В этом году Йом Кипур выпал на субботу, а значит, пятница получилась сумасшедшей. Абрам подскочил с постели в шесть утра – серьезный поступок для человека, многие годы встающего в пять пятнадцать и отсыпающегося только по пятницам и субботам.

Первым делом – в микву. И не просто в микву, а в холодную, куда дети и старики не ходят. Рано поутру ее студеные воды еще прозрачны, не плавают по поверхности волосы, а кафельный пол между душевыми кабинками сух и чист.

Из миквы – за детьми и на капоройс. Младший до сих пор боится петуха, когда его проносят над головой. Абрам начинает заводить разговоры об этом сразу после Девятого ава, и потихоньку-потихоньку готовит малыша к обряду. Но тот все равно плачет и так прижимается к ногам, что покрутить над его головой рвущуюся из рук птицу почти невозможно.

Хоть со старшим нет проблем – все делает сам, даже не боится присыпать кровь песком после того, как шойхет одним плавным движением перерезает петуху горло.

Затем – к раввину, просить леках, медовый пряник. Если понадобится в следующем году обращаться за помощью к людям, зависеть от их милостей – пусть это начнется и закончится пряником.

Очередь к раввину длинная, вместе с пряником полагается благословение, каждому свое: кому-то наливает рюмку водки, кому-то три-четыре порции лекаха. Детям стоять скучно – разбегаются, супостаты: один удрал к машине с клетками, в которых дожидаются своей очереди грустные курицы и петухи, другой забрался на дерево. И зачем, почему? Просто так – из ухарства и молодого веселья.

Наконец и его черед. Абрам протягивает ладонь ковшиком, словно нищий, просящий подаяние.

Раввин ставит на ладонь пластмассовый стаканчик с водкой.

– Давай, за жизнь!

Абрам слегка колеблется – водку на пустой желудок! А раввин торопит:

– Главное – это жить. Жить подольше. Пока свеча горит – можно жить. Давай за жизнь, до конца.

Абрам выпивает теплую водку, закусывает медовым пряником, собственноручно женой раввина испеченным. Ух-х-х!

Пряник получен, вместе с ним – благословения, неожиданные: и откуда такие в голову раввину пришли? Но думать о них Абрам будет потом, в Йом Кипур, – за длинный день в синагоге всяким мыслям время достанется.

Теперь – детей в машину и домой, сдать их жене, и скорее обратно в синагогу. Молятся перед Йом Кипуром быстро, словно солдаты на привале: день короток, а работы много. После синагоги опять домой – завтракать. Сегодня нельзя оставаться голодным даже на минуту – тому, кто ест целый день, завтрашний пост засчитывается за два. Еще бы, поститься на полный желудок куда труднее, чем на пустой.

Йом Кипура Абрам ждет со страхом и трепетом. Праздник замечательный, очень правильный праздник: один день страданий списывает целый год прегрешений и проступков. Там недосмотрел, тут переступил – ненамного, не по злому умыслу, а от слабости желаний человеческих. Только вот беда: на обезвоживание организм Абрама реагирует всегда одинаково – головной болью. Начинается она часов в десять утра и потихоньку нарастает, да так, что к последней молитве «Неила» Абрам уже ничего не соображает и только просит Б-га завершить поскорей эту муку. Не помогают ни массаж темени, ни нюхательные соли – трещит, ломит и пронизывает. Можно, конечно, таблетку принять, но тогда пост вроде как невсамделишный получается. Головной болью этой искупает Абрам излишества и отступления целого года, поэтому и ждет ее, и боится.

После завтрака – на кладбище. Вообще-то посещать могилы родственников можно начиная с Рош а-Шона, но каждый раз времени не хватает и ехать приходится в канун Йом Кипура. Не только он такой растяпа – огромная стоянка перед кладбищем забита автомобилями, приткнуться негде. Покрутившись, Абрам втискивается в щель между обшарпанным тендером «исузу» и гладенькой шоколадной «тойотой».

