкнуло его изнутри.

«Останься», — сказал неслышимый голос.

Нохум‑Дов отыскал свободное место в углу зала, прикрыл веки и принялся вспоминать раздел Талмуда, который он учил сегодня утром перед молитвой. Страница только‑только стала всплывать перед его мысленным взором, как вдруг в зале послышался шум. Открыв глаза, он увидел, как мимо него прошествовала хорошая одетая дама с властными чертами лица. Подойдя к столу, она резким тоном обратилась к купцу, продавшему ему свой Будущий мир:

— Я не понимаю, сколько можно тебя ждать?

— Но, дорогая, — начал оправдываться купец. — Ты же видишь, я занят делом.

— У моего отца дел было куда больше твоего, — тем же тоном отрезала женщина, — но у него всегда находилось время для моей матери.

— Извини, извини, пожалуйста!

— Я сыта по горло твоими извинениями. И делами твоими тоже. Ты уже пустил по ветру почти треть денег, полученных от моего отца, и, как я вижу, — она бросила цепкий взгляд на бриллианты, — собираешься облегчить мой капитал еще на кругленькую сумму.

— Давай, дорогая, я тебя рассмешу, — предложил купец, поднимаясь из‑за стола. — Видишь этот рубль? — он вытащил его из кармана и показал жене с таким видом, будто в нем скрывалось что‑то особенное. — Знаешь, за что я получил его?

— За что? — с плохо скрываемым презрением спросила жена.

— Посмотри на того дурачка, — и купец без всякого стеснения ткнул пальцем в сторону Нохума‑Дова. — Он купил у меня за этот рубль мой удел в Будущем мире. Представляешь?! — И он тоненько захихикал.

Но его жене эта сделка вовсе не показалась смешной.

— Повтори, повтори, что ты сказал?  —  переспросила она, словно не веря собственным ушам. — Ты продал свой удел в Будущем мире?

— Да, — подтвердил купец, и улыбка начала сползать с его лица, как старая кожа со змеи.

— Мало того, что ты дрянной человек и жалкий фигляр, — с гневом воскликнула жена, — так ты еще и последнюю свою надежду продал за бесценок и остался без Будущего мира. Не‑е‑ет, я не собираюсь жить с таким мужем. Пошли к раввину! Я желаю получить от тебя разводное письмо. Немедленно, до захода солнца.

— Дорогая, послушай, — начал было побледневший купец.

Но жена тотчас перебила его:

— Я была дорогой, когда ты взял за мной огромное приданое. А теперь, благодаря твоим усилиям, я значительно подешевела.

— Но это же шутка, неужели ты не понимаешь!

— У тебя все смешочки! Семейная жизнь — смех, любовь — смех, синагога — смех. Я спрашиваю тебя, подлец, сколько можно терпеть твои шутки?!

Купец в отчаянии развел руками. Его товарищ сидел, уставясь на бриллианты, словно ничего не замечая, но купцы, обедавшие за соседними столами, с интересом наблюдали за семейной сценой.

— К раввину! — требовала женщина. — Жить с человеком без будущего все равно что жить с животным.

— Да успокойся же ты, наконец, — рассердился купец. — Посмотри, все на нас пялятся. Сейчас я все улажу. Эй, ты, — и он поманил Нохума‑Дова пальцем.

Однако тот сделал вид, будто не замечает жеста, и продолжал сидеть с безучастным видом. Проснувшееся деловое чутье подсказывало, что купец в его руках. Оставалось только не дать маху. Нохум‑Дов прикрыл глаза и возблагодарил Всевышнего и Аптер Рува.

— Реб хасид, — раздался голос прямо над ухом. Купец стоял рядом, и на его лице читалось нетерпение.

— Я вас слушаю.

— Вот ваши деньги, — достав из жилетного кармана рубль, купец протянул его Нохуму‑Дову. — Надеюсь, вы понимаете, что наша сделка не более чем шутка.

— Вовсе нет, — ответил Нохум‑Дов. — Дело есть дело. Я купил у вас место в Будущем мире без всяких шуток.

