Материал любезно предоставлен Tablet

В ночь, когда Америка избрала Дональда Дж. Трампа президентом, 38‑летний Ричард Б. Спенсер, возомнивший себя «Карлом Марксом альтернативных правых» и мечтающий о «белой родине», с ликованием прокричал: «Теперь мы — истеблишмент!» В таком случае архитектором нового истеблишмента можно считать бывшего наставника Спенсера — Пола Готфрида, вышедшего на пенсию ученого еврейского происхождения, проживающего (не то чтобы в полном довольстве) в Элизабеттауне, штат Пенсильвания, на левом берегу реки Саскуэханна. В города, подобные этому, журналисты заглядывают во время предвыборной гонки с целью уловить политические чаяния «настоящих американцев». В Элизабеттауне находится одно из подразделений производителя сладостей «Марс», община пенсионеров‑масонов, а также колледж, в котором Готфрид преподавал, пока руководство не попросило его досрочно покинуть свой пост.

Готфрид обосновался в Элизабеттауне после смерти первой жены, решив, что семейные заботы важнее профессиональных амбиций, и повел тихую войну против республиканского истеблишмента. Так называемые альтернативные правые, которых с чем только не идентифицируют — с позициями антиглобалистов и антииммиграционных групп, лягушонком Пепе, белыми националистами, пикаперами и антисемитами, а также с растущей волной популизма правого толка, — отчасти творение Готфрида: он придумал этот термин в 2008 году вместе со своим протеже Спенсером.

Историк‑интеллектуал не похож на «консильери» (consiglieri, советник или доверенное лицо в мафиозных сообществах): круглое лицо, аккуратная белая бородка и лысина. Внешность его (глаза‑бусины за стеклами очков и то, как он, и без того субтильный, сутулится над трибуной во время выступлений) указывает на робкий и в то же время сварливый характер. В голосе его проскальзывают писклявые ноты, и вместе с тем речи его, которые несложно найти в интернете, отличаются эрудированностью и взвешенностью: он свободно переходит от темы фашистского наследия к порокам мультикультурализма и «государства терапевтического благоденствия» (therapeutic welfare state).

Готфрид не столько разрешает противоречия альтернативных правых, сколько воплощает их. Сноб‑традиционалист с классическим либеральным уклоном, называющий себя «республиканцем типа Роберта Тафта», и американский националист‑ницшеанец, он изо всех сил старается преувеличить свою «европейскость». Он одновременно выступает и против Закона о гражданских правах, и против белого национализма. Он — элитист до мозга костей и оракул того, что называют популистским восстанием. «Если бы меня спросили, что отличает правых от левых, — писал Готфрид в 2008 году, — то главное различие, которое приходит на ум в первую очередь, касается понятия равенства. Левые выступают за равенство, а правые видят в нем нездоровую одержимость».

Неравенство — основополагающий принцип альтернативных правых. Согласно их точке зрения, естественные и имманентные различия существуют не только между индивидами, но и между группами людей — расами, полами, религиями, нациями. Каждая из этих групп обладает собственными отличительными особенностями и конкурентными преимуществами; таким образом, неравенство — это нечто естественное и полезное, а равенство — неестественно, вредно и может быть установлено только силой. На практике такая точка зрения часто оборачивается убеждением в превосходстве белой расы и отвержением универсализма.

К древней идее о том, что мир устроен в соответствии с естественным иерархическим порядком, альтернативные правые добавляют новые подробности. Они проявляют нездоровый интерес к попыткам классифицировать групповые когнитивные способности — своего рода обновленная версия «расовой науки» социального дарвинизма, популярного перед Второй мировой войной, которая часто сводится к убеждению в генетическом детерминизме. Они также поддерживают концепции, которые предлагает довольно противоречивая эволюционная психология в своем стремлении объяснить поведение групп людей в терминах естественного отбора по Дарвину. Равенство в представлениях Готфрида одновременно и невозможно, и выступает своего рода гражданской религией, поэтому попытки правительства навязать его — это лишь повод для государства усилить свою мощь и влияние.

