Материал любезно предоставлен Jewish Review of Books
В романе «Остенде», посвященном группе литераторов, эмигрантов из Германии и Австрии, собравшихся в бельгийском курортном городе после прихода к власти Гитлера, Фолькер Вайдерман сравнивает Йозефа Рота, самого талантливого из них, с печальным тюленем, которого случайно выкинуло на сушу. Рот был низеньким, худощавым, но круглолицым, чуть сутулым человеком с выдающимся носом, редкими зубами и больной печенью. Почти каждое утро у него, как у всякого тяжелого алкоголика, начиналось со рвоты. Вечный странник, Рот все время куда‑то стремился, он был диаспорой из одного человека: «И что вы все ездите по свету? — спрашивает галицийский крестьянин в одном из его романов. — Черт носит вас с места на место» .
Йозеф Рот был еще и удивительным писателем. Он мог бы стать великим, если бы не умер в 1939 году в возрасте 45 лет. (Рот принадлежит к числу тех злосчастных писателей, которые скончались, не дожив до 50 лет — вместе с Чеховым, Оруэллом, Ф. Скоттом Фитцджеральдом.) Не последнее место в списке удивительных черт Рота занимает его фантастическая плодовитость. За свою короткую писательскую жизнь, уложившуюся в десятилетие с 1929 по 1939 год, он опубликовал на немецком языке не менее 15 романов, сборник рассказов и, по собственной оценке 1933‑го, около 3,5 тыс. газетных статей, преимущественно в жанре фельетона — короткого очерка, обычно на неполитическую тему, столь популярного во французских и немецких газетах того времени. И в каждом из его произведений, которые мне довелось прочитать, даже в самых проходных газетных статьях, видны удачные находки, тонкие наблюдения и явные признаки выдающегося литературного таланта.
Книги Рота изобилуют метафорами и подобиями. В рассказе «Земляника» находим: «Солнце вышло, будто вернувшись с каникул», «Потом они посадили на лугу анютины глазки, прекрасные большие анютины глазки с нежными и умными лицами». Вороны «были тут же, как плохие новости, они были далеки, как мрачные предчувствия». В «Склепе капуцинов» (1938) идет «крупитчатый дождь — недоделанный снег и убогий брат града» . В том же романе фигурирует квартирная хозяйка «шириною с корабль». В «Марше Радецкого» «из бутылок с нежным журчанием лилось вино» .
Пристрастие к афоризмам и рискованным обобщениям характерно для всего творчества Рота. В раннем романе «Отель “Савой”» (1924) есть такие фразы: «Все ученые слова гнусны. На простом языке ты не выразил бы подобной гадости», «Б‑г карал этот город промышленностью», «Женщины совершают свои глупости не так, как мы, из небрежности или легкомыслия, а тогда, когда они очень несчастны» . Из «Склепа капуцинов» мы узнаем, что «чувство чести — притупляющее наркотическое средство, у нас оно притупило страх и все недобрые предчувствия», а «скрывать и отрицать свои увечья свойственно аристократам и героям». Йозеф Рот был писателем, одолеваемым впечатлениями, как сказали однажды о Генри Джеймсе.
В то же время Рот безошибочно подмечает детали. В рассказе «Место, о котором я хочу вам рассказать» персонаж, собираясь в Вену, перед отъездом вспоминает зонтик с ручкой из слоновой кости. Благодаря этой ручке из слоновой кости мы как бы оказываемся в комнате. У второстепенного персонажа «Марша Радецкого» были «трое детей и жена “из простых”». Другой герой этого же романа «обнажал неожиданно сильную челюсть и большие желтые зубы, могучую решетку, охранявшую его слова». У женщины в рассказе «Триумф красоты» «длинный, но невыразительный подбородок», а крупное квадратное тело персонажа того же рассказа делает его похожим «на шкаф в пиджаке». В романе «Иов: История простого человека» семья едет в Америку третьим классом, ночуя бок о бок с многочисленными попутчиками, и «от храпа двадцати пяти человек и от тех движений, которые они производили, ворочаясь на своих жестких ложах, вздрагивали потолочные балки и тихо покачивались маленькие желтые электрические лампочки». В предисловии к «Негру с “Нарцисса”» и «Тайному сообщнику» Джозеф Конрад писал: «Моя задача, которую я пытаюсь достичь, — с помощью написанного слова заставить вас слышать, заставить вас чувствовать и прежде всего заставить вас видеть. Это — и больше ничего. И это все». Рот так умел.
