Начало см. в № 3–7, 9–12, 1–2, 4–7 (299–303, 305–310, 312–315)

Трудовая книжка

Перестук колес, гудки локомотивов, свистящий на перегонах ветер и скрежет колес на поворотах — моя любимая музыка. С детства нравится путешествовать поездами. А тут — три дня пути из Москвы в Томск. Поезд нефирменный, зато билет бесплатный.

Ночью я слез со своей верхней полки и пошел к проводнику Андрею, с которым успел подружиться. Молодой парень, но не студент, а настоящий проводник, круглогодичный. Мы сидели в его рабочем купе, пили чай и болтали. Почему‑то Андрей в нашем вагоне единственный проводник, без напарника, хотя рейс дальний. Прошел начальник поезда, заглянул к нам и отправился дальше, в другой вагон.

Вдруг Андрей сказал:

— Слушай, коллега (он знал, что я миитовец), выручи! Спать очень хочется, сменщика нет, посиди тут за меня, а я часок покемарю. Начальник тебя видел… Я тебя всему научу.

И он показал, как следить за накоплением статического заряда на корпусе вагона и как этот заряд сбрасывать, как перевешивать номер вагона на ту сторону, где платформа станции, как зажигать фонарь, открывать на станции рабочий тамбур и сигналить готовность к отправке, подбрасывать уголь в титан и так далее. Я хоть и ехал по служебному билету, но форму с собой не взял, у меня всех вещей — огромный абалаковский рюкзак. Андрей отдал мне свои мундир и фуражку, отправился в купе отдыха проводников и бросил напоследок: «Мне час‑полтора за глаза хватит». «Как Штирлиц», — подумал я. А за окном мелькали огни полустанков, провода вдоль путей вверх‑вниз, вверх‑вниз, со свистом проносились встречные составы.

Мои сокурсники отправились этим летом в ССО — студенческий стройотряд, месить глину на каких‑то стройках задарма, а я, сославшись на слабое здоровье, рванул в Сибирь, на шабашку.

В июне позвонил мне Марик Зеликман откуда‑то из тайги и рассказал восторженным голосом о чудо‑бригаде его друзей из МИФИ и Физтеха. Они там, дескать, зашибают деньгу на лесосплаве. Бригадиром у них — Олег Глушко по прозвищу Гунька, с которым я, кстати, знаком, мальчик‑гений, открывший этот Клондайк. А главное, сказал Марик, он гарантирует мне кошерное питание и выходной в субботу. Меня долго уговаривать не пришлось: свои ребята, заработки, кошер и шабос! В общем, «взял билет — лечу на Вачу», ну не на Вачу, а на Обь, и не лечу, а еду поездом. Три дня до Томска, там чуть не сутки на речном буксире 400 километров с лишком вверх по Оби, потом попутными тягачами до леспромхоза. Романтика, елки‑пихты! За туманом и за запахом тайги…

Надо сказать, что это была не первая моя работа в жизни. «Трудовую деятельность» я начал в 12 с половиной лет. Дело было так. Своей дачи у нас не было, и однажды мы семьей поехали к другу моего отца профессору Берзину, историку. Там мы культурно проводили воскресенье, я помогал вскапывать профессорский огород, и мой доблестный труд был замечен хозяином. За обедом он предложил моему отцу отправить меня в археологическую партию. Идея понравилась и родителям, и мне.

И вот через месяц я, взяв рюкзак с вещами и палатку, уже ехал в Ростов‑на‑Дону. Оттуда автобусом добрался до Танаиса, места между Ростовом и Таганрогом, где с I века до нашей эры находилась греческая колония.

Называлось все это «археологическая экспедиция Академии наук». Работали на раскопках студенты истфака МГУ и ростовского педагогического. Жили мы в палатках, причем я в своей — один. Мама мне сшила чехол для матраса. Я набрал в поле соломы и набил его. Мне было здорово со студентами, с их песнями под гитару, хотя для многих из них я был «еврейчиком».

Как оказалось, копать землю штыковой и совковой лопатами очень тяжело для 12‑летнего домашнего мальчика. Каждые 15 минут я спрашивал у старшего, сколько до перерыва. Пот тек ручьем, хотелось пить, солнце палило нещадно, норму выемки я хронически не выполнял, хотя очень старался работать наравне со всеми. Через неделю‑другую меня перевели в реставрационную мастерскую. Там найденные на раскопках глиняные черепки древних амфор, после того, как их индексировали, я намазывал специальным защитным покрытием. Затем их склеивали реставраторы.