Консерваторы традиционно выступали против вмешательства государства и за свободу от государственного контроля, однако аргументы Готфрида носят более эзотерический характер и более радикальны, чем то, что вы можете услышать на партийном съезде Движения чаепития. В сжатом изложении теория Готфрида сводится к тому, что Америка — уже не республика и не либеральная демократия (эти категории утратили свое значение в результате постиндустриального взрыва бюрократических аппаратов, который превратил страну в «терапевтическое менеджерское государство» (therapeutic managerial state)). Сегодня нами управляет класс менеджеров, которые играют роль священников, скрываясь в облачении бюрократов. Эта технократическая интеллигенция оправдывает свой статус, навязывая такие прогрессивные установки, как мультикультурализм и политическая корректность, которые, точно религиозные эдикты, сталкивают между собой различные группы. По словам Готфрида, он был отлучен от мейнстрима политического дискурса за то, что отверг этот либеральный катехизис. Теперь версии тех идей, которые, как считает Готфрид, привели его к отлучению, станут новым заветом в Белом доме Трампа.

«Я усматриваю в этом частичное подтверждение своей теории, — говорил он мне о подъеме альтернативных правых за месяц до президентских выборов, — многое будет зависеть от того, что сделает Трамп, если станет президентом».

Пол Эдвард Готфрид родился в Бронксе в 1941 году, через семь лет после того, как его отец, Эндрю Готфрид, иммигрировал в Америку. Эндрю Готфрид, успешный меховщик из Будапешта, бежал из Венгрии вскоре после того, как нацистами во время июльского путча был убит австрийский канцлер Дольфус. Он предчувствовал, что Центральная Европа окажется зажата в тисках между нацистами и Советами, и решил попытать счастья в Бриджпорте, штат Коннектикут, куда семья перебралась вскоре после рождения Пола. Эндрю Готфрид открыл в Бриджпорте меховой бизнес и стал видным членом многочисленного сообщества иммигрировавших в Америку венгерских евреев.

Готфрид‑отец был человеком, который «с поразительной цепкостью держался за свои обиды», пишет Готфрид‑сын в своих мемуарах «Встречи» («Encounters»). Его отец обладал «пламенным мужеством» и природной харизмой, которые вызывали восхищение сына. Он всю жизнь оставался республиканцем, что не мешало ему уважать Рузвельта за разгром нацистов. Однако дальше его либерализм не распространялся; Готфриду‑старшему было не до показных попыток извлечь из нацизма универсальные уроки применительно к американскому движению за гражданские права и иммиграционной политике. Во всем этом, как кажется, он был идеальной моделью для интеллектуальной жизни своего сына.

Младший Готфрид, хоть и не был особенно религиозен, учился в Иешива‑университете в Нью‑Йорке. Плюс этого учебного заведения для невысокого и полного Готфрида был в том, что здесь училось огромное число «безобидных чудиков», которые не могли его дразнить. Однако «способные», но обладавшие «клановым сознанием» однокурсники — ортодоксальные евреи из Бруклина — отталкивали Готфрида. Нью‑Йорк оказался дальше от Коннектикута, чем он себе представлял. Социальная неуклюжесть его однокашников «казалась продуктом жизни в гетто, перенесенном в США из Восточной Европы».

Даже для ассимилировавшихся американских евреев родом из Центральной Европы было привычным делом свысока смотреть на евреев из бывшей Российской империи, которых считали бедными и провинциальными.

Подобное предубеждении встречается в работах Ханны Арендт, еще одного автора, в ком «тевтонская педантичность сочеталась с еврейской моральной праведностью», как однажды отозвался о Готфриде его друг. Его одноклассники умны, но измучены тревожностью, он же обладает аристократическим спокойствием высокой германской культуры, что наделяет его истинной проницательностью. На этот факт необходимо обратить внимание не потому, что данное его предубеждение хуже остальных, а потому, что впоследствии оно будет сильно влиять на его работу. Когда Готфрид нападает на «неоконсерваторов», большинство которых — евреи родом из Восточной Европы, и «нью‑йоркских интеллектуалов», которых обвиняет в том, что они сломали ему карьеру и не отдали должное его интеллекту, то им движет не столько нанесенная обида, сколько бесчестие поражения от того, кого считаешь ниже себя.

