Автор публикуемых ниже воспоминаний Елизавета Ивановна Жиркова (1888– 1949) была дочерью русского православного учителя из Рязани и обрусевшей ирландки-католички . Воспитывалась Жиркова у тетки по матери в Москве, тут окончила гимназию, учила языки и рано почувствовала склонность к литературному творчеству – пыталась переводить, сочиняла стихи, но дарование ее было небольшим. Судьба неоднократно сводила Елизавету Ивановну с евреями: сначала то были соученицы по гимназии, затем – молодые деятели светской еврейской культуры. Сионистские мечтания, а также идея создания новой литературы на иврите увлекли интеллигентную и одинокую барышню, с детства впитавшую традиции английской и русской словесности. Со временем она выучила и избрала языком своего творчества иврит, сделалась известной поэтессой и добротным прозаиком. Выйдя замуж (брак был гражданский) за еврейского книгоиздателя Шимона Быховского (1881–1932), Жиркова вместе с ним и маленькой дочерью Мэри Литл в 1925 году переехала в Палестину. Именно здесь были изданы первые сборники ее стихотворений на иврите, а также рассказы и роман «Симтаот» («Переулки», 1929). Здесь пришла к ней громкая слава, и отсюда она неоднократно совершала турне по городам восточноевропейской диаспоры.
Литературным псевдонимом Елизавета Жиркова с самого начала выбрала библейский вариант своего имени – Элишева, а два маленьких поэтических сборника на русском языке (Москва, 1919) подписала Э. Лишева.
Мемуарный очерк о том, как Елизавета Ивановна учила иврит, представляется любопытным историческим свидетельством о культурной жизни евреев России в начале ХХ века, а также добавляет новые штрихи к образу этой необыкновенной женщины.
Машинописные листы воспоминаний на иврите хранятся в Сионистском архиве в Иерусалиме в папке Элишевы. Это, видимо, наброски, никогда прежде не публиковавшиеся. Они приводятся здесь в моем сокращенном переводе, с сохранением стиля оригинала.
Зоя Копельман
Элишева. Под снимком записано на идише: «Две души живут во мне — русская и еврейская. И еврейская берет надо мной все большую и большую власть».
Мне захотелось написать главку «воспоминаний» – таких «воспоминаний», которые еще не написаны и вряд ли когда-либо будут написаны. Материал, избранный мною, касается лишь одной подробности моей «биографии» – того, что можно было бы определить как «мое образование» в языке иврит, с самого начала и до конца. <…> Мне приятнее всего предаться именно крохотным воспоминаниям, не задаваясь вопросом о том, представляют ли они хоть какую-то ценность. Общая картина жизни может быть обширной и чрезвычайно сложной, но почему не всмотреться порой в те мельчайшие «осколки», из которых она складывается, и не сохранить память о них, листая воображаемые страницы былого? <…>
Самое начало и первый этап моего изучения иврита было – чтение не на языке иврит. По правде говоря, о существовании этого языка мне тогда еще ничего не было известно. «Еврейский» язык (ведь так определялись по-русски два языка – идиш и иврит, и лишь иногда, во избежание путаницы, во втором случае добавляли определение «древний») предстал передо мной впервые именно в виде «разговорного идиша», несомненно легкого для понимания всякого человека, который когда-либо учил, хоть в какой-то степени, «европейские» языки, особенно немецкий. Источник, из которого мне впервые стало известно об этом языке, был как раз ивритский: номер выходившей в те дни (лет тридцать тому назад) ивритской газеты, название которой я теперь затрудняюсь припомнить. Там было помещено объявление – от имени какой-то пароходной компании, рекомендовавшей еврейским эмигрантам легкий и удобный путь в страны Америки, в частности – в порт Глобстон, находящийся, как кажется, в Мексике, если географическая память мне не изменяет. Эта деталь не вовсе безынтересна. Стоит напомнить, что, еще будучи ученицей начальных классов, я – как большинство моих сверстников и современников – зачитывалась книгами, которые в то время принято было относить к «книгам для юношества»: истории о всяких романтических приключениях, действие которых разворачивается, как правило, где-то в странах Латинской Америки или в Мексике. Оттого и слово «Глобстон» давным-давно было знакомо моему уху и любезно мне как воспоминание об увлечении теми книжками, словно реальное название какого-то места на воображаемой родине… И после того, как я справилась с пониманием очертаний квадратных букв (что произошло случайно при помощи учебника иврита, написанного по-немецки и предназначенного в основном для нужд «мудрецов народов мира», изучающих иврит как древний язык), я приступила к чтению этого «глобстоновского» объявления и с задачей справилась. Так же успешно я, верно, одолела еще несколько объявлений в той газете, однако относительно них никаких интересных подробностей в моей памяти не сохранилось.