Нам рассказывали руководители экспедиции, что жившие в Танаисе люди исповедовали монотеизм (в I веке до нашей эры!), что в их молельных домах не было никаких изображений. На одной из «улиц» городища раскопали нечто похожее на резервуар для воды. Стены и дно его были выложены камнем и покрыты водонепроницаемым составом, который не сохранился. И теперь наливаемая в резервуар вода просачивалась в почву со скоростью наливания. Ученые объяснили нам, что это был бассейн для ритуального омовения. Я был слишком молод и неграмотен, чтобы сопоставить факты и заинтересоваться этим. Я, может, и был для ростовчан «еврейчиком», но о еврействе не знал абсолютно ничего…

Работая в мастерской, я подружился с девушкой‑реставратором, которая была на семь лет меня старше. Мы мило болтали во время работы, вместе проводили время в компании ее сокурсников, я даже пытался подглядывать за ней в душе, хотя ни на что более романтическое не решился… Лера подарила мне сувенир. Им была верхняя часть детского черепа, найденная на раскопках. Нижней челюсти не оказалось, интереса этот фрагмент не представлял, и в ее коробках таких находок было много. Он даже не был проиндексирован. Когда через месяц я уезжал, на платформе электрички меня догнал руководитель партии и предложил вернуть череп. Мне было страшно стыдно, я чувствовал себя уличенным в краже, но отдал его без оправданий, не желая «подставлять» девушку. В общем, руководство осталось мной недовольно, но я был счастлив: жил один в палатке, единственный ребенок среди взрослых, работал на настоящих раскопках, «на переднем крае науки», путешествовал сам в Ростов, в Таганрог и купался в Азовском море.

Потом была работа в рамках УПК — учебно‑производственного комбината, когда от школы нас, мальчишек, послали на месяц работать на Тушинский машиностроительный завод, тот самый, где делали космический корабль «Буран». Я под руководством пожилого рабочего занимался клепкой алюминиевых ящиков, в которые потом устанавливали какую‑то аппаратуру. При поступлении на работу надо было давать подписку о неразглашении. Мне это не нравилось, я уже тогда думал о том, что из этой страны надо уезжать, а подписка — это секретность, не помешала бы она при подаче документов на выезд. Но все обошлось.

А вот после 9‑го класса, когда мне было 16 лет, работу мне нашла мама. В институте, где она раньше работала, готовилась геофизическая экспедиция. Руководил ею Евгений Шлёмович Ландо. Ему нужны были два помощника, и я позвал с собой своего школьного друга Кирилла Калакутского. Втроем за одно лето мы объездили пол‑Союза: побывали на юге России, на Кавказе, в Азербайджане, в Средней Азии. На точках будущего строительства мы проводили исследование грунтов. Ставили ящик электроразведочного потенциометра и разносили в разные стороны две катушки с кабелем. Затем на разном расстоянии от измерителя забивали в землю электроды и присоединяли к ним кабель. Шлёмович, как мы его называли, давал ток, записывал показания и командовал, на какую дистанцию разносить дальше. В конце дня, в гостиничном номере, он анализировал данные, заносил их в таблицы и чертил схемы срезов грунта. Ведь разным значениям электрического сопротивления соответствуют разные геологические породы: у песка одно сопротивление, у суглинков другое. А чем дальше мы с Кириллом разносили электроды, тем глубже шла дуга замера.

Больше половины времени мы проводили в свое удовольствие: гуляли по городам, посещали достопримечательности, пили квас и объедались арбузами. В то время меня уже интересовало все еврейское. В Баку я посетил все три синагоги: ашкеназскую (ее почему‑то называли «Будапешт»), горскую и грузинскую, хотя в Дербенте, Самарканде, Ташкенте и Бухаре синагог не искал. Шлёмовича раздражали мой интерес к еврейству и отказ от свинины, он спорил со мной, а 20 лет спустя я встретил его в московской синагоге — он был членом ежедневного миньяна.

В Узбекистане есть город Навои, построенный недавно. В нем мы провели неделю, жили в современной гостинице, возведенной немцами. Там я впервые жил в номере с кондиционером. В городе два химзавода: «Навоиазот» и по производству аммиака. Из их труб шел желтый дым. Облака над городом желтые, небо желтоватое. Рабочие там русские, с желтыми лицами. Меня поразило, что в автобусе, везущем работяг на завод, они передавали друг другу бутылки портвейна и пили из горлышка. Вокруг аммиачного завода — зона общего режима, и у нас там были точки замера. Прямо на зоне. Нам оформили пропуска, выделили сопровождение, и мы полдня провели внутри запретки. Интересно, что арестованный в 1984 году Моше Абрамов из Самарканда сидел именно на этой зоне. Помню, как встретил его в Москве в 1987‑м, после нашего с ним освобождения. Увидев его желтое лицо, я сразу спросил, не в Навои ли он сидел.