Окончив учебу, Готфрид вернулся в Коннектикут в аспирантуру Йельского университета, где учился под руководством Герберта Маркузе. В своих мемуарах Готфрид посвящает Маркузе, влиятельному интеллектуалу франкфуртской школы, чья критика массовой демократии во многом сформировала новых левых, отдельную главу. Несмотря на то что Готфрид в то время был членом правой партии Йельского политического союза, он в то же время был «пылким и верным учеником» своего научного руководителя. В последующие годы один обозреватель назвал Готфрида «правым апологетом франкфуртской школы». И хотя это описание нельзя назвать точным, оно все‑таки в некоторой степени отражает радикальную критику Готфрида в отношении современного либерализма, которая пересекается с несколько левацкой линией нападения.

Окончив Йель, Готфрид занялся научной деятельностью и стал много писать, чем продолжает заниматься и сейчас. Автор 13 книг и бессчетного числа статей и речей, он обозначил важные для себя темы: природа и сила истории, значение форм консерватизма, а в «Марксистской трилогии» представил либеральную демократию и государство терапевтического управления в качестве гегемонов современного мира. Восхищаясь отдельными аспектами анализа капитализма Маркса, Готфрид вместе с тем утверждает, что марксизм был дискредитирован экономическим провалом социализма. В свете этого провала экономическая критика Маркса перешла от анализа материальных условий к морализаторской игре. Для новых постмарксистов переосмысленная цель левой политики — бесконечная борьба, направленная на свержение фашизма. Реализуя этот универсалистский подход, Готфрид утверждает, что левое движение — это загробная жизнь христианства. «Христианская цивилизация создала моральные и эсхатологические рамки, которые переняли и адаптировали под себя левые антихристиане, — пишет он. — Фашисты, а не коммунисты или мультикультуралисты играли второстепенную роль в современной западной истории».

В основе движения альтернативных правых — проект, реализованный Готфридом и остальными, который состоит в пересмотре исторического значения Второй мировой войны. И если в левой политике возникал импульс расширить понятие фашизма далеко за пределы оригинального контекста, то правые сделали из него нечто, характерное настолько сугубо для Европы в период между двумя войнами, что просто невозможно привести никакие исторические параллели этому явлению.

В книге «Фашизм: эволюция понятия» («Fascism: The Career of a Concept») Готфрид утверждает, что испанский и итальянский «обыкновенный фашизм» и германский нацизм принадлежат к разным видам. Гитлер, говорит он, был не столько фашистом в общем смысле слова, сколько ультраправым антиреволюционным ответом Сталину. Несколько лет назад это еще могло представлять интерес как основание для жарких, но довольно абстрактных исторических споров. Сегодня же понятно, что такая позиция служит и политическим целям. Она лишает силы понятие «фашизм»: клеймить им ультраправую политику становится невозможно. Вместе с тем она возрождает целый сонм концепций, репутация которых была испорчена из‑за ассоциации с фашизмом, таких, как этнический национализм и «расовая наука», позволяя правым снова активно их пропагандировать.

Альтернативные правые — прямые наследники палеоконсерваторов, расцвет активности которых пришелся на 1990‑е. Термин «палеоконсерватор» был введен в обращение самим Готфридом в 1986 году, что говорит о его безусловном успехе в изобретении терминологии правых оппозиционных движений.