— Бросьте, бросьте, — поморщился купец. — Ладно, вы поставили меня в неловкое положение, и все потому, что моя жена, так же как и вы, не понимает юмора. Чтоб вам было не обидно, вот, получите, любезный, — он достал из кошелька десятирублевую ассигнацию.

— Нет, — покачал головой Нохум‑Дов. — На такую смехотворную цену я не согласен.

— Да сколько же вы хотите? — возмущенно прошипел купец. — Купили за рубль, продаете за десять. Больший барыш вы нигде не получите.

— Я хочу тысячу рублей.

— Что‑о‑о? — купец поперхнулся и покраснел от гнева. — Тысячу рублей за бумажку! Да вы с ума сошли, реб хасид!

— Это вы с ума сошли, — хладнокровно ответил Нохум‑Дов, — когда решили торговать своей долей в Будущем мире. Но сделка есть сделка, контракт составлен и подписан.

— Удивляюсь, как вы не попросили подписать его кровью, — язвительно произнес купец. — И что вы будете делать теперь с моей душой, реб хасид, или как вас там называют в преисподней?

— Оставьте разговоры о преисподней, — сказал Нохум‑Дов. — Меня послал сюда Аптер Рув.

— Аптер Рув? — скривил губы купец. — Какое дело святому праведнику до нашей торговли?

— Знайте же, — ответил Нохум‑Дов, — я вовсе не бездельник и лентяй, как вам могло показаться, а был весьма состоятельным человеком. Удача отвернулась от меня, и теперь, чтобы выдать замуж единственную дочь, я должен раздобыть тысячу рублей. Аптер Рув наказал мне согласиться на первую сделку, которую мне предложат. Поэтому я и купил ваш удел в Будущем мире, а иначе — можете поверить — никогда бы не стал поступать подобным образом.

— Ладно, — ухмыльнулся купец, — значит, вас послал не Сатан, а ребе! Однако вернемся к делу. Даю вам сто рублей, и это последняя цена.

— Тысяча, и ни копейкой меньше!

Он торговались довольно долго, пока в торг не вмешалась жена купца:

— Я не понимаю, сколько можно тебя ждать? Или ты покупаешь свой Будущий мир хоть за пять тысяч, или мы идем к раввину.

Купец скривился, вытащил кошелек и молча отсчитал деньги. Получив взамен подписанный им контракт, он демонстративно разорвал листик.

— Ну что, дорогая, теперь ты довольна?

Но вместо ответа женщина обратилась к Нохуму‑Дову:

— Простите, уважаемый реб хасид, вы не можете помочь мне попасть на прием к Аптер Руву?

— Думаю, что могу, — ответил Нохум‑Дов. Тысяча рублей, надежно упрятанная в старый кожаный кошелек с полустершимся именем жены, согревала его сердце.

Выслушав рассказ Нохума‑Дова, служка пропустил их без очереди. Женщина задала Аптер Руву один‑единственный вопрос:

— Действительно ли место моего мужа в Будущем мире стоит тысячу рублей?

— Когда он продал его Нохуму‑Дову, — ответил ребе, — оно не стоило и гроша. Но когда он вернул его за тысячу рублей и эти деньги пойдут на выполнение заповеди — цена взлетела выше небес, и теперь оно стоит дороже всех денег на свете.

*   *   *

Гита представила ароматный дымок, поднимающийся над миской с куриным бульоном, и сглотнула слюну. Ладно бульон, сейчас она была бы рада куску черного хлеба, посыпанного крупной солью. Второй день без еды, посередине суровой зимы. Ох, как холодно и как хочется есть! А каково мужу?! Бедный Менахем‑Мендл В будущем ребе из Риминова. , он постится больше трех суток.

Перед ее мысленным взором предстало рассерженное лицо отца.

«Святость тоже товар, дочка, — выговаривал он уже через полгода после свадьбы. — Муж обязан обеспечивать семью. Чем умеет, тем и обеспечивать. Если твой Мендл, как ты утверждаешь, святой, пусть ему за это дают деньги».

Тогда стояло лето, жаркий август плыл над местечком Фристик (так евреи называли Фрыштак). Гита показала отцу два талес котна: один только что из стирки, а второй Менахем‑Мендл относил целый месяц.

— Отличи, какой из них ношеный, а какой нет, — предложила она.

