Круглый стол проекта «Эшколот», организованный совместно с Гете‑институтом в Москве, Центром современной философии и социальных исследований философского факультета МГУ и Институтом экономической политики имени Гайдара, был приурочен к выходу в свет русского перевода переписки Ханны Арендт и Мартина Хайдеггера и вполне ожидаемо превратился в разговор про любовь.

Книгу «Х. Арендт, М. Хайдеггер. Письма 1925–1975 и другие свидетельства» еще в декабре выпустило издательство Института Гайдара. На последней ярмарке non/fiction это был едва ли не главный бестселлер — а за пять минут до начала нынешней встречи, у входа в зал, продали последний экземпляр. Тираж, впрочем, обещают допечатать. А круглый стол, он же презентация издания, больше походил на спектакль, импровизированный, но зажигательный, с сюжетной интригой, неожиданной развязкой и аплодисментами в финале, которым не было конца.

На сцене было четверо: философ Нелли Мотрошилова, которая много лет занимается исследованием этой переписки и других задокументированных свидетельств отношений Ханны Арендт и Мартина Хайдеггера — год назад вышла ее книга «Хайдеггер и Ханна Арендт. Бытие. Время. Любовь»; Михаил Маяцкий, историк философии и культуролог, научный сотрудник Университета Лозанны; преподаватель Иерусалимского университета, философ Йоэль Регев и известный российский филолог‑классик и одновременно специалист по современному русскому языку Гасан Гусейнов. Они рассматривали под микроскопом отношения, о которых впору сочинять романы. И, может быть, это еще впереди.

«Ей было 19, bildhübsch, красавица, — и любимый профессор целой группы студентов. И сразу роман…» Эта фраза Нелли Мотрошиловой задала тон, который, как и многочисленные аллюзии на современную российскую ситуацию, то и дело возникающие в ходе разговора, с легкостью был поддержан всеми присутствующими, включая публику. Казалось естественным, что обсуждение столь деликатного предмета, как частная переписка — не просто двух философов, учителя и ученицы, но еще и любовников, началось и закончилось фантазиями на тему любви: сколько в их взаимоотношениях было чувства, сколько философии, сколько понимания и недопонимания, сколько попыток оправдать чужие грехи.

— В книге в основном письма Хайдеггера, — слышалось с одной стороны.

— Да, потому что письма Ханны Аренд он уничтожил, — раздавалось с другой.

— Ранняя переписка была уничтожена Хайдеггером. Он был муж, отец двух детей, — это реплика Маяцкого.

— Он просто не показывал письма жене, — парировала Мотрошилова. — Однажды Эльфрида, впрочем, нашла что‑то…

— Но мы знаем, что у них был открытый брак, дети от разных отцов.

— Подумаешь, один ребенок от другого мужчины…

— Один из двух! Йорг Хайдеггер — горжусь своим знакомством с ним, это мой друг, — призналась Нелли Мотрошилова. — Не знаю, жив ли он. 

Эльфрида — жена и когда‑то тоже студентка Хайдеггера, из первых. Она была существенно образованнее супруга, как и Арендт, которая, в отличие от Хайдеггера, легко читала с листа по‑гречески и на латыни. Но прощала профессору пробелы в образовании так же, как позже простила или, во всяком случае, попыталась простить его ректорство в университете при нацистах и антисемитизм.

Нелли Мотрошилова упомянула об изданных только что, в 2014 году, «Черных тетрадях», которые Хайдеггер вел до 1941 года, а позже просил держать в секрете и опубликовать лишь спустя десятилетия после своей смерти. В «Черных тетрадях» он выглядит откровенным нацистом. Что бы сказала Ханна Арендт, если бы прочла? Слава Б‑гу, она не дожила. Мотрошилова полагает, что Ханна до последних дней сохранила прежнее чувство к учителю. Главный аргумент в защиту этой точки зрения — тот факт, что Арендт умерла через несколько месяцев после того, как навестила Хайдеггера в 1975 году.

Мнение это как минимум спорное. Наверное, свидание с прошлым, возвращение в другую жизнь действительно стало для Арендт потрясением и возможной причиной инфаркта — увы, не первого. Но известно, что Арендт была влюблена в своего второго мужа, Блюхера, и счастлива в этом браке. Но даже если большое светлое чувство и ушло в прошлое, смириться с тем, что когда‑то умирала от любви к человеку недостойному, пусть и выдающемуся философу, было выше ее сил. Отсюда, быть может, и попытка оправдания воззрений Хайдеггера, и ее оценка Эйхмана как винтика государственной машины, попытка разделить ответственность и намерение, сделанная в «Банальности зла». Об этих ошибках великой Ханны Арендт выступавшие рассуждали долго и со вкусом, снимая шляпу перед ее гением и ставя ученицу выше учителя.

Забавно и одновременно показательно, что, осуждая Хайдеггера — даже не всегда словесно, но надо было слышать эти интонации — и умиляясь тому, с каким упорством Ханна Арендт пыталась обойти его грехи — «золотую печать приемлемости нацизма как идеологии», — все четверо с тем же рвением искали и находили оправдание своей героине. Желание вывести Хайдеггера из‑под огня, «роль сестры милосердия», по формулировке Гусейнова, которую добровольно взяла на себя Ханна Арендт, — никого не удивили и не возмутили, а, напротив, вызвали сочувствие.