В течение десятилетия, предшествовавшего появлению Готфрида в Йельском университете, зарождается послевоенный консерватизм, или «фузионизм», который объединил южных и религиозных традиционалистов, либертарианцев и прочие разрозненные группы, разделявшие приверженность агрессивной антикоммунистической политике. Он развивался скорее как «ряд движений, чем организованное развертывание единой силы», писал Готфрид в 1986 году в своей книге «Консервативное движение» («The Conservative Movement»). Не все движения находили общий язык, и вскоре после своего объединения консервативный истеблишмент под руководством влиятельного журнала National Review и его редактора Уильяма Ф. Бакли начал изгонять некоторых участников. Так называемые чистки начались с праворадикальных антикоммунистов и конспирологов из Общества Джона Берча (John Birch Society) — что‑то вроде нынешних последователей Алекса Джонса, — которых Бакли отлучил в 1962 году. После берчистов консерваторы, по‑прежнему возглавляемые National Review, избавились от белых расистов и антисемитов, среди которых были и друзья Готфрида. Эти события считаются главными в официальной истории консервативного движения — они демонстрируют борьбу за ликвидацию наследия Второй мировой и против проявлений расизма и фанатизма внутри консервативного движения.

Те, кто оказался за бортом, видели эту историю иначе. Если чистки — важная глава в истории консервативного истеблишмента, то для предполагаемых жертв они становятся основополагающим мифом. Эти партии отринули обвинения правых в расизме и антисемитизме как сфабрикованные или же, иначе, как проявление личных предубеждений; настоящая угроза, говорили они, — в самом факте чисток. Преследуя нетерпимость, консервативный истеблишмент организовал собственную версию советских показательных процессов, в то же время перенимая язык и принципы своих врагов слева. Конечно, «зачищенных» не убивали, а только «предавали анафеме», выражаясь языком жертв, — разница, сравнимая с различием между креслом декана с видом на Гудзон и тем же креслом, но с видом на Саскуэханну. Не банально, но и не так мрачно, как истории некоторых советских товарищей.

Неоконсерваторы появились в 1970‑х годах. Они были представлены по большей части еврейскими и католическими «бывшими левыми», которые сместились вправо в результате реакции на антилиберализм новых левых в 1960‑е и убежденности в том, что провал социальных программ «Великого общества» (Great Society) свидетельствовал: поведение определяется культурой в большей степени, нежели государственной политикой. Изначально к неоконсерваторам («неоконам») примыкали некоторые бывшие троцкисты и социалисты, но все они разделяли твердые антикоммунистические позиции и потому выступали сторонниками интервенционистской политики и превентивных военных действий — сначала для защиты от Советского Союза, а затем для распространения демократии. По мере продвижения «неоконов» вверх по партийной лестнице между ними и более правым и традиционным крылом движения стали возникать противоречия интеллектуального и институционального свойства. Противники неоконсерваторов, такие, как Готфрид, обвиняли своих врагов в обмане, считая их скрытыми адептами вильсоновского интернационализма и социал‑демократами в волчьей шкуре.

Палеоконсерваторами Готфрид назвал небольшую группу антинеоконсерваторов, которые сформировали внутреннюю оппозицию после развала «фузионной» коалиции консерваторов в конце 1980‑х годов. В работе «Консервативное движение» Готфрид озвучивает их собственное героическое видение себя: «[Они] поднимают вопросы, которые неоконсерваторы и левые предпочитают не обсуждать… о целесообразности политического и социального равенства, о функциональности концепции прав человека, о генетических основах интеллектуальных способностей… как Ницше, они следуют за демократическими идолами, движимые презрением к тому, что, по их мнению, дегуманизирует».

На практике палеоконсерваторы иногда занимали довольно маргинальные позиции — так, например, они поддержали сербский национализм, у которого было мало шансов обрести популярность на родине или где бы то ни было еще, кроме как в конференц‑залах отеля Marriott, где палеоконсерваторы разжигали свой пыл. Так как среди неоконсерваторов было непропорционально много евреев, а палеоконсерваторов очень интересовало излишнее присутствие евреев в политическом истеблишменте, то в их диспутах, как говорят и чему есть свидетельства, сквозил антисемитизм. Готфрид регулярно жаловался в своих работах на «дурно воспитанных, обидчивых евреев и их подобострастных и льстивых помощников‑христиан» — так он отзывался о неоконсерваторах, которые, как он утверждал, полностью захватили Республиканскую партию и американскую политику. Мнение о том, что евреи осуществляют культурную и политическую диверсию, было распространенным в среде палеоконсерваторов. Но именно Готфрид озвучивал его чаще других, пользуясь безнаказанностью из‑за собственного еврейского происхождения. Со своей стороны, неоконсерваторы воспринимали палеоконсерваторов как аристократов, изо всех сил стремящихся казаться европейцами, которым нет места в американской демократической традиции. В худшем случае их прямо обличали как морализирующих расистов и антисемитов, дошедших до ненависти к собственной стране.

