Предлагаем вниманию читателей цикл автобиографических и исследовательских эссе филолога и специалиста по иудаике Константина Бондаря. Этот авторский цикл впоследствии будет включен в книгу «Между славистикой и иудаикой», которая сейчас готовится к выходу в свет.

Мне застать в этом веке выпало
сразу юность его и старость…
Юрий Левитанский

Я рос в близком общении с дедом (вспоминаются примеры Горького и Бялика), и его влияние на меня было решающим. Спустя десятилетия его присутствие все еще ощущается, и с годами мне становится все яснее, что общение с дедушкой было залогом будущего, уроком противостояния жизненным неурядицам, прививкой против страшных бед — агрессивного невежества, самодовольной ограниченности и житейской мелочности.

Михаил Бондарь — учитель, фронтовик, филолог, библиофил, проживший три четверти ХХ века, — был человеком своей эпохи и своего поколения, выжившим в страшные времена и исповедовавшим единственную религию — веру в человека. При этом он не был ни фанатиком, ни догматиком, а его жизнелюбие и неизменный юмор подарили ему добрых пятнадцать лет в борьбе с тяжелой болезнью. То, каким я запомнил своего деда, и то, как думаю о нем сегодня, рисует живой образ нашего современника.

Я всегда воспринимал деда как человека пожилого. Ко времени, когда наше общение стало значимым фактом моей биографии, активная жизнь была у него в прошлом. Возможно, это было одной из причин пристального и вдумчивого внимания, которое дед проявлял ко мне. Я родился вскоре после его 50‑летия, воспринятого им как жизненный пик, с которого начинается спуск вниз, и стал приложением его учительского, читательского, профессионального опыта, гордостью и надеждой.

Дедушка родился в трудном, едва ли не первом после череды потрясений 1922 году, и всегда придавал значение этой дате: из поколения его ровесников с войны вернулось что‑то около 3%, и дед считал свою послевоенную жизнь подарком. О ком‑то он мог сказать: «Он (или она) моего года», и эта лаконичная характеристика приобретала особую многозначность. Его родина — село Волощино в Кривоозерском районе теперешней Николаевской области (раньше — Балтского уезда Подольской губернии). Он был старшим сыном своих родителей, и его назвали Меиром в честь деда по отцу, к тому времени умершего (во всяком случае, так считали в семье); бабушка звала его Муркой, а потом он стал Михаилом и жил всю дальнейшую жизнь с этим именем. И отчество ему, подобно многим советским евреям, пришлось на фронте сменить и стать Сергеевичем. Семья Бондарь была простой: занимавшийся крестьянским трудом отец, Израиль, или по‑местному Сруль, и мама‑домохозяйка Циля, дочь образованного торговца Янкеля‑Меира Елисаветского. У Цили и Израиля родилось пятеро детей, которые выросли достойными людьми, потом появилось восемь внуков и восемь правнуков, старших из которых Циля еще застала. Уже растет пятое поколение — в свободном мире, на разных континентах, вдали от многострадальной земли их предков. Бондарям, можно сказать, посчастливилось: в больших трагедиях ХХ века они уцелели.

Дед мало говорил о своем отце. Они достаточно долго прожили вместе: деду было уже 25 лет, когда отец его, будучи в гостях в Харькове, скончался преждевременно, в 53 года, от послевоенных тягот и лишений. Дед рассказывал, что отец всю жизнь работал и никогда не бездельничал, был малоразговорчив, безумно любил двух своих младших дочерей. Прадед после переезда на Донбасс стал рабочим на металлургическом заводе в Енакиево, а на фронте, куда попал уже пятидесятилетним, служил в подсобной части, занимаясь объездкой боевых коней. Судя по единственной сохранившейся фотографии, дед, особенно в старости, был очень похож на своего отца…

Мы никогда не жили с дедом в одном доме, и сейчас я не могу вызвать своих первых воспоминаний о нем. До общения с дедом надо было дорасти, потому что оно требовало некоторой самостоятельности и зрелости. Дед предлагал паритет, приобщая к теме, задавая вопросы или вынося суждения. Он очерчивал круг, в котором надо было сориентироваться, предложить ответ, возможное решение. Мышление на критических точках, приглашение к сотрудничеству оставляло радостное чувство выхода за пределы повседневности.

