На прошедшем этой зимой фестивале проекта «Эшколот» «Камень на камне» практику медленного чтения распространили на архитектуру. Речь шла об археологии Иерусалима, храмах Ближнего Востока, синагогах Восточной Европы — и об архитектуре памяти, которой посвятил свои семинары историк архитектуры, доцент Европейского университета в Санкт‑Петербурге и приглашенный профессор Венецианского международного университета Вадим Басс.

Мемориальные комплексы, музеи, монументы памяти жертв и героев — вся эта архитектура памяти нами манипулирует и провоцирует эмоции, часто неоднозначные. Каков механизм этой провокации, как и на что она воздействует — или не воздействует, — о том мы едва ли задумываемся, выходя из мавзолеев вождей или Детского мемориала музея «Яд ва‑Шем».

«Когда мы обсуждаем, как это работает, — говорит Вадим Басс, вводя слушателей в тему, — мы понимаем, что монумент, в принципе, ничем не отличается от комнаты, в которой мы сидим. Все зависит от непосредственного переживания и от контекста. Чтобы понять, что такое непосредственное переживание, представим себе столь любимую архитекторами второй половины XX века бумажную архитектуру эпохи Просвещения. Гигантские визионерские проекты того масштаба, который не предполагает реального воплощения. Но когда мы видим подобные вещи в шпееровских проектах реконструкции Берлина, то, помимо непосредственного переживания, мы еще вспоминаем, для чего это делалось. Знание контекста дает нам понимание вещей».

Тут же вспоминаются примеры подобной архитектуры из тех, что нас окружают, — да хоть Военная коллегия Верховного суда СССР, один из многих «расстрельных домов» в центре столицы, а с виду — нейтральный дом в три этажа, мы ходим мимо, но готовы ли мы абстрагироваться от контекста? «Вы смотрите на замок Зонненштайн, — продолжает Басс, показывая фотографию, — где в подвале одного из зданий, № 16, осуществлялась программа Т4 — умерщвление неполноценных. Милый домик — и как с этим жить? Или вот вам другой пример: жирный, с декоративными штучками югендштиль на Принц Альберт‑штрассе, 8, штаб‑квартира гестапо».

Фотография довоенная — берлинский югендштиль разбомбили вместе с гестапо. Остались подвалы, фрагмент которых — в открытом доступе, а рядом возвели информационный центр «Топография террора». Строили в два приема — сначала нечто «скучное, демонстративно унылое», и только в 2010‑м появляется новое здание. Позвольте, какая же тут провокация — здание новое? Оказывается, для убедительной провокации довольно и места: «Этот отличный хайтечный “сарай” — типичный пример постмодернистской коммуникации в архитектуре: чистенький, стеклянный. Можно открыть в нем салон по продаже роллс‑ройсов, а можно мемориальный центр, в котором будут показаны даже не ужасы нацизма, а технология — механизмы создания этой машины. И воздействовать этот комплекс будет не за счет архитектуры, а за счет экспонатов».

Но как только ты думаешь, что понял логику манипуляции, на экране появляется следующая картинка — монумент в Дранси. И даже не столько монумент, сколько весь этот знаменитый — теперь печально знаменитый, а когда‑то очень модный — модернистский район 1930‑х годов, с первыми парижскими небоскребами. В 1941‑м в этих домах устроили пересыльный концлагерь. А сейчас появился мемориал в центре, за мемориалом поставили пересыльный вагон — вроде тех, в которых французских евреев отправляли в Освенцим.

— А вокруг люди живут?

— Да, и хотя это не самый великий район Парижа, все неплохо — дорогие машины, недешевая недвижимость. Те самые дома.

Это тот тип посттравматической памяти, который есть у каждого из нас. Вот сейчас в Москве возник чудный проект «Последний адрес», который буквально выволакивает ее наружу: если вы живете где‑то в центре, в старом доме, наверняка кого‑нибудь из вашего дома увели на смерть.

— Из моего, по официальным данным, семерых. Но не все хотят об этом знать.

— Такие вещи работают и в сторону обживания травматической памяти, и, наоборот, в сторону отстранения от нее, с этим неудобно жить. Нынешнее министерство финансов ФРГ в бывшем геринговском министерстве сидит. Ансамбль на Кенигсплац в Мюнхене — первое, с чего началась нацистская архитектура, штаб‑квартира НСДАП. Свастики посбивали — и теперь музыкальная академия. А в России, поскольку «денацификации» не было, мы среди этого ходим. У нас вся архитектура на крови. Есть, например, открытые подвалы, облицованные «кабанчиком» — плиткой, которой отделана половина зданий начала XX века в Москве. Белая — кровь хорошо смывается — но можно ведь об этом и не думать?