Тот недоверчиво усмехнулся, взял оба талес котна в руки, долго рассматривал и обнюхивал, но так и не сумел найти разницу.

— Он святой, — повторяла Гита, — я знаю его ближе всех и говорю тебе: этот человек не от мира сего.

Тогда отец ничего не сказал, молча повернулся и вышел. Он торговал зерном. Торговал успешно и прибыльно и мог бы вполне содержать зятя, посвятившего себя Торе. Он так и предполагал сделать, но потом что‑то не задалось, не склеилось между ним и юношей. Ну не нравился ему этот Менахем‑Мендл, не нравился, и все тут.

Наступила зима. Она легла не сразу, выпавший в мархешване (октябрь–ноябрь) снег быстро стаял, потянул южный ветер, задубевшая земля стала отходить. Оттепель держалась до Хануки, потом придавил мороз, навалились вьюги, день ото дня холод крепчал, плетни занесло снегом по самые маковки.

Менахем‑Мендл, не разгибаясь, сидел целыми днями над Талмудом, много постился, носил легкую, продуваемую ветром одежду. Тесть неодобрительно фыркал — он‑то предполагал, что его будущий зять быстро займет должность раввина в одном из местечек, но тот, судя по всему, не думал ни о чем, кроме учения и духовной работы.

Как‑то утром тесть встал раньше обычного. Тяжелые мысли не давали покоя. Написано в трактате «Поучения отцов»: умножающий имущество умножает заботы. Ох, как правильно написано…

Он выпил горячего чаю, оделся потеплее и пошел в синагогу. До начала молитвы оставалось около часа, и тесть решил сделать небольшой круг по улочкам спящего местечка. Ледяной ветер обжигал щеки, но зато отгонял мысли, вернее, отодвигал их немного в сторону, давая роздых от беспрестанного обдумывания мрачных перспектив.

«Не‑е‑ет, — думал тесть. — Такие святые нам не нужны. Нам нужен обыкновенный еврейский зять, работящий малый с головой на плечах. Пусть обеспечивает семью, а по вечерам ходит себе на уроки в синагогу, жертвует на бедных, молится три раза в день, соблюдает кошер, накладывает тфилин. Как все, как все, но не больше. Или Гита разведется с этим придурковатым праведником, или я выгоню их обоих из дома!

Да, выгоню. Это на нее подействует. Она ведь домашний ребенок, в жизни своей копейки не заработала. Никогда не заботилась о пропитании, жила за широкой родительской спиной безбедно и беззаботно. Стоит пригрозить ей как следует, она тут же испугается и сделает то, что я велю».

Но Гита не испугалась, а наотрез отказалась разводиться и тем же вечером вместе с мужем ушла из родительского дома. Тогда‑то и наступили голодные времена. Менахем‑Мендл по‑прежнему с утра до вечера сидел в синагоге, и Гите пришлось искать заработок. После долгих поисков она начала подрабатывать шитьем. Заработок скудный и нерегулярный.

Вот и за последние недели не было ни одного заказа. Отложенные деньги закончились, и в доме не осталось ни крошки. Менахем‑Мендл постился, начиная с воскресенья, он был привычен к длительному воздержанию, а Гите голодовка давалась с большим трудом.

«Пойду к лавочнику, — решилась она. — Опять попрошу в долг. Два раза он уже отказал. В третий согласится. Ведь не железное у него сердце. Он, как и мы, потомок Авраама, Ицхака и Яакова!»

— Ты хочешь каравай хлеба в долг? — спросил лавочник. — А как быть с предыдущими долгами. Кто их вернет? Разве я богат, будто Корах, чтобы кормить вас бесплатно?

У Гиты из глаз закапали слезы. Она уже повернулась к двери, когда лавочник остановил ее.

— Это твой муж целыми днями сидит в синагоге над книгами? — спросил он.

— Мой, — кивнула Гита.

— Заслуги мужа передаются жене. Я человек простой, в жизни своей одной страницы Талмуда не выучил. Давай так договоримся: я тебе два каравая хлеба и два круга сыра, а ты мне свою долю в Будущем мире. Идет?