Второе чудо в том, что Йозеф Рот смог добиться того, чего он добился, в крайне стесненных обстоятельствах. Затруднения были финансового характера. Рот писал за деньги, не из вдохновения, а по необходимости. Он был расточительным, все время балансировал на грани нищеты, да еще вынужден был платить за жену, у которой довольно рано обнаружилась шизофрения, и она нуждалась в лечении. (В 1940 году Фредерике Рот забрали из венской больницы и убили в рамках нацистской программы «легкой смерти».) Письма Рота — недавно опубликованные на английском языке в книге «Йозеф Рот: Жизнь в письмах» — изобилуют просьбами к издателям и редакторам газет о выплате аванса или повышении гонорара, жалобами на тяжелое материальное положение и муками совести за то, что приходится занимать у друзей, прежде всего у гораздо более успешного в коммерческом отношении Стефана Цвейга — лучшего друга и практически покровителя Рота.
Многие романы Рота короткие, некоторые ненамного длиннее стандартной новеллы. (Его последнее сочинение, «Легенда о святом пропойце», опубликованная в 1939 году, занимает всего 49 страниц.) Четыре лучших, по моему мнению, произведения — это «Направо и налево» (1929), «Иов: История простого человека» (1930), «Склеп капуцинов» (1938) и самый длинный и самый впечатляющий роман «Марш Радецкого» (1932). Ностальгическое повествование об австро‑венгерской монархии, которую иногда называли двуединой, «Марш Радецкого» принадлежит к числу необычных литературных произведений, появление которых не предвещает ничто в предшествующем творчестве автора, вроде «Леопарда» Лампедузы. (Самый талантливый переводчик и самый внимательный критик Рота Майкл Хофман пишет о «творческом взлете, который называют гением».) Название романа отсылает к знаменитому маршу Иоганна Штрауса. Бывает так, что встречаются два человека и обнаруживают, что они оба читали его, и от этого возникает приятное чувство узнавания и общее восхищение невероятным литературным произведением. «Марш Радецкого» — одна из таких книг.
Впечатляют масштаб и разнообразие творчества Рота. Герой великой поэмы Элиота читал полицейскую хронику на разные голоса, а Рот в своих произведениях заставлял заговорить нищих местечковых евреев и императора Франца Иосифа, польских вельмож и крестьян‑русинов, опустившихся бедняков и успешных предпринимателей, румын, чехов, поляков, немцев, казаков — короче, все население Австро‑Венгерской империи, и всех с максимальной выразительностью.
Мозес Йозеф Рот родился в 1894 году в Бродах — галицийском городке с населением около 18 тыс. человек, две трети из которых составляли евреи, на границе между Польшей и Украиной, в 90 километрах к северо‑востоку от Лемберга (нынешний Львов). Он не знал своего отца, скончавшегося в психиатрической лечебнице. В 1913‑м Рот получил стипендию на обучения в Львовском университете, а через год перевелся в Венский университет, где отбросил имя Мозес и заявлял, будто его отцом был или польский граф, или австрийский железнодорожный чиновник, или армейский офицер, или фабрикант, производивший оружие; в какой‑то момент он стал носить монокль, потом рассказывал, что во время Первой мировой войны был офицером, а не рядовым. Все это лишь бы в нем не увидели ост‑юде, столь презираемого в Вене. Этот аутсайдер, даже инородец, стал величайшим хронистом двуединой монархии, а потом больше всех ее оплакивал и объявлял себя монархистом. На его могиле в предместье Парижа начертано: «Écrivain autrichien» .
