Подвиг разведчика

К середине второго курса я наконец созрел для обрезания. Необходимость его я понимал давно, ведь брис — это даже больше, чем заповедь тфилин или цицит, а их я уже начал исполнять. За невыполнение этой мицвы — наказание корес, отсечение души, не дай Б‑г. Просто я боялся. Не КГБ, не родителей, не медицинских осложнений, а боли. Зубных врачей я тоже боялся, но там не потянешь, а с брисом я тянул почти год.

И вот я обращаюсь в синагоге на улице Архипова к реб Гейче и сообщаю ему о своем решении.

— К тебе подойдут, — сказал он мне загадочно.

И точно, подошел ко мне кто‑то из братьев Тамариных и велел в воскресенье в девять утра ждать на станции метро «Кропоткинская» у первого вагона из центра. Я приехал, жду. Рядом со мной возникает юноша с бороденкой и, не спросив про славянский шкаф, отправляет меня на станцию «Водный стадион» к последнему вагону из центра.

— Из центра? — переспрашиваю я с видом тертого калача.

На платформе «Водного стадиона» вижу паренька школьного возраста в белой дачной кепке с надписью «Селигер». Кажется, это был сын Мойше Гарбуза. В правой руке у него вместо журнала «Огонек» — пустая авоська. Мальчик посылает меня еще на какую‑то станцию метро и исчезает. И только там ждет «сталкер», ведущий меня на квартиру. Перед тем, как зайти в дом, я невольно бросаю взгляд на фасад — нет ли горшка с цветами на подоконнике…

…Жила в Москве маленькая‑маленькая старушка Чарна Носоновна. В отдельной квартире. И делала она большую‑большую мицву… Почти каждое воскресенье от двух до четырех человек из разных городов нашей необъятной родины ложились на обеденный стол бабушки Чарны. По очереди, конечно, а то бы стол не выдержал. Он и подо мной слегка шатался. Так что нас таких на свете не одна тысяча — рыцарей стола бабушки Чарны!

Вслед за «сталкером» я вхожу в квартиру. Первая дверь налево — спальня, вторая — гостиная, направо — ванная, прямо по коридору — кухня. На кухне хозяйка, старушка ростом метр тридцать пять вместе с косынкой, печет леках и варит компот. С ней балагурит реб Авром Генин, на костылях, в толстых очках и в своем неизменном берете. Он достает из сумки две бутылки водки, подмигивает мне, стоящему в прихожей, и поясняет: «Наркоз!»

Меня проводят в спальню, где я знакомлюсь со своим будущим «братом по крови» — ровесником Сашей из Подольска. В гостиной тем временем идут приготовления. Слышатся голоса, звук передвигаемого стола и неприятное звяканье инструментов… «Сталкер», приведя меня, исчезает. Может, пошел на шухере стоять?

Через некоторое время к нам в спальню заходит подтянутый улыбчивый мужчина лет сорока пяти. Это профессор Дмитрий Борисович Лифляндский, кардиохирург, доктор медицинских наук. Он оглядывает нас с Сашей и спрашивает:

— Ну, кто первый?

— Я! — успеваю выпалить, подняв руку, как школьник. «Чуть‑чуть дрожит коленочка, а ручка не дрожит…»

— Снимай с себя все, кроме носков, — деловито говорит «доктор Дима», проведя меня в гостиную.

— А носки почему не снимать? — это я, умник, хочу до всего докопаться…

— Замерзнешь… Ложись головой сюда.

В комнате, кроме доктора, двое. Нет, не Ленин, а наоборот, Генин. Реб Авром, знакомый мне по Марьиной роще. Он будет моим сандаком, то есть в самый ответственный момент подсунет свои огромные ладони под мой затылок. Это младенца сандак держит на руках во время обрезания, а меня… Хотя реб Авром — бывший кузнец, подковывавший лошадей целой кавалерийской дивизии, — взял бы и меня на руки, не будь он одноногий. Второй — сам реб Гейче. Библейский старец с пронзительными глазами, длинной белой бородой, прямыми пейсами, в старой меховой шапке. Дмитрий Борисович выполняет всю медицинскую работу, а реб Гейче — моэль. Он делает главное отсечение, выплевывает через трубку от капельницы несколько капель моей крови в открытую форточку. Он же нарекает еврейское имя. От него зависит, как меня всю жизнь будут вызывать к Торе, записывать в ктубе (брачном контракте) и других официальных документах. Даже то, что через сто двадцать лет будет написано на моем надгробье, зависит сейчас от реб Гейче.

Доктор делает инъекцию новокаина тремя уколами «по периметру», но самый минимум, полкубика. Колет скальпелем в кожу — больно ли. «Немножко», — отвечаю я со страхом. Это «немножко» через десять минут перерастает в «ощутимо».