Гита опешила. Ей даже в голову не приходило, что кто‑то может сделать такое предложение. Но лавочник не шутил: в качестве доказательства серьезности своих намерений тут же выложил на прилавок прямо перед Гитой сладко пахнущие караваи и припечатал их двумя тяжелыми кругами сыра.

— Идет? — переспросил он.

Гита колебалась всего несколько секунд, а потом решилась:

«Будь что будет, но я не дам моему мужу‑праведнику страдать от голода!»

— Хорошо, я согласна, — произнесли ее губы, а руки уже поднимали с прилавка хлеб и сыр.

В синагоге было пусто. Отмолившись, прихожане расходились по делам, оставляя Менахема‑Мендла наедине с книгами. Увидев Гиту, он поднялся из‑за стола и поспешил ей навстречу.

— Вот, — сказала она, расстилая скатерть и выкладывая хлеб и сыр. Менахем‑Мендл ничего не ответил, только глазами сверкнул и сразу отправился омывать руки перед едой.

Произнеся благословение, он приступил к трапезе. Ел медленно, тщательно разжевывая каждый кусочек. Гита всегда приносила мужу обед прямо в синагогу. Это экономило ему целый час, который он посвящал учению.

Во время еды Менахем‑Мендл никогда не разговаривал. Гита дожидалась, пока он завершит трапезу, забирала скатерть и сразу уходила. Но на сей раз она осталась стоять у двери, словно не решаясь выйти из синагоги.

— Что случилось, Гита? — спросил Менахем‑Мендл.

— Менделе, — она тяжело вздохнула. — Ты не будешь на меня обижаться, Менделе?

— Что бы ты ни сделала, я не буду на тебя обижаться.

— Сначала я подумала, что это касается только меня одной. Но потом сообразила… В общем… ты готов жить с женщиной, у которой нет доли в Будущем мире?

— Расскажи подробнее, — попросил праведник, и Гита пересказала ему во всех деталях сцену в лавке.

— Перед тем, как ты пришла, — ответил он, когда жена закончила рассказ, — я потерял сознание от голода. Мне было плохо, очень плохо, и я с трудом пришел в себя. Возможно, второй такой обморок я бы не пережил. Ты спасла меня от голодной смерти, а в трактате «Сангедрин» написано: спасающий одну еврейскую душу как будто спасает весь мир. Да, ты продала свой удел в Будущем мире за хлеб и сыр, но на них ты приобрела новый, куда более прекрасный, чем прежний.

*   *   *

Эту историю рассказывал раввин и хасид реб Дов‑Зеэв из Екатеринослава. Однажды ребе Шмуэль, после смерти своего отца — ребе Цемаха Цедека — ставший во главе любавичского хасидизма, послал его с поручением в местечко Глухов. Приезд посланника ребе — большое событие. Собрались хасиды местечка, послушать, какую весть привез реб Дов‑Зеэв. Но не успел посланник начать свою речь, как прибежал внук самого старого хасида Глухова и попросил срочно прийти к деду.

Реб Хаиму‑Йеошуа недавно исполнилось восемьдесят семь лет. Он сильно ослабел и после осенних праздников уже не выходил из дома.

— Дедушка просил передать, что пришло его время и он хочет о чем‑то вас попросить перед смертью, — передал внук.

Хасиды тут же поднялись и отправились к умирающему.

— Последнюю неделю он не встает с постели, — сообщил по дороге внук. — Сознание по‑прежнему ясно, вот только силы совсем закончились. Пальцы как ледышки.

Когда хасиды и посланник ребе вошли в комнату реб Хаима‑Йеошуа, тот сделал попытку встать, но сумел лишь ненадолго приподняться на локте.

— Спасибо, что пришли, — сказал он, когда все расселись. — Я хочу вас о чем‑то попросить. Это моя последняя просьба, чувствую, что жить осталось совсем недолго. Но прежде я обязан рассказать вам одну историю. Она произошла около сорока лет назад, я уж и не помню, в каком именно году. Но вот ту ночь я вижу совершенно ясно.