Затем перед моими глазами встает нечто удивительное. Покончив с объявлением, я захотела перейти к чтению телеграфных сообщений, напечатанных на первой странице сверху. И с чтением географических названий мест, из которых были посланы телеграммы, – Лондон – Петербург – Берлин… – все было в порядке. Но сколько я ни ломала голову над содержанием телеграмм, мне не удалось выудить из них ни одного слова, «похожего хоть на что-либо вразумительное». Отсюда возникла необходимость, чтобы кто-нибудь объяснил мне, что в реальной действительности существуют два «еврейских» языка, записывающихся одинаковыми буквами, и сказал, какая между ними разница… Этот этап не был так уж короток, но суть его, разумеется, впрямую отношения к изучению иврита не имеет.
Второе, что мне отчетливо помнится, – мое появление на вечерних уроках иврита в Москве, городе, где я жила . Уроки проходили в одном доме, который позднее, когда я привыкла часто там бывать, я назвала – возможно, не слишком вежливо – «еврейским департаментом». В одной не особенно большой квартире разместились, как кажется, все организации, общества и союзы, которые имелись тогда у евреев столицы. Среди них – одна весьма интересная с точки зрения ее назначения, и о ней я скажу далее – и также «Общество любителей языка иврит», которое и проводило вечерние уроки иврита.
Тут я расскажу о некоторых деталях, потому что они, как кажется, небезынтересны в связи с дискуссиями, многочисленными вопросами и порой даже обвинениями касательно метода обучения ивриту взрослых, т. е. людей, которые до того иврита не знали и весьма затрудняются набраться минимальных знаний за короткое время.
В первый год занятий мне посчастливилось (это и вправду было большим счастьем, и я по сей день не перестаю благодарить за него судьбу!) учиться у молодого учителя, который был одновременно и невероятно одарен, и безгранично предан своему делу. Уроки проводились по методу «иврит на иврите», преимущественно в устной форме: совсем никакого учебника не было в той первой группе, куда я попала. На первый урок я в буквальном смысле «свалилась с неба»: это было уже посреди зимы, а уроки начались несколькими месяцами раньше. С первого урока я вышла с точным знанием всего двух ивритских слов, но в истинности этого знания у меня не было ни малейшего сомнения. Я знала, что означает, когда учитель обращается к ученикам и спрашивает: Атем мевиним? <Вы понимаете?> – правда, эти два слова отпечатались в моем воображении несколько иначе: Атем авеним? – поскольку на письме я их пока не видела и усвоила лишь на слух. Но это вовсе не мешало тому, что это знание – как и те, что добавились со временем на следующих уроках, – было прочным и основательным. Можно сказать – и это будет правдой, – что только то, что я выучила с помощью этого метода на первых уроках, я знаю наверняка, и это систематические и правильные знания, которые растерять невозможно.
Но эти успешные уроки оборвались два или три месяца спустя – возможно, жителю иной эпохи подобное показалось бы неожиданным, но, на наш взгляд, все выглядело вполне понятным и даже типичным для того времени.
У нашего учителя, который был очень любим всеми своими учениками (правильнее было бы сказать – ученицами, потому что юноши почему-то не столь жаждали учить иврит, возможно из-за большей занятости общим образованием в школах), – у нашего учителя были два значительных недостатка: во-первых, будучи «идеалистом», он, как большинство молодых людей того типа в то время, даже в самые холодные зимние дни ходил по Москве в легком летнем пальто и без калош. Это означало, что он непременно возбудит подозрение надзирателей и представителей власти – в такой голове уж наверное гнездятся «революционные» мысли и «революционные» намерения. Второй недостаток, даже еще более предосудительный, был общим еще для сотен людей: у него не было «правожительства» в столице, и он проживал тут нелегально.