Вот одно из ранних воспоминаний. Стройные и высокие ряды книжных полок уходят под потолок. Они плотно уставлены. Корешки книг разноцветные, некоторые посверкивают золотом в проходящем свете. Книги тонкие и толстые, высокие и совсем небольшие. Перед книгами на нескольких полках стоят фотографии. Это комната дедушки и бабушки, в которой я не живу, но куда прихожу в гости довольно часто. Дедушка — хранитель и знаток всех этих книжных богатств. Он знает им и счет, и ранжир. Здесь есть книги, которые я могу просматривать и даже читать. Есть такие, до которых я не достаю, да так и не узнаю потом, что же там внутри. Я знаю, что эти книги покупаются и собираются, чтобы когда‑нибудь достаться мне. До расцвета современной книжной торговли дедушка не дожил, и большая часть его книжного собрания была родом из благополучных 1970–1980‑х годов. У него были свои предпочтения, но иногда он повторял, что в годы «книжного бума» покупалось все, что выходило в приличной обложке на русском языке. Теперь я понимаю, что это было ошибкой: библиотека должна подбираться целенаправленно и осмысленно. Так я впоследствии старался комплектовать свою собственную библиотеку, которая, конечно, уступает дедовской по размеру, зато отличается узкой направленностью и полнотой раскрытия темы. Ее приоритет — древнерусская литература и иудаика — темы, которые деда не интересовали. Не могло быть в его собрании и таких специфических разделов, как методика преподавания русского языка, подборка которой активно пополняется после вступления моей жены в сообщество израильских русистов. Надо учитывать и то, что дедовская коллекция ориентировалась на читателя взрослого, тогда как у меня хранится довольно много изданий для детей. Основа этого раздела составлена моими собственными детскими книгами, затем он был расширен в детские годы моего сына, а сегодня продолжает пополняться книжками дочери. Были у дедушки и свои привязанности. Так, он собирал серии «Библиотека античной литературы», «Библиотека литературы США». С некоторыми книгами связаны особые воспоминания. Например, иногда дед произносил: «А не почитать ли нам Гоголя, господа?», за чем следовало неизменное совместное чтение нескольких страниц из «Вечеров на хуторе…». Часто мы читали отрывки из «Жизни 12 цезарей» Светония или из современной книги Е. Федоровой «Императорский Рим в лицах». Таким же постоянным чтением по искусству был сборник «Пятьдесят биографий мастеров западноевропейского искусства» с черно‑белыми иллюстрациями. На ночном столике возле дедовой кровати постоянно лежали трехтомник «Опытов» Монтеня, «Разговоры с Гете» Эккермана, книжечка эссе Андре Моруа, «Мышеловка» Агаты Кристи. Дед очень любил и уважал издания серии «Литературные памятники», и у нас их было несколько десятков. Затем, уже самостоятельно, я приобрел у букинистов еще несколько томов. Часть из них и теперь у меня — древнерусские памятники; издания, подготовленные моим научным руководителем, профессором Фризманом: Баратынский, «Северные цветы на 1832 год», «Думы» Рылеева, «Европеец» Киреевского.

Немало часов мы провели, слушая музыку. У деда был неплохой по тем временам проигрыватель грампластинок и большая аудиотека. Его любимым композитором был Бетховен. Мы часто слушали 5‑ю симфонию, и «Лунную» сонату, и «Аппассионату». Помню рассказ о потрясшем его концерте Бетховена в Москве в послевоенном 1945 году. Как‑то он принес «Реквием» Моцарта, и много раз звучала у нас его грандиозная музыка. А были еще любимые записи Утесова, Петра Лещенко, Аллы Баяновой, Изабеллы Юрьевой, Вадима Козина. Не с той ли поры я люблю довоенную эстраду? И еврейскую песню я тоже впервые услышал у деда: народные песни на идише исполнял Соломон Хромченко.

Что же было у него за плечами, после счастливого детства в Волощино и донбасского отрочества? Например, кипевшая жизнью Одесса конца 1930‑х, куда судьба его занесла учиться на киномеханика. Дедушка любил кино со всей страстью и мечтал показывать кино в клубах. Но жизнь распорядилась иначе. В Енакиево он окончил педучилище и успел даже один предвоенный год проработать учителем начальной школы в с. Пулынци Полтавской области. В 1941–1942 годах были Наманган и минометная школа в Подольске, служба в качестве командира минометного расчета и тяжелое ранение в ногу в сентябре 1943 года, полгода госпиталей, после чего он был переведен на штабную работу. Нога так и осталась короче другой на несколько сантиметров.