Как в любом внутриполитическом конфликте, здесь присутствовал и личный элемент. Готфрид признает в пассаже, характеризующем его собственное уязвленное самоощущение: «Мое понимание неоконсерватизма может показаться недостаточно объемным и нюансированным, но если это действительно так, то я хотел бы услышать реакцию самих неоконсерваторов. До сих пор я не получил от них никакого ответа, если не считать того, что они обращаются со мной как с лжецом или безумцем». Такая оценка представляется вполне справедливой. В длинной статье, которая вышла в канун иракской войны и клеймила палеоконсерваторов за отсутствие патриотизма, ведущий неоконсерватор и спичрайтер Буша Дэвид Фрум всего один раз упоминает Готфрида, описывая его как «самого несгибаемого солипсиста из рядов надутых палеоконсерваторов, который опубликовал бессчетное число статей о собственных профессиональных неудачах».

Действительно, в рядах палеоконсерваторов имеется достаточное количество чудаков, расистов и антисемитов, чьи предрассудки имели принципиально важное значение в их политической жизни. К сожалению, параллельно палеоконсерваторы обладают способностью категорично и прозорливо характеризовать современную действительность и «Американский век» (термин, обозначающий вторую половину XX века, характеризующуюся доминированием США в политической, экономической и культурной сферах). Пока либеральный истеблишмент предавался сентиментальному благочестию, а консервативный мейнстрим подменял мудрость банальными истинами, палеоконсерваторы оказывались остры на язык и не знали пощады. Например, они безжалостно критиковали клише эпохи Буша о том, что для строительства успешной демократии в Ираке достаточно одного вторжения, а превентивные войны ведутся во имя демократического универсализма. Также палеоконсерваторы тонко чувствовали минусы свободной торговли, заключавшиеся не только в потере рабочих мест, но и в утрате чувства общности и самоценности, к чему были часто нечувствительны неолибералы и неоконсерваторы.

Трампизм возродил давние разногласия между палеоконсерваторами и неоконсерваторами о фундаменте государственности. Тогда как неоконсерваторы поддерживали идею «нации ценностей», согласно которой национальная идентичность является функцией политических принципов, палеоконсерваторы придерживались иной точки зрения. Они утверждали, что нации определяются специфическим культурным и историческим наследием своих основателей. Так, принадлежность к американской нации, к примеру, определяется не столько политическими идеалами, сколько наследием английских переселенцев‑протестантов, характеры и социальная среда которых обусловили естественное возникновение этих идеалов. Последствия такой точки зрения для иммиграционной политики очевидны: чем сильнее наследие новых иммигрантов отличается от культуры и убеждений изначальных английских поселенцев, тем больше они трансформируют понятие американской нации. Некоторые палеоконсерваторы, подобно Готфриду, оформили эту идею в культурологических и цивилизационных терминах, другие же, вроде влиятельного Сэмюэла Фрэнсиса, открыто призывали к белому национализму.

Один из разделов книги «Консервативное движение» Готфрид посвящает «новой социобиологии», возникшей в 1960‑х годах, и ее влиянию на правое движение. В книге описываются усилия последователей этой странной дисциплины, направленные на отделение их собственной версии социал‑дарвинизма от «искаженной», «эксплуатировавшейся нацистами». В заключение говорится, что «биологическая реконструкция социологии едва ли будет иметь много адептов в консервативной среде (за исключением сторонников расовой теории)». Через четыре года после публикации этого эссе Джаред Тейлор, являющийся сегодня одной из ключевых фигур среди альтернативных правых, основал расистский журнал «Американский Ренессанс» (American Renaissance).