Тем временем ему пришла мысль создать из своих учениц еще одну маленькую группу и начать дополнительные уроки Танаха, вернее, первые ознакомительные уроки (по-русски, поскольку ни одна из учениц еще не достигла уровня, позволяющего самостоятельно читать из Танаха). Эти уроки проходили нерегулярно и не имели определенного места, как в «еврейском департаменте», – они велись на частных квартирах у некоторых учениц. Тот факт, что семь-восемь девушек (больше не бывало на этих уроках) собираются иногда по вечерам в обществе одного столь подозрительного вида юноши, был принят властями как создание нового и опасного «революционного кружка». И потому уже на третьем или четвертом уроке явились хорошо знакомые нам «ангелы-губители» – жандармы и сыщики, и начались аресты и дознания.
Единственный, кто от этого сколько-нибудь серьезно пострадал, был учитель, ибо его, как не имеющего права на жительство, вынудили покинуть Москву. Относительно других «нарушителей» дело ограничилось принятой «рутиной», в которой тоже хватало докучных, хотя порой и забавных эпизодов. О том, что произошло с этой распавшейся потом «революционной» ячейкой, ходили слухи, из которых я помню две подробности: переписали все имена для выяснения личности участников, а также провели обыски на квартирах.
<…>
Обложка поэтического сборника, вышедшего в Москве в 1919 году под псевдонимом Э. Лишева
Я продолжала посещать те вечерние уроки еще два года, пока не уехала из города, но этот период хоть и был важен для изучения языка, не оставил в моей памяти ничего сколько-нибудь существенного, даже малого эпизода. И я сразу перехожу ко времени, когда я переехала – по причинам личного и семейного свойства – в другой город и совсем в другую среду (в России это называлось «уездным городом», хоть и не первой величины, и далеко не слишком просвещенным) – в Рязань, которая к тому же была городом моего рождения.
В этом русском городе, можно сказать почти наверняка, евреев до начала первой мировой войны не было вовсе. По крайней мере – хорошо это или плохо – никто о них не знал и не слыхал. Лишь на второй и третий год войны, когда появились потоки беженцев из западных областей России, в том числе евреи, ситуация несколько изменилась. В качестве примера, показывающего, насколько осведомлены были и как относились местные жители к факту существования еврейского народа в мире, я хочу рассказать об одном очень характерном эпизоде, невольной свидетельницей которого я оказалась. Возможно, кто-то и сочтет его «анекдотом», но я уверяю, что случай – подлинный. Правда, произошел он не в описываемый период, а несколько позже, но лучше я приведу его тут.
После Февральской революции 1917 года, когда пала российская монархия, на улицах Рязани не раз проходили всевозможные демонстрации «в празднование свободы», что при прежнем режиме было категорически запрещено. В одной из таких демонстраций, проходивших на моих глазах, принимала участие группа еврейской молодежи, которая шла стройными рядами под национальным флагом и с песней «Гатиква» (среди прочих «делегаций» от разных слоев населения). Вместе с многочисленной публикой я провожала демонстрантов сбоку, идя по тротуару. Прямо передо мной шли двое местных «граждан» неопределенного сословия, но скорее всего – из тех, кого принято называть мелкой буржуазией, люди ни образованием, ни культурой не отличающиеся. Я услышала, как один из них спросил своего товарища об указанной группе молодых людей: «Кто они такие?»
Второй отвечал, что это – «евреи» и что они тоже участвуют в демонстрации. Тогда последовал новый вопрос: «А что они поют?» И в ответ я услышала именно те слова, которые привожу ниже:
– Это одна из их песен… Они вспоминают в ней, как сидели на реках Вавилонских…
И тут мне припомнилась та особая еврейская организация, о которой я мимоходом упомянула вначале. Она называлась «Общество распространения правильных сведений о евреях» среди населения, и ее штаб находился в том же «еврейском департаменте». Если судить по приведенному эпизоду, Общество к тому времени не сильно преуспело в своей деятельности.