Следующим моим местом работы стал жэк где‑то в Замоскворечье. Я тогда был в 10‑м классе. А моя старшая сестра Галя училась в «керосинке имени Губкина», и у нее возник план. Если я устроюсь на работу дворником, а их в Москве всегда не хватало, то мне должны будут выделить служебную квартиру. И тогда у нас с ней будет свой флэт для тусовок: она будет там собирать свои компании, а я свои, и все это вдали от родителей! Я согласился. Устроиться было нетрудно, я нашел жэк, где требовался дворник, подал заявление, получил инвентарь: метлы, скребки, лом, рукавицы — и приступил к работе. Квартиру обещали через месяц. В феврале мне приходилось приезжать туда со школьным портфелем к 6 утра, в темноте и в стужу колоть ломом лед на тротуарах и ступеньках, скрести его скребком и материть русским языком. Весь в мыле я приезжал к 8.30 на занятия в школу, а вечером снова ехал грести снег на своем участке. Недели через две‑три мой энтузиазм иссяк, и я сказал: «Да на хрена мне сдалась эта квартира, я и с родителями проживу!»

Но вернемся к лесосплаву. Добирался я до общежития, где жила моя бригада, больше четырех суток: по железной дороге, по реке — на сплавном буксире, по таежной трассе — на леспромхозовском тягаче и пешком — с трассы до поселка. Пришел в общагу в середине дня, представился дежурной, она сообщила мне, что бригада на работе, провела меня в их комнату. Спальня на 20 коек, у двери — стол, на столе — чайник и плитка. Я бросил своего «абалакова» на пол и пошел обратно к дежурной. «Где у вас тут можно помыться?» — спрашиваю. Она долго, как инопланетянину, объясняла мне, как пройти к поселковой бане. Пошел, заглянул по дороге в сельпо, там из еды — только дустовое мыло и питьевой спирт в зеленых бутылках. Нигде раньше я спирта в продаже не видел, даже в аптеках. Баня, однако, оказалась отличной, с настоящей русской парилкой, здорово растопленная. И никого народу — я один. Прошел в парную и начал осторожно, постепенно подниматься выше. Только добрался до верхнего полка, устроился там, как зашли трое мужиков и начали поддавать. Удар пара заставил меня пригнуть голову и начать спуск. Но даже на нижнем полке я уже не выдержал и вытек за дверь. Ополоснулся в душе и пошел в раздевалку отдохнуть. Тут вышли те трое. Молчаливые ребята, все в наколках. Выволокли из шкафчика сумку с бутылками и картонную коробку с только что купленными в универмаге стаканами — высокими, из тонкого стекла. Достали из коробки три стакана, а из сумки бутылку спирта, что я видел в сельпо, и пиво. Собрались разливать — и вдруг заметили меня, сидящего в углу. Ни слова не говоря, достали еще один стакан и налили на четверых: на три пальца спирта, остальное доверху — пива. Кивнули, обращаясь ко мне «земляк». Увидев такое уважение, я опоясался полотенцем, надел на голову кепку и подсел чуть поближе.

— Со звонком! — сказали они друг другу и мне.

— Со звонком! — ответил я, не понимая.

Не сразу я догадался, что это зэки, освободившиеся сегодня из лагеря. Еще раза два мы ходили в парилку и после «перекладывали» сибирским ершом. Только благодаря неплохим туристическим навыкам я смог потом найти дорогу обратно к своему абалаковскому рюкзаку…

Проснулся я часа через два на полу в нашей комнате от очень срочного позыва. Поднялся, ухватившись за стол, и понял, что до туалета мне не добежать, даже если бы я знал, в каком конце коридора его искать… В отчаянии схватил со стола алюминиевый чайник и использовал его не по назначению. А потом с полным чайником в руке неверной походкой пошел мимо дежурной отмывать бригадное имущество с мылом…

Вечером вернулась бригада, и началось мое знакомство с «шабашной» жизнью. Как и обещал Марик, суббота в бригаде — выходной день, а воскресенье — рабочий. Леспромхоз так заинтересован в рабочих руках, что идет на любые условия. Пятница в июле на 60‑й широте проблем не создавала. А кошер соблюдался очень просто: как на завтрак, так и на обед дежурный варил ведро гречневой каши и ведро чая. Каждый день. А ужин готовили себе сами. Как правило, жарили рыбу.