Реб Хаим‑Йеошуа прикрыл глаза и глубоко вздохнул, словно перед прыжком в воду. Он был известен в Глухове как великолепный рассказчик, когда на фарбренгенах наступал его черед говорить, хасиды затаивали дыхание, боясь пропустить слово. Вот и сейчас глуховатый голос реб Хаима‑Йеошуа зазвучал в тишине, наполнившей комнату, и события многолетней давности свежо и ярко предстали перед мысленным взором слушателей.

— Вместе с четырьмя моими братьями и пятью сестрами я жил на небольшом хуторе в Витебской губернии. Алтер Ребе послал туда еще моего отца, Авроома‑Исроэля  —  работать на земле и принимать еврейских путников. Мы родились на этом хуторе, обзавелись семьями и остались там, где выросли. Вместе с мужьями сестер у нас был миньян, для детей мы вскладчину содержали двух меламедов. Земля вокруг давала щедрые урожаи, еды хватало и нам, и путникам. Отец выстроил специальный дом, в котором останавливались на ночлег проходившие мимо евреи. Он ни с кого не брал ни одной копейки, ведь Алтер Ребе послал его на хутор именно с этой целью, а за выполнение заповеди не берут денег.

Каждую осень, собрав урожай и приготовившись к морозам, мы сетовали на то, как многое в природе устроено не так, как нам бы хотелось. Затяжная, многомесячная зима, короткое, скудное на тепло лето, мгновенно проходящая осень и переполненная нескончаемой грязью весна. В том году зима навалилась сразу после Суккот. Снег валил и валил, так что в глазах рябило, и все предметы казались пляшущими. Около плетней пурга завивала снег винтом и укладывала в высоченные сугробы; метель скреблась в окна, точно голодная кошка, ветер жалобно ухал и выл, будто просился в дом, чтобы укрыться от холода.

Но мы знали, что в печах всегда будет трещать огонь, что кладовые ломятся от запасов, а в соседней роще остались зимовать синицы. Стоило лишь представить себе птичек, проводящих на морозе и день и ночь, как зима сразу казалась не такой страшной.

Темнело рано, вечера тянулись бесконечно долго. И тот вечер, где‑то в середине месяца шват (декабрь–январь), ничем не отличался от других. Мы поужинали, дети улеглись спать, я посидел час‑другой над книгами, начал клевать носом и отправился в постель. Ветер свистел в печной вьюшке, а в доме стояла такая теплая, уютная тишина, что я заснул сразу, как только голова прикоснулась к подушке.

Меня разбудил стук в дверь. На пороге стояли два путника, укутанные в толстые тулупы, запорошенные снегом.

— Шолом алейхем, — приветствовал я гостей.

— Алейхем шолом, — ответили путники и поспешили войти в дом.

Я усадил их возле печи, принес горячего чаю, поставил на стол хлеб, масло и домашний сыр. Гости омыли руки, произнесли благословения и набросились на еду. Вид у них был самый обыкновенный: длинные бороды, пейсы, аккуратно заправленные за уши, еврейская одежда, в общем, никаких подозрений.

Пожелав гостям приятного аппетита, я отправился в хлев. Бывает, что скотине не можется, и она подает голос, зовет на помощь. Но вой ветра заглушал все звуки, и я решил, раз уж проснулся, наведаться и посмотреть, как там дела.

В хлеву все было в порядке, животные мирно спали, я плотнее прикрыл ворота и пошел обратно. Хлев находился на другом конце двора, от дома его отделяло довольно большое расстояние. Вдруг мне послышался детский плач.

«Ветер, — подумал я, — ишь как завывает».

Плач не прекращался, прислушавшись, я понял, что это не ветер. Где‑то неподалеку действительно плакал ребенок. Но где? Ночью, в заснеженном дворе? Откуда тут взяться ребенку? Нет, скорее всего, это кошка.

Звук шел из‑за дома. Завернув за угол, я увидел сани гостей. Они поставили их в затишке, так, чтобы ветер не беспокоил лошадей, заботливо укрытых попонами.

— Кто здесь плачет? — крикнул я в темноту ночи. И, к своему удивлению, тут же услышал ответ:

— Это я, Биньёмин.

Приблизившись, я обомлел. В санях, чуть прикрытые сеном, лежали два мальчика, крепко связанные веревками. Один из них жалобно скулил, точно побитая собачонка, а второй лежал с закрытыми глазами и, казалось, спал.