Я знала, что по приезде в этот город <Рязань>, мне будет очень скучно, поскольку там у меня не было ни друзей, ни знакомых, особенно таких, с которыми я привыкла общаться в последнее время; и я решила помочь себе и попробовать продолжить занятия ивритом. Но как осуществить это намерение в глухом провинциальном городе, да еще при отсутствии каких-либо личных знакомств?
И я выбрала следующий путь.
Я вышла на улицу и стала всматриваться в вывески магазинов и предприятий: не попадется ли на них имя, которое без сомнения можно будет счесть еврейским? Я решила, что спрошу у такого хозяина, известно ли ему, где в этом городе проживает «раввин». По правде говоря, в городе должны быть два «раввина»: один, называющийся по правилам российского режима «казенным», а второй – «духовный раввин», что при синагоге (так, по крайней мере, было принято называть его в просторечье). В первых двух-трех местах, где я задала свой вопрос, у меня ничего не вышло. Я так и не знаю, не озадачила ли я тех людей и не пришлось ли им гадать, какой именно из двух раввинов мне нужен?..
В конце концов судьба привела меня в мастерскую резчика печатей. Со временем мне посчастливилось познакомиться с ним поближе и провести в его обществе немало часов: он был неизменным председателем местного «сионистского комитета», когда (после <Февральской> революции) подобный комитет получил возможность действовать открыто. От этого резчика печатей я узнала адрес казенного раввина – где-то на окраине города – и направилась к нему.
О первой личной беседе с почтенным раввином Н., человеком образованным и уважаемым, к тому же старым палестинофилом, признанным авторитетом в глазах всех местных сионистов, я подробно останавливаться не буду, чтобы не удлинять рассказа. Своей цели я, во всяком случае, достигла: раввин послал меня к «учителю иврита» – уж верно из очень редких в том городе, – который на дому давал уроки иврита мальчикам, уча их читать по сидуру и по Танаху, а заодно всему, что требовалось в принятой традиционной системе <еврейского образования>.
Я нашла этого учителя в комнате на чердаке. В доме было несколько квартир, и я не знаю, жил ли он там в качестве «домашнего учителя» или только проводил занятия с учениками. Как бы то ни было, тогда у него под рукой оказалось главное средство преподавания – сидур, и меня попросили почитать из него что-нибудь на иврите, возможно, лишь с желанием убедиться, что вся эта затея не что иное, как очень уж странная выдумка… Но после того, как я с успехом прочла «Моде ани лефанейха» и т. д. – все стало реальностью, и мы договорились о начале уроков.
Этот учитель был очень молод, с типичным красивым лицом, обрамленным, несмотря на юный возраст, густой и кудрявой черной бородой. Во всем его облике ощущалась смесь «библейского величия» и почти детской наивности. Это своеобразие сказалось и в том, какое направление с самого начала приняли наши уроки. Учитель был рад повстречать человека, принадлежавшего, как и он сам, к «образованному» кругу, и его главным желанием было направить беседу в русло общественных и политических тем, вообще вести долгие разговоры о мировых проблемах. В изучении языка меж тем особого продвижения не наблюдалось, и уроки эти продолжались недолго. Как и под каким предлогом они прекратились, теперь не упомню. Возможно, была какая-то внешняя причина, например, этот юноша просто уехал из города.
Из всех сведений, которые мне удалось собрать от моей родни еще до возвращения в Рязань – о том, что меня интересовало, разумеется, – мне было сообщено только, что во всем городе есть лишь один «сионист» по фамилии К. (его имени-отчества, как принято в России, и адреса я не знала). Но во время прогулок по улицам города я нашла дом, где на дверной табличке с именем хозяина значилась переданная мне фамилия вместе с неким именем и отчеством. Я собралась с духом и дерзнула войти в чужой дом, чтобы спросить, могу ли я повидаться с господином имярек (согласно надписи на двери). И у него я хотела узнать все о том же: не сможет ли он указать мне другого учителя иврита в городе.
Оказалось, что я все перепутала. Имя, значившееся на табличке, принадлежало главе семьи, которого уже не было в живых. «Сионист», один из его сыновей, в то время вообще в Рязани не проживал. Но, несмотря на все это, я своего добилась: там нашлись его братья, студенты, и один из них сообщил мне имя «учителя иврита», к которому можно обратиться.