Тейлор добился успеха, так как сумел избежать «навязчивых идей и чудаковатости, которые, к сожалению, были свойственны американскому расизму», написал Ричард Спенсер, бывший ученик Готфрида. Он отмечает, что «радикальность Джареда с его “Американским Ренессансом” состояла в том, что он перевел маргинальное в сферу мейнстрим: идеи, имеющие последствия мирового масштаба, он представил так, что они кажутся одновременно умеренными и респектабельными».

В то время это прошло незамеченным, но влияние палеоконсерваторов достигло высшей отметки в тот момент, когда Пэт Бьюкенен предпринял неудавшуюся попытку стать кандидатом в президенты от Республиканской партии в 1992 году. Готфрид был советником предвыборной кампании, которая добилась внушительной победы на предварительных выборах (праймериз) в Нью‑Гэмпшире и фактически предзнаменовала стратегию Трампа. Сдержанность и консервативность Бьюкенена в социальном отношении не позволила ему, подобно Трампу, разыграть роль альфа‑самца, однако и Трамп, и Бьюкенен использовали схожую националистическую платформу, обещая ограничить иммиграцию, оказать сопротивление глобализации и мультикультурализму. Сэмюэл Фрэнсис, близкий друг Бьюкенена и главный архитектор его стратегии, как‑то мимоходом сформулировал дух, вдохновлявший это движение и затем переданный его наследникам из альтернативных правых. «Я не консерватор, — сказал Фрэнсис, — а человек с правыми убеждениями, возможно, с ультраправыми».

Война с терроризмом и вторжение в Ирак означали маргинализацию палеоконсерваторов. Неизменно самокритичный Готфрид заметил, что его движение утратило актуальность, и вместе с небольшой группой единомышленников по ультраправому крылу — «правыми диссидентами», как они тогда себя называли, — начал планировать следующие шаги. Он отмечал, что палеоконсерваторы не находили поддержки среди молодежи. Более того, у них не было общего объединяющего принципа. У первых консервативных фузионистов был общий враг — коммунизм. Что же станет объединяющим принципом палеоконсерваторов?

Первое десятилетие XXI века, после того как война с терроризмом оттеснила палеоконсерваторов на второй план и прежде чем Трамп усилил их преемников в лице альтернативных правых, стало годами безвременья для Готфрида и его соратников на ультраправом фланге. В это смутное время стали набирать силу сразу несколько тенденций. Французские философы, известные как «новые правые» (Nouvelle Droite), и некоторые другие европейские поборники «идентитаризма» представили новый идеологический стиль, основанный на этнонационализме, но отказывались от каких‑либо проверок на чистоту крови и откровенно заимствовали таких левых авторов, как Антонио Грамши. В то же время благодаря популярным блогерам вроде Стива Сейлера стало известно об интересе палеоконсерваторов к социобиологии и «расовому реализму».

Отторжение политкорректности стало тем объединяющим элементом нового фузионизма, которого ждал Готфрид. Правление Обамы одновременно и разжигало ненависть к политкорректности, и вдохновляло милленаризм, развернувший часть правых навстречу радикальным новым идеям. Вместе с тем и в культуре того времени обозначилось новые тенденции. Мысль, которая раньше лишь смутно шевелилась в глубине американского сознания — будто утешений, поставляемых индустрией культуры и потребления, недостаточно — вдруг обрела почву в реальном пространстве, где рост зарплаты прекратился, жизненные перспективы становились все более призрачными, а старые принципы либеральной меритократии изживали себя.

В эссе 2009 года Готфрид пишет: «В той степени, в какой что‑либо, напоминающее правое мировоззрение, может процветать в нашем преимущественно постмодернистском, мультикультурном и феминистском обществе <…> расовый национализм остается одним из немногих оставшихся примеров узнаваемого правого образа мыслей». Он превозносил белых националистов за то, что они играют роль тарана против мультикультурализма. И все же, несмотря на то, что, исходя из личного опыта, Готфрид описывал эту когорту людей как «джентльменов с развитым интеллектом и способностью четко выражать мысли», в действительности он не разделял их взглядов, так как считал их узкими и нереалистичными.