Не самым малозначительным из обстоятельств его рождения было время. Тут Роту достались плохие карты. Когда он стал взрослым, в России началась революция, а в Европе — Первая мировая война: «мировая», по словам героя «Склепа капуцинов», потому что «из‑за нее все мы потеряли целый мир». Умер Рот, когда Гитлер запустил машину «окончательного решения». («Коммунизм, — заметил Рот в письме к Цвейгу, — породил фашизм и нацизм и ненависть к интеллектуальной свободе».) Первая мировая война, русская революция и Версальский мир положили конец двуединой монархии, а остатки когда‑то обширной империи превратились в Австрийскую республику. Многонациональная родина, которую Рот знал в юности, рассеялась в тумане национализма. В великолепном рассказе «Бюст императора» Рот устами австрийского драматурга Грильпарцера описывает путь двуединой монархии: «От гуманизма через национализм к зверству» .
В империи Габсбургов Рот ценил подвижность ее подданных, которые могли путешествовать из одной страны в другую без паспортов или документов, а также неприязнь к национализму, что было на руку не имеющему собственного государства еврейскому народу. «Я люблю Австрию, — писал он в 1933 году. — Я считаю трусостью не воспользоваться моментом и не заявить, что Габсбурги должны вернуться». В 1935‑м он уверял Стефана Цвейга, что «Габсбурги вернутся… Австрия будет монархией». Перед аншлюсом 1938 года Рот даже участвовал в попытках приближенных Курта Шушнига, федерального канцлера Австрии, восстановить монархию, посадив на пустующий престол Отто фон Габсбурга, наследника императора Франца Иосифа.
И не то чтобы в двуединой монархии не было антисемитизма — эта болезнь распространилась повсюду. Был он и во Франции, где Рот жил в последние годы, после прихода Гитлера к власти в Германии в 1933‑м, но, как сказано в странной небольшой книжке под названием «Дороги еврейских скитаний» (1927), «…не настолько гремучий. Евреи Восточной Европы привычны к гораздо более грубым, жестким, свирепым формам антисемитизма, так что французским вариантом они довольны» . Всегда непредсказуемый, Рот, главный еврейский космополит, превыше всего ценил местечковых евреев Восточной Европы. Он ценил их аутентичность и считал, что те евреи, которые предпочли ассимилированное существование в Германии и других странах, претендуя на патриотизм, в котором им в конечном счете было отказано, «богатые евреи», которые, как он писал в романе «Направо и налево», «пуще всего хотели бы родиться в Берлине» , которые «все еще отмечают самый святой из своих праздников со стыдливой скрытностью, Рождество же, напротив, официально и явно для своего окружения» — эти евреи больше всего достойны презрения, а значит, и жалости.
Мысль, которая лежит в основе «Дорог еврейских скитаний», — это мысль об уникальности евреев. «Из всех бедняков земли, — пишет Рот, — еврейский бедняк самый консервативный… он не желает быть пролетарием». Различие между русским и еврейским крестьянином состоит в том, что «русский крестьянин — это в первую очередь крестьянин и только потом — русский человек; еврейский — в первую очередь еврей и только потом — крестьянин». Рот подчеркивает интеллектуализм евреев. Это народ, «не имевший за последние две тысячи лет ни одного неграмотного». Не желая сражаться в войнах других народов, «евреи Восточной Европы были самыми храбрыми героями пацифизма. Они претерпели за пацифизм. Они добровольно себя калечили» — намек на евреев, которые наносили себе телесные повреждения, чтобы не идти в царскую армию, главным образом потому, что только в России антисемитизм не только исходил от народа, но и составлял «опору власти».
Сионизм, по мнению Рота, стал лучшим ответом на еврейский вопрос, потому что, «конечно, лучше самим быть нацией, чем терпеть насилие и жестокость». Евреев «заставляет сплотиться в “нацию” чужой национализм», и «если уж быть патриотом, то по крайней мере, своей страны». И хотя «американский сородич — последняя надежда всякой еврейской семьи», лишь там впервые «есть люди похуже евреев, а именно негры». Трудно сказать, сделал ли бы Рот алию, если бы прожил подольше (к концу жизни он называл себя католиком), но нет сомнений, что он ждал конца печального положения: «Вот уж которое тысячелетие длится и все не кончается их исход из Египта».