«О тех же представителях элиты, — пишет Арендт, — кто когда‑либо позволил тоталитарным движениям соблазнить себя и кого иногда из‑за их умственной одаренности даже обвиняют как вдохновителей тоталитаризма, со всей беспристрастностью надо сказать: то, что эти безрассудные дети XX века делали или не делали, не имело никакого влияния на тоталитаризм. Хотя и играло некоторую роль в ранних успешных попытках таких движений заставить внешний мир воспринимать их учение серьезно».

Можем ли мы простить тех, кто оправдывает зло? Да. Если попробуем отделить заблуждения от умысла. Если присвоим высказываниям Ханны Арендт тот же невинный, не определяющий, ни на что не влияющий смысл, который она присваивала словам Хайдеггера, не желая допустить, чтобы кто‑то, кто угодно, мог его обвинить.

Гасан Гусейнов очень к месту вспомнил об интервью Ханны Арендт, которое она, приехав в 1964 году в Германию, дала знаменитому в то время немецкому телеведущему Гюнтеру Гаусу, — эту запись легко найти на YouTube. Интервью длится больше часа, и все это время наслаждаешься, глядя на нее: стройные коленки, дым из ноздрей — оба курят в прямом эфире, — ей 58, ярко выраженная еврейка и давно не хороша собой, но глаз не оторвать.

— Вы знаете, что вы первая женщина‑философ, которая участвует в этом цикле передач о философии? — спрашивает ее Гюнтер Гаус.

— Да, я женщина, — отвечает Арендт. — Я училась философии, но я не философ. Я занимаюсь политической философией, это совсем другое.

Она смотрит на собеседника — и видит Хайдеггера и Ясперса. О последнем она упоминает, он был ее другом. Хайдеггера она не упоминает, но из этого интервью, как убедительно доказывает Гусейнов, становится понятно, что именно она ценит в Хайдеггере — его поэтический философский язык. Немецкий язык, который она не хотела забывать, оказавшись в Штатах, куда попала уже после эмиграции во Францию, после концлагеря, из которого смогла выбраться, и бегства в Лиссабон.

И точно так же она не хотела забыть о том, что она женщина, отказаться от «своих женских привилегий». Она была женщиной в маскулинном мире, который в нашей стране так и остался маскулинным, и потому еще нюансы отношений Ханны Арендт и Мартина Хайдеггера, их доверенные бумаге мысли выглядят так актуально и уместно здесь и сейчас. И потому книга имеет бешеный успех, и это скорее радует — хотя должно бы, пожалуй, огорчать.

«Хайдеггер считал, что Ханна Арендт уходит от философии — ему это было удобно, это был повод не вчитываться в ее книги», — говорит Мотрошилова. Это подтверждают и ее письма Ясперсу, с которым она была предельно откровенна. Замечательно, что Михаил Маяцкий не просто привел в доказательство письмо — он показал на экране страницу на языке оригинала с параллельным переводом, и человек хоть немного знакомый с немецкой лексикой мог уловить его неточность и оценить язык Арендт.

«Я ему в ту зиму прислала одну из моих книг, — писала Арендт Ясперсу о Хайдеггере, — а именно Vita аctiva. Я знаю, что ему было невыносимо видеть мое имя опубликованным, знать, что я пишу книги… Я ему все время врала, что я и до трех‑то досчитать не умею, даже в интерпретации его материи. И ему всегда было по душе, что я все же умею считать до трех. А то порой и до четырех. Но вдруг мне наскучило врать, и я сразу схлопотала по морде».

Банальность мужского мира оказалась сродни банальности зла — ничто не удивляет, но навевает тоску, становится душно, и хочется открыть окно. Хотя это эмоции скорее читателя, чем зрителя, ибо спектакль как раз дошел до своей кульминации и на сцене возник новый герой.

Йоэль Регев оказался куда более категоричен. По его мнению, Ханна Арендт стала воплощением некоего кардинального «не могу» Хайдеггера. Ей удалось то, что не удалось ему. Хайдеггер не хотел быть кабинетным, академическим философом — по крайней мере, в 1933–1934 годах он мечтал реализовать платоновский миф о философе, управляющем государством. «Он хотел, чтобы его философия стала руководящей идеологией для всего проекта национал‑социалистической революции». И, конечно, не Хайдеггер отказался от нацистов — они отказались от него, им потребовалось что‑то более понятное толпе. Тогда как Арендт как раз удалось вырваться из кабинета — так же, как она смогла освободиться от этой любовной связи. Вне зависимости от того, кто из них был инициатором расставания, — а вопрос, как и почему, мучает Регева.

Нет, публичный анализ переписки и иных свидетельств этой истории любви не сродни светским сплетням именно потому, что речь идет о великих. Происходившее в их личной жизни может пролить свет на происходившее в мире. И, кроме того, отношения Хайдеггера с Арендт — это отношения немецкого интеллектуала с еврейским. Насколько это возможно, насколько способна западная мысль сделать объектом своей мысли еврейское? Регев считает, что не способна. Но вопрос открыт.