В качестве особиста лейтенант Бондарь встретил День Победы в Берлине. После этого был приписан к комендатуре, служил при генерале Берзарине. Любимый рассказ дедушки о послевоенном Берлине — о поездке к больному и голодавшему драматургу и романисту, нобелевскому лауреату Герхарту Гауптману. Старику привезли продукты. Писатель встретил советских солдат сидя в кресле, под пледом, и сказал, что осознает свою вину и к смерти готов. Узнав, что к нему пришли с помощью, он был растроган. Через год писателя не стало. Это была встреча с глубокой внутренней культурой, с мужеством и со словом — то есть ключевыми темами всей последующей жизни моего деда.

Война для Михаила Бондаря между тем не закончилась 9 мая 1945 года. Впереди ждало новое назначение: начальником лагеря военнопленных, среди которых в основном были румыны и венгры. Тысячи их, подавленных, разочарованных и растерявших былые иллюзии, были разбросаны по этим лагерям. Там они трудились на восстановительных работах, а потом в течение нескольких лет были отправлены на родину. Дедушка отвечал в числе прочего и за их доставку. Так он после войны во второй и последний раз проехался по Европе — Румынии, Венгрии.

В 1946 году в Харькове дед встретил мою будущую бабушку, Веру Каплан, и вскоре они поженились. Их совместная жизнь, не всегда безоблачная, но в итоге счастливая продолжалась больше пятидесяти лет. Их совместным трудом и любовью был создан мир моего детства, который до сих пор оберегает меня, и именно им я обязан тем, что стал филологом.

В структурах Министерства государственной безопасности дед прослужил до демобилизации в 1949 году и тогда же поступил на заочное отделение филологического факультета Харьковского университета по специальности «журналистика», которое окончил в 1951 году. С одной стороны, в то время усиливался идеологический диктат, как раз началась кампания разоблачения «космополитов», и от нее пострадал известный университетский литературовед и театральный критик Лев Яковлевич Лившиц; в учебные планы был введен курс «Основы сталинского учения о языке», а с другой — студенты были почти сплошь взрослыми серьезными людьми, многие с фронтовым опытом, но и среди преподавателей были вчерашние фронтовики. На факультете работали выдающиеся специалисты. Научным руководителем Михаила Бондаря стал Марк Черняков, под руководством которого дед защитил дипломную работу «Очерки М. Горького “По Союзу Советов”».

Вот как учились на тогдашнем филфаке. Как‑то дедушка пришел сдавать экзамен Валентину Наумовичу Кнейчеру, а тот спросил его что‑то о войне и отпустил с миром. Добрым словом поминал дед и Эпштейна, и Розенберга. У тех филологов был свой особый язык, да и шутки — бывалым студентам под стать. Скажем, один из преподавателей просил, чтобы ему перед лекцией ставили на кафедру стакан крепкого чаю. Однажды вместо чая в стакане оказался коньяк. Лектор выпил его, не моргнув глазом, и приступил к занятиям. Таков был «градус» взаимного уважения. На экзамене, видимо, по основам марксизма‑ленинизма (сужу по сохранившейся выписке из зачетной книжки) деду попался вопрос по какой‑то работе Ленина, допустим «Детская болезнь левизны в коммунизме». Между студентом и экзаменатором состоялся примерно такой диалог:

Студент: «В своей работе Владимир Ильич Ленин…»

Преподаватель: «…и товарищ Сталин…»

Студент: «…следующим важным утверждением Владимира Ильича Ленина…»

Преподаватель: «…и товарища Сталина…»

Студент: «…наконец, делает вывод Владимир Ильич…»

Преподаватель: «…и товарищ Сталин…»

Несмотря на то что проучиться в университете дедушке пришлось всего два года, он вспоминал это время как лучшее в своей жизни. Он был единственным в нашей семье с университетским образованием (бабушка окончила пединститут) и долго еще носил на пиджаке университетский значок. Отмеченной в дипломе квалификацией «литературный работник газеты», он всегда гордился, но по специальности, да и то не вполне, смог проработать всего три года: два из них цензором, в тогдашнем управлении по охране государственных тайн в печати (так называемый «Главлит»), и год в типографии Политехнического института. Вся остальная его трудовая жизнь прошла на учительском и преподавательском поприще в разных школах и техникуме. Дедушка не раз говорил мне, что жалеет о своих метаниях, хотел бы прожить жизнь иначе, и напутствовал придерживаться одной выбранной дороги. Не могу сказать, что последовал его совету — я сменил не только несколько мест работы, но и специальность, а в конечном счете и страну. Недаром говорится: «Дела отцов — знак для детей». Но встреча с моей настоящей работой у меня все же была. В апреле–мае 1998 года я услышал от моего друга Виктора Вербицкого о планах по созданию в Харькове еврейского университета. В один из майских дней я пометил в блокноте: «Соломонов университет?» Понадобился год, чтобы этот немой вопрос и смутные предчувствия получили прояснение. Директор Соломонова университета Борис Элькин предложил мне получить в Москве, в только что созданном Центре иудаики и еврейской цивилизации в ИСАА при МГУ, дополнительное востоковедческое образование, с тем чтобы работать потом в Харькове. Это было поистине историческое решение. Так было положено начало полутора «Соломоновским» десятилетиям в моей жизни. В области еврейской истории я продолжаю работать и сегодня.