С этим учителем уроки продолжались еще какое-то время, и снова без большой пользы. Ни у него, ни у меня не было хороших подходящих учебных пособий, и он, учитель, много лет преподававший по устоявшейся методе, не знал, как обучать человека вроде меня, который все хватает «на лету», с воздуха, особенно после успешного опыта подобного обучения на первых уроках в Москве. Слишком уж большая была между нами разница. И тут стоит остановиться на одной детали, которую следовало бы упомянуть раньше, да я забыла. Еще прежде я пыталась в разное время в промежутке между уроками продолжить обучение самостоятельно и для этого пользовалась учебником, к тому времени явно устаревшим – «Ивритской грамматикой» Канторовича. Книга была написана с объяснениями на русском языке, с примерами и «упражнениями» для перевода с иврита на русский и обратно. Всякий, кому случалось учить какой-нибудь язык по подобной системе, прекрасно знает характер этих упражнений, составленных, как правило, из отдельных предложений, совершенно бессмысленных, вплоть до анекдотичности. Помню: «Реувен шохев ал митато, ве-тахбошет аруха ал мицхо» («Реувен лежит на постели, и повязка у него на лбу»). Как кажется, и со вторым учителем мы тоже иногда пользовались этим учебником…
Но помимо этого у нас с учителем (у него было три имени, как то было принято у российских евреев: по правде его звали Цви, но также и Гирш, а потому, естественно, – Григорий Маркович, на русский лад) дружеские отношения, пусть и не с самого начала, установились на другой почве: он, как со временем выяснилось, принадлежал к кружку истинно сионистской молодежи, в Рязани чрезвычайно малочисленному. Еще один из тех четырех братьев тоже был активным участником местной сионистской деятельности, и нередко всех их называли «братья турки». Прозвище не случайное, поскольку в силу разных причин военного времени евреи в России предпочитали числиться турецкоподданными, чтобы избежать мобилизации в армию. <…>
Мой последний учитель в том городе был подарком небес. Это было в последний год войны, уже после революции. И надо же так случиться, что судьба забросила в наш город человека, подобного которому в нем еще не видели – и не думаю, что когда-нибудь увидят вновь. То был человек в буквальном смысле слова из Эрец-Исраэль, юноша, который несколько лет назад окончил в Тель-Авиве гимназию «Герцлия» и, приехав в Россию навестить родных, застрял тут из-за начала войны и был призван в армию. Так, в качестве солдата «священной российской армии», он пришел к нам – в серой громоздкой военной форме и в жутких на вид сапожищах в несколько пудов весом… Но невозможно было не распознать за этим гротескным маскарадом существо из другого мира, мира, где сказка сделалась былью, залитого светом и исполненного величием, мира свободы и гордого достоинства, подобного которому еще не бывало… Может, кому-то, привыкшему к нынешней жизни в Эрец-Исраэль, это описание покажется странным, но ведь не о теперешних днях я веду рассказ.
До его появления в городе перестали заявлять о себе – или я не встречала их больше – сионистские или «просто еврейские» кружки. И тут на каком-то собрании еврейского кружка впервые появился этот человек, сел поодаль, в полутени, на подоконнике – и прошел слух, что он – из Эрец-Исраэль и говорит на настоящем иврите, с «сефардским произношением» . (А в Рязани к такому произношению были непривычны, поскольку никому, даже учителям, не приходило в голову, что на иврите можно разговаривать!) Не знаю, какое впечатление произвела эта новость на прочих участников кружка, но я, признаюсь, впервые в жизни сделала шаг, мне не свойственный, такой, о котором я бы и помыслить не могла: выйдя после собрания на улицу, я пошла следом за «человеком из Эрец-Исраэль» и, догнав его, заговорила с ним на иврите – с «сефардским произношением»… Так впервые прозвучала на улицах этого российского города ивритская речь. Меня могут заподозрить в нескромном желании присвоить себе некую роль в деле возрождения иврита… Но я не похваляюсь, мне просто приятно вспоминать об этом случае.
(Опубликовано в №186, октябрь 2007)
Маргиналии возрождения иврита
Единственный раз за 3000 лет еврейской литературы