Работали по обоим берегам Оби от Колпашева до Нарыма, куда пошлют. Еще затемно буксир забирал нас на пристани и вез на точку. Зэки валили 40‑метровые сибирские кедры, а мы рубили ветки, сучья и катили стволы к реке, сбрасывая их в воду. Там сплавщики вязали их в гигантские плоты или забирали в кошели. Наши кедры шли на экспорт в Чехословакию и Японию. Чехи из них делали карандаши «KOH‑I‑NOOR», я японцы — железнодорожные шпалы.

Катить кедровые стволы, даже распиленные на 10‑метровые секции, по песку, заболоченной земле, через пни было нелегко. Еще труднее обрубать сучья под самый ствол, чтобы не мешали катить. Но мы были здоровые молодые парни, и платили нам немалые деньги. Да и друг перед другом было стыдно сачковать.

На плотах работали только профессионалы, это самая опасная работа. Надо бегать по несвязанным мокрым бревнам, плавающим на воде. Бежать надо было быстро, чтобы бревно не ушло в воду, и ловко. Если нога соскальзывала и попадала между стволов, это грозило минимум переломом. Бревна на воде ведут себя коварно: они расступаются, чтобы пропустить и затем сомкнуться с огромной силой. Если провалился по грудь — раздавливают, если с головой — не вынырнешь… Смертность была большой даже среди профессионалов. Только за те полтора месяца, что я там проработал, один погиб под плотами, и еще одного покалечило.

Ребята в бригаде все были студентами московских вузов, в основном из МИФИ и с разных факультетов МГУ — физфака, биофака, мехмата. Второкурсники, третьекурсники. Бригадир наш Гунька так и остался потом в тайге, в институт не вернулся.

Помню, сидели мы в комнате вечером. Вдруг один из пацанов говорит:

— Мужики, как будет по‑русски «пох..»?

— А тебе зачем?

— Да, письмо матери пишу, а русский язык забыл!

Пока вспомнили слово «безразлично», прошло минуты три. Одичали ребята в тайге…

Другой парень как‑то поспорил со всей бригадой, что сможет съесть ведро гречневой каши. За время от завтрака до обеда. Поспорили на дневную норму, то есть если съест, то может этот день не работать, а если не съест, то должен еще и свою дневную норму сделать… На завтрак сварили два ведра: для бригады и для Саши. Он намешал в свое ведро побольше сливочного масла и сахара и приступил. Ел обстоятельно, «отлучался» несколько раз, но мы с него глаз не спускали. К обеду таки съел! Потом до вечера лежал, победитель…

Мне довелось там поработать еще и в порту стропальщиком (эта запись осталась в моей трудовой книжке: «стропальщик третьего разряда») в трюмах барж и сухогрузов, отцепляя крюки портового крана при погрузке досок и горбыля. Тоже опасная работа.

Я вообще с детства был не то что трусливым, но осторожным. По крышам лазил, но «солнышко» на качелях не делал. В турпоходах и особенно здесь, на лесосплаве, мне приходилось как‑то договариваться со своими страхами. Однажды мне надо было отшвартовать пустую баржу, которую потом подберет на реке буксир. Был вечер, конец рабочего дня, на барже и на пристани уже никого. Я перелез на судно, пошел на бак и отцепил носовой конец, потом отправился на корму, снял с кнехта трос кормового конца и бросил на пристань. И тут баржа начала медленно отходить от причала. Прыгать стало страшно. «Идиот! — сказал я себе. — Пока ты стоишь и боишься, расстояние растет с каждой секундой!» Ночевать на дрейфующей барже мне не хотелось. Я разбежался и заставил себя прыгнуть. И ничего, даже колени почти не ободрал…

Из культурной жизни было общение с Мариком (он читал мне «Пиркей Овойс» — трактат «Поучения отцов»), споры в общаге и во время работы на самые разные темы — от космогонии до религии, от Аристотеля до Мандельштама и обратно, знакомство с местным попом и споры с ним по субботам о Ветхом и Новом…

Проработав полтора месяца, я получил 750 рублей на руки. Зарплата плюс деньги за авиабилеты, которые я не покупал, — я и железнодорожные билеты получил бесплатно как миитовец. У моих родителей зарплата была 160 минус налоги, проф‑ и партвзносы… Я положил эти деньги на книжку, и на них спустя несколько лет моя семья из четырех человек уехала из Союза.

А моя коллекция рабочих специальностей на этом не закончилась. Мне еще пришлось поработать грузчиком в овощном магазине, рабочим на овощной базе, электриком, контролером ОТК, строительным рабочим, электросварщиком, оператором мостового крана, сторожем и маляром. Не считая ВЦ и «хевра кадиша» (похоронная команда). И это все до эмиграции…