Но вернемся к деду. Оказавшись на пенсии, он вел образ жизни деятельного человека, вынужденно оказавшегося не у дел. Ни дня он не проводил сидя дома или на скамейке с пенсионерами. Его маршрут был предопределен активной целью: посещение книжных магазинов, прогулка по парку, покупка газет и лекарств в аптеке. Как всякий человек, встретившийся с серьезной опасностью, дедушка был подвержен соблазну ухода в болезнь, но несколько вещей, вызывавших у него живой интерес, помогали держаться на плаву: сначала перестроечный информационный бум, потом коллекционирование анекдотов, множество которых он знал и любил со вкусом рассказывать, и, наконец, моя учеба в университете. «Над чем ты сейчас работаешь?» — таков был его дежурный вопрос ко мне. И он требовал ответа по существу, тогда как на большинство других вопросов дед, в общем, ответа не ждал.

Когда‑то, в молодости, дед был любителем и любимцем женщин, и об этой стороне жизни мы тоже много говорили. Точнее, говорил он, а я только слушал, ибо в этом мы оказались с ним непохожи. Он успел увидеть и узнать мою будущую жену и, как мне кажется, остался на мой счет спокоен. А как он хотел увидеть правнука! Часто говорил мне: «Ну хотя бы одним глазом взглянуть на него, на Алешу…» По мысли деда, этого ребенка должны были назвать Алексеем, в честь моего деда по матери. Алексея не получилось, зато получился Михаил, родившийся через полтора года после смерти прадеда и, естественно, носящий его имя. Так что у меня снова есть Михаил Бондарь. Прадед и правнук совсем разные, но от этого контраста только ярче блистают таланты каждого из них. Не сомневаюсь, что они понравились бы друг другу — солдат Великой Отечественной и боевой инженер Армии обороны Израиля.

И вот о непростой для моего деда теме еврейства. Я пишу о нем в Израиле — стране, в которой он никогда не был, о которой думал в последние годы жизни и где теперь живет его единственный внук и его правнуки. Если принять суждение, что еврей — это тот, у кого внуки евреи, то, толкуя эту максиму расширительно, мы вполне можем признать моего деда настоящим евреем, потому что его внуки — израильтяне. Что же он думал о своем еврействе? Не будучи религиозным человеком, он не придавал значения метафизической стороне принадлежности к еврейскому народу и не понимал ее. А физическая, так сказать, сторона принесла ему немало огорчений и воспринималась, скорее, с досадой. Итог его размышлений в последние годы сводился к тому, что на Руси евреем лучше не быть. Говоря о «Руси», он, конечно, имел в виду пространство бывшей империи, относясь вполне равнодушно, если не сказать неприязненно к появившимся в ту пору младонациональным притязаниям. Укрупняя масштаб, он не хотел, да и не мог разглядеть существенных отличий, по крайней мере, между славянскими странами. Все это пространство воспринималось им как территория русского языка и культуры, к стихии которой он безраздельно принадлежал.