Бабушка лежит в самом конце кладбища, до ее могилы идти минут десять. Аллея пронизана солнцем, разогретая хвоя кипарисов источает одуряющий аромат, и к концу прогулки майка плотно прилипает к спине. За четырнадцать лет, минувших со дня бабушкиной смерти, кладбище сильно разрослось, могилы ушли вперед метров на двести. Тени возле бабушки нет просто никакой, ни зернышка. Разве только улечься рядом и спрятать голову в косую полосу от надгробной плиты. Но это еще успеется.

 Через десять минут чтения псалмов начинают прилипать брюки. Значит, пора обратно. Перед тем как отойти от могилы, Абрам обращается к бабушке. Нет, с мертвыми он не разговаривает, да если бы и захотел, в его случае это не более чем игра воображения. Он обращается к собственной памяти: меховая муфта с головой настоящей лисы, запах пряников с корицей, улыбка, голос. Говорят, наивысшее удовольствие для душ в ином мире – когда дети и внуки идут по дороге Торы. Собственно, ради этого Абрам и приходит на кладбище: показать бабушке, что все осталось по-прежнему. Он на той же дороге и верен ей, словно в самом начале пути.

На подходе к машине туфли начали прилипать к ступням. Носки давно срослись с кожей, превратившись в хлопковый покров – прямое продолжение волосяного. Он плюхнулся на сиденье, завел мотор и включил на полную мощность кондиционер. Ближайшие сутки страшили: через пять часов беготни начнется томительное ожидание надвигающейся головной боли. Детей в этом году пристроить к теще не удалось, значит, они задурят жену, забегают, заморочат ее до истерики, а она, в свою очередь, сорвется на нем. Знакомый сценарий: Абрам будет сдерживаться изо всех сил, чтоб не хлопнуть об пол какую-нибудь посуду, или стул, или стиральную машину, или что подвернется под руку, а его будут упрекать в черствости и равнодушии. Потом дети свалятся, заснув на бегу с еще не замершим криком у полуоткрытого рта, и они с женой сядут поговорить. Если б не Йом Кипур, попили бы, как обычно, вина, и улеглось бы постепенно возбуждение, и она снова бы улыбнулась ему, и весь пыл, и нервы, и обломки кресел, дивана, холодильника, стиральной машины сгинули, как Амолек. Но ведь сегодня – пост, и поэтому вместо ужина они поговорят о школе, о кружках, о зубках, кроссовках, продранных штанишках. В общем, тяжелы ближайшие сутки, тяжелы…

В окошко постучали. Абрам поднял голову, одновременно отирая ладонью пот со лба. Возле машины стояла пожилая бабуля, явно сефардского происхождения. Цветастая юбка, длинная кофта, несколько ниток серебряных бус – типично восточная бабуля.

– Ты в центр едешь?

– В центр.

– Подвези до автобуса. Мне в Кирьят-Малахи.

– Пожалуйста.

Перед Йом Кипуром евреи ищут мицвойс, добрые дела. Кто знает, где колеблется стрелка весов, скольких граммов недостает до благоприятного вынесения приговора? Вот Абраму подвернулось типичное доброе дело и не стоит почти ничего. Все равно в центр едет, а маленький крюк на соседнюю улицу и трудом назвать трудно. Бабуле потом еще час на автобусе до Кирьят-Малахи трястись, да еще пока он придет, тот автобус.

Абрам начал осторожно сдавать назад, готовый немедленно ударить по тормозам. Скопище автомобилей перед воротами кладбища напоминало традиционную пробку возле Дизенгоф-центра на исходе субботы.

– А в Иерусалиме вообще закрыли подъезд к кладбищу, – сказала бабка, словно прочитав мысли Абрама. – Только автобусы пропускают.

Она удобно устроилась на заднем сиденье и подставила лицо струе кондиционера. Абрам в зеркале заднего обзора видел, как струя воздуха трепала по ее лбу жидкую прядку волос.

– Так вы уже в Иерусалиме успели побывать?

– Да, с самого утречка, прибрала несколько могилок, теперь здесь вот управилась, сейчас в Кирьят-Малахи к папе с мамой, а там уж и домой.

Зубов у нее почти не осталось, а уцелевшие торчали в разные стороны, словно штакетины в заборе нерадивого хозяина. Зато кожа была гладкой, почти без морщин. «У таких бабок обычно пять-шесть детей и двадцать внуков, – подумал Абрам. – Что ж ее никто на машине не подбросил, отпускают бабулю мотаться по жаре в общественном транспорте?»