Хотя сам себя писатель, несомненно, ощущал евреем, кроме романа «Иов: История простого человека», действие которого происходит в местечке, евреи появляются в творчестве Рота лишь в качестве второстепенных персонажей. До небольшого коммерческого успеха, принесенного «Иовом», Рот был известен преимущественно как журналист. Его ранняя проза блестяща, но эмоционально бедна. Роту не нравился модернизм, приобретавший в те годы все бóльшую популярность. Он был невысокого мнения о Джеймсе Джойсе. «Не Жид! Не Пруст! Ничего похожего», — писал он журналисту и романисту Хансу Натонеку. Он критиковал тягу Натонека к абстракции. «Роман — не место для абстракций. Оставьте это Томасу Манну». В романе «Направо и налево» состоятельный персонаж формулирует критерий, которым он руководствуется при покупке произведений искусства: «Собираясь купить картину, Карл Эндерс в первую очередь обращал внимание на то, чтобы она была противна его рассудку и чувству. Тогда он мог быть уверен, что покупает современное и полноценное произведение искусства».
В романе «Направо и налево» Рот излагает свою творческую программу и отмечает: «Спутаны и переплетены в душе человека убеждения и страсти, и нет в них никакой психологической последовательности». Изменения интересовали его больше, чем постоянство. Он считал, что мы все хамелеоны, которые изменяют характер в зависимости от возможностей, предоставляемых жизнью: «Чем больше возможностей предоставляет нам жизнь, тем больше существ извлекает она из нас. Иной умирал, потому что ничего не пережил, и вся жизнь его была лишь одним». Рот‑писатель верил, что в движении по жизненному пути никто из нас не владеет штурвалом.
«Никакого внимания к сиюминутной политике, — писал Рот Натонеку. — Она развращает. Она развращает человека». В другом месте он говорит о «пустом пафосе революционеров» . В великолепном пассаже из «Бюста императора» сказано, что «симпатии и антипатии народа — конкретны». Их реальность — это повседневная жизнь. «Прочитав газеты, послушав речи, избрав депутатов, обсудив с друзьями события в мире, честные крестьяне, ремесленники и торговцы — а в больших городах и рабочие возвращаются к своим делам в свои дома и мастерские. А там кого‑то ждет горе, кого‑то счастье: ведь бывают дети и больные и здоровые, жены и сварливые и спокойные, клиенты расплатившиеся и задолжавшие, кредиторы навязчивые и терпеливые, хорошая и плохая еда, чистая и грязная постель».
Персонажи собственных произведений Рота иногда бывают разумны, но очень редко мудры. Они никогда не ведут себя героически, они скорее ведомые, а не ведущие. Взять хотя бы первый абзац «Иова»:
Много лет тому назад жил в Цухнове человек по имени Мендл Зингер. Был он благочестивым, богобоязненным и вполне обыкновенным евреем. И профессию имел не из ряда вон, а просто учил детишек. В своем доме, который весь состоял из одной просторной кухни, прививал он им знание Библии. Учительствовал с честным рвением и без особых успехов. Сотни тысяч и до него жили и учили, как он.
Подобно библейскому Иову, в награду за благопристойность Мендл Зингер получает бесконечные горести. Двое его сыновей отбились от рук, и один с готовностью уходит в царскую армию. У него есть дочь, которая бегает на свидание с казаками, а потом, после эмиграции семьи в Америку, сойдет с ума, жена, которая его не ценит и которой суждено рано умереть, и хуже всего — младший сын Менухим с искалеченным тельцем и почти лишенный дара речи. Мендл Зингер не сделал ничего, чтобы заслужить такой участи, но ему приходится со всем этим справляться. «Все годы я любил Б‑га, — думает Мендл, — а Он меня ненавидел».
Единственный недостаток «Иова» Рота — это невероятный поворот судьбы, которым заканчивается роман. Искусство писателя состоит в том, чтобы сделать непредсказуемый изгиб сюжета объяснимым. Увы, в этом единственном романе Рота непредсказуемое необъяснимо. И уж простите меня за кощунство, но концовка библейской версии истории Иова меня тоже никогда не убеждала. Но и в Библии, и в романе Рота (относительно) счастливый конец пятнает историю, но не портит ее.