Когда я общался по телефону с Ричардом Спенсером через несколько дней после первых дебатов между Трампом и Клинтон в конце сентября, он не смог удержаться от упоминания конфликта поколений между ним и бывшим наставником: «Пол хоть и требует, чтобы мы вышли за рамки палеоконсерватизма, но сам все еще немного палеоконсерватор. Он по‑прежнему защищает американскую республику». На случай, если остались какие‑то сомнения, он добавил: «Альтернативные правые сердцем революционеры, но не думаю, что то же можно сказать о Поле Готфриде». Спенсер утверждает, что на самом деле это он изобрел термин «альтернативные правые», предложив его в качестве заголовка для речи Готфрида. Словосочетание не попало в речь, но Спенсер опубликовал его в Taki’s Magazine, где работал редактором. Готфрид настаивает, что этот термин — результат совместного творчества.

Спенсер примкнул к радикальному крылу нового движения к 2010 году, когда им был создан сайт «Альтернативные правые», позволивший оформить и популяризовать движение, не имевшее четкой структуры. В начале 2010‑х на сайт Спенсера и некоторые другие влиятельные источники определили эстетику и политику современных альтернативных правых. Сочетание мем‑культуры с метаполитикой, правыми общественными ценностями и антибуржуазной позицией импонировало аудитории молодых реакционеров. У них появилась возможность употребить на что‑то уйму своего онлайн‑времени, оттачивая свою ненависть к «норме» до радикальной остроты. Этнический идентитаризм задал направление их ярости и определил врагов. Апеллируя к дотошности своих приверженцев, расовая мифология дополнилась биологическим детерминизмом с его манипуляциями эмпирическими данными. Пусть белый национализм как политика идентичности — в каком‑то смысле лишь очередная форма левой политики идентичности, которую консерваторы так ненавидели. Что ж, говорят альтернативные правые, пусть леваки и меньшинства теперь попробуют на вкус свое собственное лекарство.

«Сегодняшнее американское общество просто насквозь буржуазно, — говорил мне Спенсер по телефону. — От него настолько разит, простите мой французский, ***чими ценностями среднего класса. Нет ничего важнее пенсии и возможности умереть в своей постели. Я нахожу это невыносимо ничтожным. Поэтому — да, я считаю, что нам бы не помешало немного хаоса в политике, немного фашистского духа».

Вопрос о безоговорочной приверженности доктрине «белого национализма» оставался предметом дискуссий среди альтернативных правых. «Альтернативный правый означает белый национализм… или вообще ничего» — так звучал заголовок редакторской колонки Грега Джонсона, редактора влиятельного альтернативного правого издания Counter Currents, в августе 2016 года. Джонсон отвечал на попытки дать новое определение движению и оттеснить его с «белой» позиции, предпринятые людьми вроде Майло Яннопулоса, журналиста из ультраправого издания «Брайтбарт», который настаивает, что только разделяет взгляды, но не является участником альтернативного правого движения. «Создается впечатление, что Майло определяет европейскую идентичность как гиперлиберализм, — писал Ричард Спенсер в своем твиттере. — А это путь в никуда».

Готфрид называет Яннопулоса своим любимым персонажем в среде альтернативных правых за то, что тот противостоит государственной социальной политике и политической корректности, хотя это и ставит его в неловкое положение. Именно в этом он постоянно обвинял неоконсерваторов, заявляя, что они разрушают ядро правой политики. «Меня не любят альтернативные правые, — рассказал мне Готфрид. — Я из тех, кто остается в стороне». У него есть некоторая надежда на «сотрудничество между всеми элементами правых диссидентов», но умеренная: «Где бы я лично провел черту — это белые националисты. Это не те люди, которых я бы включил в свой альянс. Они иной раз говорят страшные вещи и постоянно выступают живой мишенью для организаций вроде Южного центра правовой защиты бедноты (Southern Poverty Law Center) и прочих леваков».