Как бы мало места ни занимало еврейство в его жизни, свое отношение к нему у него все же было. Так, он не женился на русской женщине, хотя такая возможность не раз представлялась. Я склонен объяснять это совпадением: не встреть он бабушку, вполне возможно, его женой стала бы другая, необязательно еврейка. Тем не менее никто из его братьев и сестер в смешанный брак так и не вступил, а его сын — мой отец — был первым, кто за много поколений изменил этой традиции. Имея яркую характерную внешность, дед все же пытался объяснить самому себе и убедить в этом других, что он не совсем еврей: поводом для этого служила наша вполне украинская фамилия. Теперь мы знаем, что евреи Украины могли носить традиционные для местного населения фамилии, поскольку практика присвоения фамилий была поздней и практически не знала безусловных алгоритмов. Итак, дедушка сочинил себе украинского предка Бондаря (по‑видимому, деда Меира, которого он называл Маркушей) — тот, якобы повинуясь страсти к прекрасной еврейской девушке, перешел в еврейскую религию, и так появились евреи с украинской фамилией. Дедушка был добрым мечтателем. Конечно, случаи перехода в иудаизм были, но, во‑первых, они были наперечет, строго наказывались, и представить себе в империи православного, который рискнул бы пуститься в такую авантюру, почти невозможно; для этого нужны были одержимость и готовность жертвовать буквально всем. Во‑вторых, если даже и возникала такая «межконфессиональная» любовь, она наверняка заканчивалась крещением противоположной стороны. И мужчины, и женщины в XIX веке, особенно во второй его половине, шли на это и по карьерным соображениям, и в целях безопасности, и по убеждениям. Долгое время я не мог найти объяснения этой легенды, но как‑то, в переписке с моим троюродным братом Романом, у меня появилась догадка, которая может объяснить причудливую фантазию деда. Как я уже писал, прапрадеда Меира Бондаря считали умершим. Рассказы о его судьбе всегда были противоречивы: то ли он погиб в Первую мировую (был, между прочим, Георгиевским кавалером; награды получены в 1915 году), то ли стал жертвой погрома в Гражданскую. Ключ к его судьбе может содержаться в следующей дедовской сказке: его бабушка Хая, встретившись во время войны с австро‑венгерским офицером (сербом по национальности), будто бы влюбилась в него и ушла из дому (представим себе такую сцену в патриархальном еврейском быту!), оставив детей и мужа, но вскоре вернулась, то ли осознав свою ошибку, то ли убедившись в непрочности нахлынувших чувств. При этом, если отнестись к рассказу серьезно, Хае должно было быть уже за сорок. Муж встретил ее как ни в чем не бывало… Я относился к этому повествованию настороженно, как и к рассказам об украинских предках Бондарей, несмотря на то что дедушка многократно и с вариациями воспроизводил свою историю. Так вот, Роман слышал от своей бабушки, сестры моего деда, глухие отрывки слухов об ушедшем из семьи ради христианской девушки и крестившемся их дедушке, которого действительно, как это принято у евреев, с тех пор считали умершим. Не это ли основа романтической сказки о любви к красавцу офицеру, только наоборот? И не здесь ли исток мнимой родословной? Возможно, дедовская память так причудливо сохранила услышанные в детстве пересуды, а может быть, желая внутренне оправдать покойного деда, он сделал героиней адюльтера бабушку? Ее он, кстати, помнил (она умерла в войну, в эвакуации), описывал ее пристрастие к «мерзавчику» из «монопольки», содержимое которого поглощалось вместе с накрошенным хлебом, как крестьянская тюрька. Набрасывая эти строки, я пытаюсь запечатлеть тень от тени. Живя в эпоху больших перемен и больших потрясений, люди сохраняли и передавали дальше лишь крохи.

…Кем же был, в сущности, мой дед? Он не был ученым, хотя по складу ума и широте кругозора вполне мог им быть. Он не был писателем или философом, хотя вся его жизнь прошла в размышлениях. Себя он называл «старым учителем», и в этом была своя правда. Он был хорошим учителем и умел «нести что‑то людям», как он говорил. Я бы добавил, что он был книжником в старом, почти забытом значении этого слова: он знал и любил книгу, разбирался в книгах и с любовью их собирал. Я думаю о том, что, сделав усилие, преодолев разрыв между тем, каков он есть, и тем, каким он мог бы или должен быть, человек приподнимается над собой, становится больше самого себя. И мой дед был больше самого себя, хотя никогда не сказал бы так о себе и, возможно, даже не понял бы вопроса. Его кредо было: смысл жизни — в самой жизни. Он предпочитал простые и краткие ответы, а отвлеченные умствования не приветствовал. И все же: ежедневное и неослабное противостояние смерти в течение той части жизни, когда я его знал, неуемная тяга к чтению, презрение к обывательскому укладу и идущая от сердца человечность делали его присутствие в жизни опорой и источником утешения, несмотря на то что в заботе нуждался он сам. Дед прожил намного дольше, чем пророчили доктора и чем он сам себе отвел. Думаю, его дни продлились для того, чтобы он дольше был рядом с теми, кого любил и кто любил его. На чувства он был щедр: очень любил маму, брата и сестер, жену, потом не чаял души во мне. И люди любили его — близкие, друзья, студенты, даже соседи. На его 75‑летнем юбилее я пожелал быть таким же дедом для своих внуков, каким он был для меня. Что ж, время покажет. А бабушка написала ему одно из самых последних своих стихотворений на случай, которое, увы, не сохранилось, и лишь две строки остались в памяти:

Тебе лишь замены не будет вовек,
Еще не родился такой человек!..