В следующей книге Рота, «Марше Радецкого», отражены главные его представления о человеческой жизни: все мы находимся во власти случайности, и что бы ни говорили романтично настроенные писатели, но мы не владеем собственной судьбой. Нам остается не рассуждать, а жить по возможности достойно, а затем умереть.
Поражает драма, в которую столь печальная мысль облачается благодаря умелым рукам Йозефа Рота. «Марш Радецкого» — это семейная хроника, описывающая жизнь трех поколений словенской крестьянской семьи Тротта, взлет которой начинается в тот день, когда один из ее сыновей, солдат австро‑венгерской армии, скорее по случайности, чем из храбрости, принимает на себя пулю, предназначавшуюся императору. Его немедленно повышают в звании, о нем пишут в учебниках, называя героем Сольферино, а его семья получает дворянство и право называть себя фон Тротта. В центре романа — жизнь сына и внука героя Сольферино.
Сын по примеру отца стремится к военной карьере, но по воле отца становится чиновником средней руки и служит окружным начальником в Моравии. Преданный делу, щепетильный окружной начальник фон Тротта, лишенный каких бы то ни было недостатков, кроме разве что недостатка воображения, не только осознает себя сыном героя Сольферино, но и воспитывает в этом же духе собственного сына. «Ты внук героя битвы при Сольферино, — говорит он — Помни об этом, и с тобой ничего не случится». Но несчастье случается. Юный Карл Йозеф не годится для кавалерии, не годится для военной службы, не годится для жизни вообще. Он бессмысленно гибнет на полях Первой мировой войны, отдав жизнь в проигранной борьбе, ставшей концом всего мира, в который его учили верить.
Один из признаков мастерства писателя — это его умение делать второстепенных персонажей столь же яркими и многогранными, как главные герои. Два таких персонажа «Марша Радецкого» — полковой врач, еврей Макс Демант и граф Хойницкий. Граф Хойницкий «человек сорока лет от роду, без выраженного возраста». У него нет и выраженной родины, потому что, как пишет Рот в другом произведении, он «был человеком наднациональным и, следовательно, истинным аристократом» . Интересно все, что говорит Хойницкий в романе, и именно он предрекает падение Австро‑Венгерской империи задолго до наступления краха: «Не успеет наш император закрыть глаза, как мы распадемся на сотни кусков».
Сам император Франц Иосиф появляется на страницах «Марша Радецкого» сначала чтобы принять смотр батальона, где служит Карл Йозеф, а затем чтобы познакомиться с отцом Карла Йозефа, окружным начальником. Императору посвящена целая глава, великолепная глава, где он размышляет о своем положении вождя, чей ранг близок к Б‑гу, тогда как интеллектуальные силы его покидают. Император, принимающий смотр, не замечает, как «на кончике его носа повисла кристально‑прозрачная капля, которая наконец упала на густые серебряные усы и невидимо угнездилась в них» — эта простая деталь делает его человеком. (Портрет Франца Иосифа у Рота напоминает Наполеона в «Войне и мире» Толстого и Сталина в романе Солженицына «В круге первом».) Господин фон Тротта и император умирают в один и тот же день, и «над двуглавым орлом Габсбургов уже кружились коршуны — враждующие с ним братья».
Майкл Хофман проницательно замечает в предисловии от переводчика, что «Марш Радецкого» — это произведение, которое «как будто написано маслом». Такой солидный характер придает роману его весомость, серьезность, даже тяжеловесность. Для человека, интересующегося историей или литературой и стремящегося понять суть империи Габсбургов, нет пути лучше, чем начать с этого восхитительного романа, написанного маленьким галицийским евреем, который вырос в тени этой империи, оплакивал ее гибель и обязан ей неоспоримым местом на царственном тысячелетнем возвышении, именуемом литературой с большой буквы Л. 
Оригинальная публикация: Joseph Roth: Grieving for a Lost Empire
Даешь другим — получаешь для себя
Жизнь Авраама: под знаком веры. Недельная глава «Хаей Сара»