В сентябре Готфрид сказал мне следующее: «Я воздерживался от идеологического сотрудничества с Ричардом Спенсером в течение многих лет и, учитывая направление, в котором он движется, сомневаюсь, что меня будет политически что‑либо с ним связывать в этой жизни». Однако эти слова нельзя признать абсолютной правдой, если принять в расчет книгу, которую Готфрид редактировал вместе со Спенсером и которая вышла под грифом журнала Radix, издаваемого Спенсером. И тем более это неправда, если принять в расчет последние публикации в прессе.

В августе этого года, менее чем за два месяца до нашего разговора, Готфрид написал колонку в защиту альтернативных правых, в которой он описал Спенсера как «харизматика, не в пример ничтожествам из окружения Хиллари». Далее он пишет: «Я в полной мере разделяю презрительное отношение [Спенсера] к мультикультурному тоталитаризму; в отличие от “профессиональных консерваторов”, он бесстрашно движется в соответствии лишь с собственными интеллектуальными ориентирами». В заключение он добавляет: «Хотелось бы, чтобы Ричард думал, прежде чем озвучивать опасные безрассудства. И шокированию слушателей есть предел, по крайней мере, в том, что касается традиционных стандартов вкуса».

Говоря о себе и Спенсере, Готфрид замечает: «Вероятно, это шутка, которую история играет с мыслителями. Но, думаю, вы правы — он говорит, что я его наставник. Можно сказать, наставник поневоле. Особой радости по этому поводу я не испытываю». Готфрид вздыхает: «Всякий раз, когда я смотрю на Ричарда, я вижу, как мои идеи возвращаются ко мне в искаженном виде».

Интеллект Готфрида подобен центрифуге. Он расщепляет ядро и швыряет идеи в разные стороны, где они начинают жить своей собственной жизнью. Более 20 лет он пытается построить постфашистскую, постконсервативную политику на крайне правом фланге. Желание Спенсера и его сторонников перейти черту и ступить в мир открытой фашистской мысли едва ли вызывает удивление. И, в отличие от Готфрида, чье безжалостное иконоборчество уберегло его от некоторых соблазнов, многие люди, особенно те, которых сильно занимает фашизм, начинают сходить с ума от власти. Если Готфриду удалось запустить в среде альтернативных правых силу, которая наконец уничтожит столь презираемое менеджерское государство, — то в центре этой силы находятся такие люди, как Ричард Спенсер. После того, как Спенсер произнес «Хайль Трамп!» на пресс‑конференции, участники которой ответили нацистским приветствием «Зиг хайль», и это было запечатлено на пленку, некоторые представители альтернативного правого движения предприняли попытки дезавуировать Спенсера и провести перезапуск бренда движения. Но даже если им это удастся, останется нечто, чего нельзя изменить: неонацизм является одним из элементов идеологии альтернативных правых, но отнюдь не единственным. Так же как победа Трампа не была исключительно их заслугой при том, что они сыграли в ней важную роль.

Политический взрыв, произошедший за последний год, поднял волну страха, отчаяния и почти эротического возбуждения — подкрепленную угрозой открытого насилия — которую никакому президенту не удастся теперь ни полностью удовлетворить, ни подавить. Ночь еще не совсем сгустилась над старым порядком, но мрак сумерек уже опустился. Мы даже еще не готовы к рождению странного зверя. Вместо этого мы оказались сейчас заложниками причудливых сочетаний уже знакомых политических форм, таких, как союз расистов и анти‑антирасистов, подъему которого так способствовал Готфрид и который теперь стал основой альтернативных правых.

«Я просто не хочу находиться в одном лагере с белыми националистами, — говорит мне Готфрид, — как человек, чьей семье едва удалось сбежать от нацистов в 1930‑е годы, я не хочу ассоциироваться с людьми, которые распространяют пронацистские идеи». Но теперь уже поздно. Как он сам однажды написал о последователях Лео Штрауса: «Дерево познается по плодам своим». А плод получился весьма странный. 

Оригинальная публикация: The Alt‑Right’s Jewish Godfather