Мне хватило нескольких секунд, чтобы понять, в чем тут дело. Мои ночные гости были не кто иные, как хаперы, ловцы детей. В те годы нечестивый царь Николай, да сотрется имя злодея, приказал каждой еврейской общине отдавать в рекруты определенное количество мальчиков. Несчастных забирали в специальные школы, больше похожие на тюрьмы, крестили и якобы обучали военному делу, готовя к двадцатипятилетней службе в армии. На самом деле дети проходили через такую цепь издевательств и унижений, что большинство просто не доживали до окончания школы.

Недобрые люди, а среди евреев, к сожалению, тоже есть такие, устроили из рекрутского набора целую торговлю. Хаперы крали детей подходящего возраста, увозили в отдаленные общины и продавали богачам, которые сдавали их в набор вместо собственных сыновей. Трудно описать, сколько горя и зла принесли хаперы нашему народу. Мало вокруг злобных недругов, так еще сами евреи вели себя хуже самых подлых разбойников!

Я сразу подумал о своем младшем сыне. Он был того самого возраста, который искали хаперы, и тревога сжала мое сердце. Как бы подонки не украли и моего мальчика! Не медля ни минуты, я разрезал веревки, схватил детей за руки и отвел их в соседний дом. В нем жил мой брат Михоэль. Несмотря на поздний час, Михоэль не спал и сидел над книжками. Он выслушал мой рассказ и преисполнился гнева.

Всевышний наделил Михоэля недюжинной силой, почти двухметровым ростом и отвагой, больше подобающей бесшабашному гусару, чем степенному еврею. Оставив детей на его попечение, я кинулся домой.

Худшие мои подозрения оправдались! Я застал своего младшего сына играющим с одним из хаперов. Как видно, ребенок проснулся от шума и вышел в горницу поглядеть на гостей. Сделав вид, будто ни о чем не догадываюсь, я прошел в спальню, разбудил жену и тихонько сообщил ей, что в нашем доме хаперы. Жена, стараясь не шуметь, подняла на ноги домашних и объяснила, какие птицы залетели в наши края. Словом, не прошло и десяти минут, как дети были на ногах, готовые к любому развитию событий. Теперь хаперам вряд ли бы удалось незаметно утащить какого‑нибудь ребенка.

Жена, поджав губы, вошла в горницу, молча взяла младшего сына за руку и увела в спальню. Она не произнесла ни слова, но вид у нее был столь красноречивым, что хаперы насторожились. Обложенный волк издалека чует опасность, так и эти моментально навострили уши. Видимо, в их головах совместились моя отлучка и встревоженный вид жены.

— Какой хороший у вас мальчик, — сказал тот, который играл с моим сыном. — А вот мне не повезло, — он горестно вздохнул, но его горечь была насквозь фальшивой. — Всевышний наградил меня двумя сумасшедшими сыновьями. О Боже, чего они только не вытворяют! — Хапер опять притворно вздохнул. — Вот везу их в город, к врачу‑специалисту. Представляете, они так буянили по дороге, что мне пришлось связать их веревками.

«Наглый лжец! — едва не вырвалось у меня. — Да какой отец оставит больных детей связанными на морозе, а сам пойдет в теплый дом пить горячий чай и сытно ужинать!»

Но силы были неравны, я никогда не отличался крепким телосложением, и в случае драки хаперы взяли бы верх. Поэтому я пропустил эти слова мимо ушей и принялся подкладывать дрова в печь. Спустя несколько минут дверь распахнулась, и в дом ввалился мой брат Михоэль. Вид у него был очень рассерженный. Потом я узнал: пока он кормил похищенных мальчиков, они рассказали ему о том, как их украли, и Михоэль пришел в ярость.

— Негодяи! — вскричал он, едва переступив порог. — Вон отсюда, подлые хаперы. Чтоб через минуту духа вашего тут не было!

Вид огромного Михоэля, сжимающего в руках дубинку, был страшен. Но хаперы, как ни в чем не бывало, затянули свою песню.

— Пошли отсюда, — сказал один из них тому, кто фальшиво сетовал на горькую участь. — Видишь, мы попали к бессердечным евреям. Никто даже не думает пожалеть горемычного отца, везущего бедных больных деток к врачу.