– Большое дело вы делаете. Дай Б-г, чтоб и о нас так заботились.

– Ты реховотский?

– Ну, – протянул Абрам, – можно сказать, да. Пятнадцать лет тут живу.

– Может, ты знал Хаима Шварца, у него магазин на Герцль был, замки, гайки, отвертки? Хозяйственный такой магазинчик? Не знал?

– Вроде нет. Родственник ваш?

– Работала у него. Хороший был хозяин, и человек хороший. Дети его – негодяи: пока отец жил, только и знали деньги тянуть, а теперь могилку прибрать времени нет. Уже пять лет как ушел, бедолага, настрадался перед смертью… И за что такому человеку такие мучения?

Абрам пожал плечами.

– Это самый главный вопрос, который люди задают себе и Всевышнему. Начиная с Адама и до сегодняшнего дня.

– А ответ, есть ответ?

– Есть ответ. Есть много ответов, бабушка, да на одной ноге не расскажешь.

– Я не бабушка, – вдруг насупилась бабуля. – Я даже не мама. И замужем никогда не была.

– Не сложилось? – участливо спросил Абрам.

Машина наконец выбралась из затора и начала разгоняться.

– Некогда было. Я младшая дочка, один брат – во Франции, другой – в Америке, оставили на меня родителей и укатили свою жизнь жить. Сначала отца параличом разбило, четырнадцать лет пролежал в постели, мать не отдала ни в больницу, ни в дом престарелых. Когда отмучился, у матушки «альцгеймер» обнаружили. Еще двенадцать лет на мне. Я на работе минуту лишнюю боялась задержаться, знала: она ведь воды не напьется – побоится с кровати встать. Ведь если упадет, останется на полу, пока я не вернусь. Так вся жизнь и прошла, возле них. В прошлом году матушка умерла, теперь и я для себя пожить смогу. Мужа надо искать, семью обустраивать…

Абрам промолчал. Мысль о том, что кто-то может захотеть эту бабулю, казалась дикой.

Прошло несколько минут. Машина выехала на улицу, в конце которой была остановка автобуса.

– Слушай, – вдруг спросила бабуля, – ты, я вижу, религиозный человек, с кипой на голове, в Б-га верующий, правильно?

– Правильно, – согласился Абрам, прикидывая, как запарковаться поближе к остановке. Вдоль улицы подряд стояли машины, и найти место для парковки было вовсе не простым

делом.

– Так скажи мне, где правда? Я ведь была хорошей девочкой, почитала родителей, заповеди соблюдала, субботу, праздники, ела только кошерное. Неужели так и умру нецелованной? Без детей, без внуков?

Абрам нашел дыру между машинами и ловко вписался в просвет. Бабуля всхлипнула.

– Я ведь не всегда такой была, толстой, с плохими зубами. В молодости ко мне многие липли, кто по-серьезному, кто побаловаться. А я, правильная религиозная девочка, хотела строго по закону. Вот и осталась с ним, с законом. Даже вспомнить нечего, только работа, магазины, уборка да горшки из-под родителей.

Машина остановилась.

– Вот остановка, – сказал Абрам. – Извините, я не знаю, что вам ответить. Я не раввин, я сам как слепой котенок.

– Ох, да это я так, не обращай внимания. Главное – это жить. Жить как можно дольше и умереть внезапно.

Бабуля открыла дверцу и, кряхтя, принялась выбираться наружу. Оказавшись на тротуаре, она кокетливо поправила юбку и кофту. Потом наклонилась к окну машины. Абрам быстро надавил кнопочку, стекло поехало вниз.

– Спасибо, милый. У тебя доброе сердце, спасибо.

– И вам спасибо. – Абрам замешкался на секунду и добавил: – Пусть Всевышний пошлет вам в этом году достойного жениха.

– Амен, Амен! – Бабуля помахала рукой и неожиданно легко, молодой походкой двинулась к остановке.

Абрам несколько минут сидел молча, смотря в ее плывущую спину, потом вспомнил умильную рожицу старшего сына, жену, список незаконченных дел, резко вывернул руль и с радостью нажал на газ.