Какие же могут быть способы манипуляции чувствами и памятью? «Как в фейсбуке постят котиков, — утверждает Басс, — так же можно их постить и в мемориальной архитектуре. Если показать мать с убитым ребенком — это точно сработает. Но могут быть другие способы работы с посттравматической памятью. Когда и избавиться от нее нельзя и носить постоянно в себе невозможно, надо делегировать эту память монументу».

Монументы меняются. Мало кто обращал внимание на то, что памятники погибшим в Первой мировой войне — сплошь оды героям, а во Второй — плач по жертвам. Героизм в монументах уступил место скорби. Хотя и есть мемориал на территории одного женского лагеря, где написано: «Положившим жизнь за…» Понятно, что было унизительное убийство, но логика встраивания в героический нарратив остается. Может быть архитектура тех, кто потерпел поражение, но хранит героическую память.

Если говорить о монументах героических и скорбных — в работе израильского историка архитектуры [footnote text=’Goldman N. Israeli Holocaust Memorial Strategies at Yad Vashem: From Silence to Recognition // Art Journal. Vol. 65, No. 2, 2006. P. 102–122′]Наташи Гольдман[/footnote] содержится замечательный анализ мемориала «Яд ва‑Шем». Она рассказывает о диалектике героики и скорби, о том, как в Израиле пришли к пониманию того, что о Катастрофе надо говорить, — в этом нет ничего постыдного. Гольдман рассматривает социальный заказ, она пишет о том, что идеология государства была идеологией активного самопостроения и самозащиты. Позиция «их гнали на убой, как скот» не соответствовала общему героическому настроению, ведь страна создавалась с оружием в руках, это был вопрос выживания. А тут — пассивные жертвы. И геноцид чуть ли не замалчивался, это был опыт, о котором не говорилось детям, это была практически постыдная тайна выжившей бабушки. И только после двух войн с арабами общество стало постепенно разворачиваться в сторону приятия памяти о Холокосте.

Любой еврейский музей — мемориал. Да и не только еврейский, вообще, любой музей — мемориал — считает Басс. Мы обсуждаем с ним новый еврейский музей в Варшаве. Нет, он там еще не был, но, конечно, видел картинки. Говорит: красиво, иначе и быть не могло — строил хороший финский архитектор, который эксплуатировал все те же вещи, что и Даниэль Либескинд, строя Еврейский музей в Берлине. Единственное «но»: Либескинд это сделал первым, когда никому еще в голову ничего подобного не приходило. Хуже от этого здание в Варшаве не становится, просто это уже не открытие — это школа. Пустоты, мосты, тяжелое, кривое — сразу опознаваемый деконструктивизм. Теперь это мейнстрим. Здание Либескинда в свое время было очень сильным высказыванием, оно и теперь впечатляет, но сегодня «все это носят»: торговые центры строятся в стиле деконструктивизма, а уж музею — сам Б‑г велел.

Видеоинсталляция Хорста Хоайзеля. 27 января 1997 года

«Музей Либескинда — абсолютный арт‑объект, — соглашается Басс. Логика перерастания быстрых, гибких, независимых и условно малобюджетных средств современного искусства в дорогостоящую высокотехнологичную архитектуру объясняется, наверное, вот чем. Чтобы нарисованная на карте Берлина разомкнутая звезда стала домом, в профессиональном сообществе должно быть понимание того, что такая точка зрения тоже существует. Это связано с информационными технологиями. Когда Либескинд строил музей, его идея была умозрительна, а сегодня, когда мы можем любое здание увидеть на Google Maps, все иначе. Но даже сегодня тому образованному слою населения, который продуцирует историческую память и потребляет ее, нужно, чтобы эти инструменты были. Это здорово меняет мозги».

Отдельный вопрос, должны ли мемориалы, в том числе  мемориалы Холокоста, быть красивыми, быть эстетичными. Басс полагает, что «красивое» , «достойное», «хорошее» в классической традиции — части одного сюжета. Не то что вы такой красивой архитектурой оправдываете повод, но тут нельзя не вспомнить кантовское учение о возвышенном и прекрасном. Ведь возвышенное не обязано быть добрым, возвышенное — это о другом. А от прекрасного мы в любом случае получаем эстетическое удовольствие, и вот должны ли мы получать от мемориалов такого рода удовольствие — вопрос. И другой вопрос: можно ли сделать такой монумент, после посещения которого вам будет только плохо?