Реб Гейче стоит рядом и спрашивает, как зовут меня, как отца. Произносит благословения, берет у Дмитрия Борисовича скальпель, режет. Я мало что понимаю в происходящем. Вдруг я чувствую запах горелого мяса, как бывало, когда бабушка опаляла цыпленка, уничтожая оставщиеся после ощипывания перья. Только запах этот идет не из кухни, а от меня! Про коагуляцию в хирургии я ведь ничего не знал… Когда доктор начинает накладывать шов, я от боли выгибаюсь в дугу, осваивая стойку на затылке и пятках. Тогда он добавляет чуть‑чуть новокаина. Только через двадцать лет, учась у реб Хаима Рубина делать обрезание взрослым, я узнал, что хорошие моэли колют минимум наркоза не из садизма или жадности, а ради самого пациента, чтобы сделать шов красиво…

Потом реб Гейче делает кидуш с наречением имени и благословениями. Все говорят: «Мазл тов!» и жмут мне руку.

Когда все заканчивается и «обрезант», охая, слезает со стола, ему подносят стакан водки. Сейчас будет «отходить» наркоз и «приходить» водка.

Одевшись, я возвращаюсь в спальню, и туда же идет Дмитрий Борисович за следующим. Саша подходит к доктору и тихо говорит:

— Только у меня там шарики…

— Считай, что их там уже нет, — отвечает Дмитрий Борисович улыбаясь и уводит его.

В спальню приходит бабушка Чарна и приносит мне кусок медового лекаха и стакан свежесваренного компота. И леках, и компот горячие. Поев, я ложусь. Через сорок минут «готов» и Саша. Доктор провожает его до кровати, а их в спальне две, и Саша спрашивает слабым голосом:

— Доктор, а когда можно возобновить, э‑э?..

— Не раньше, чем через две недели, — невозмутимо отвечает тот.

А я думаю: «Во дает парень — обрезался без отрыва от производства!»

Потом нас с Сашей зовут в комнату делать лехаим. Стол уже превращен из операционного в праздничный. На нем те же леках, компот и водка. Дмитрий Борисович, оказывается, говорит брохи на еду, как положено. Реб Гейче произносит тосты, мы с Сашей стараемся сидеть прямо и улыбаться.

Вы представляете степень риска, на которую шли эти четыре человека каждую неделю в течение многих лет?! Особенно профессор Лифляндский и бабушка Чарна. Да и реб Гейче с реб Авромом тоже. Благословенна память праведников!

После застолья доктор вручает нам, «рыцарям без страха и крайней плоти», по баночке густого хирургического йода и адрес явочной квартиры, куда нам надлежит прибыть через сутки для перевязки. Я подхожу к реб Гейче в коридоре и даю ему десятку — поучаствовать в расходах. Больше дать не могу: это только в первом семестре я получал повышенную стипендию в сорок пять рублей в месяц, во втором — обычную в тридцать пять, а сейчас я и вовсе без стипендии, троечник. А ведь надо еще оставить деньги на такси — не шкандыбать же мне до метро походкой робота Вертера, да еще после стакана водки…

А ехать мне аж на юго‑запад. Родители мои о «подвиге разведчика» ничего не знают. Я сказал им, что останусь у друзей дня на три. Где‑то ведь надо отлежаться. И я поехал к Пете с Наташей, московским баалей‑тшува. Они меня приняли, конечно, но отдельной комнаты у них нет. Поселили меня в детской: шведская стенка, с потолка свисают гимнастические кольца. Но там же живет их двенадцатилетняя дочь, семья многодетная, кто‑то даже на кухне спит! Отступать поздно: я уже не в состоянии куда‑то еще ехать, да и хозяева обидятся. Ну, на три ночи — как‑нибудь перекантуемся…

Знаете одну из главных трудностей бриса в восемнадцать лет? Угадайте!

Спонтанная эрекция в первые дни после обрезания не пропадает, а наоборот, учащается до шести раз за ночь… Случалось это внезапно и вызывало такую боль, что я завывал и, наверное, лез бы на шведскую стенку, если бы не присутствие девочки, которая от моего крика просыпалась. А как прикажете объяснить ей мои вопли? Я даже родителям ее стеснялся об этом рассказать…

На следующий день я поехал на перевязку. Все было в порядке, если не считать того, что момент разбинтовывания стал единственным случаем в моей жизни, когда я был близок к обмороку. Скорее от страха…

Я был горд собой и рад, что обратного пути нет… Эксперименты с иудаизмом закончились — я считал себя теперь соблюдающим евреем, вступившим в союз с Создателем.