Послушайте, — обратился он ко мне, — я сосед этого бедолаги. Мы, подобно вам, живем на небольшом хуторе. На моих глазах два сына этого несчастного, — тут он картинным жестом указал на второго хапера, — сошли с ума. Говорят о себе невесть что, кричат, плачут, буянят. Вокруг нас на много верст нет ни одного врача. Сегодня мое сердце не выдержало, я запряг лошадей и повез бедных больных деток к специалисту в Витебск.

— Убирайтесь, подлые негодяи! — гаркнул Михоэль. — Иначе вам не поздоровится.

Хаперы с обиженным видом оделись и вышли из дома. Прошло всего несколько минут, как они вернулись со страшными криками.

— Где мои дети?! — орал один из них. — Верните мне детей!

Михоэль сгреб его одной рукой, поднял, точно пушинку, и забросил в сугроб. Затем двинулся ко второму, но тот понял, что дело проиграно, и бросился наутек. Первый хапер, осыпая Михоэля проклятиями, выбрался из сугроба и поспешил за товарищем. Заскрипели полозья по снегу, сани выехали за ворота и пропали в темноте.

Так дети остались у нас, — продолжил свой рассказ реб Хаим‑Йеошуа. — Спустя месяц Михоэль собрался в Любавичи. Он всегда ездил на Пурим к ребе Цемаху Цедеку. Во время аудиенции Михоэль рассказал ребе о случившемся, и у того от радости зардели щеки.

— Всевышний благословит тебя и всю вашу семью, — сказал ребе. — Пусть мальчики останутся у вас до конца года, а потом, когда рекрутский набор закончится, верните их родителям.

Мы так и поступили. Дети прожили на хуторе до конца месяца тишрей (сентябрь–октябрь), учились вместе с нашими сыновьями и очень хорошо продвинулись в учебе. После Суккот мы с Михоэлем отвезли их в родное местечко. Описывать встречу я не стану, до сих пор, как начинаю вспоминать, ком в горле застревает. Скажу лишь, что слез было пролито немало, и таких счастливых лиц я никогда больше в жизни не видел.

После этой истории загорелось во мне желание помогать несчастным детям. Ведь таких бедолаг по России были тысячи и тысячи. Я поехал к ребе Цемаху Цедеку и рассказал ему о своем желании. Ребе согласился и установил для меня порядок работы.

Два раза в год, зимой и летом, я на несколько месяцев оставлял семью, ехал в Любавичи, получал от ребе список с именами украденных детей, указание, где их искать и деньги. Много денег. Затем я отправлялся в те места, где содержали несчастных кантонистов, и принимался за дело. Водка и взятки отпирали двери самых глубоких казематов. Не могу уже припомнить, скольких сыновей я вернул безутешным родителям. Думаю, счет идет на сотни.

В конце концов я попался. Один офицер, как обычно, взял деньги, но, когда я пришел в условленное место, чтобы забрать мальчика, меня арестовали. Попался я крепко, и для моего освобождения ребе Цемаху Цедеку пришлось приложить немало усилий.

Прямо из темницы я поехал в Любавичи. Ребе благословил меня долгими годами жизни и велел поселиться в Глухове.

— Обещаю, — сказал он на прощание, — в Будущем мире твой удел будет рядом с моим.

— Завтра или уже сегодня, — закончил реб Хаим‑Йеошуа рассказ, — я верну душу Создателю. Хочу попросить вас о следующей милости. После того как зароют мою могилу, пусть десять самых старых хасидов окружат ее кольцом и скажут следующее: «Святой ребе Цемах Цедек, внук святого Алтер Ребе! Твой хасид Хаим‑Йеошуа, сын Эстер, умер и перед кончиной уполномочил нас известить святого ребе о его смерти и напомнить святому ребе про обещание, данное им Хаиму‑Йеошуа в награду за спасение еврейских детей».

На следующий день, после того как реб Хаим‑Йеошуа в полном сознании ушел к праотцам, собрались возле свежезасыпанной могилы десять старейших хасидов местечка и, не пропустив ни единого слова, выполнили последнюю просьбу покойного.