«И когда страстно захочешь есть…»

Дварим, недельная глава «Реэ»

Все крупные состояния нажиты по воле Небес. Впрочем, как и мелкие. Но крупные больше бросаются в глаза, да и судачат о них куда больше.

Пинхас с самого детства отличался необыкновенной живостью характера. Ох и доставалось же ему за это от меламеда в хейдере! Но ни многочисленные наказания, ни увещевания и упреки не изменили непоседливого мальчишку даже на толику.

— У тебя что, гвозди в скамейке? — в сотый раз спрашивал меламед, имея в виду, конечно же, вовсе не то, на чем был обязан восседать Пинхас. Помимо Священного Писания меламед учил сорванцов правильной, чистой речи. А такая речь подразумевала обширное использование эвфемизмов, то есть замену неподобающих выражений благозвучными. И хоть меламед никогда в жизни не слышал термина «эвфемизм», этот прием он использовал довольно часто.

Пинхас вынес из хейдера много полезного, однако уроки благозвучности пропустил мимо ушей. Его речь была щедро пересыпана грубыми словечками и малопристойными оборотами. Впрочем, публика, среди которой он проворачивал свои дела и делишки, выражалась именно таким образом. Поэтому лексика Пинхаса ни у кого не вызывала удивления.

Как вы уже поняли, герой нашего рассказа был весьма далек от синагоги. Его жизнь проходила на рыночных площадях, в трактирах и дешевых гостиницах для проезжих коммерсантов. Суббота, молитвы, учение Торы — все эти жизненные установки потихоньку задвинулись в дальний угол. Да и называли его теперь Петром, такое имя не резало слух иноверцам. Чтобы не колоть им глаза, Петр одевался подобно коммерсантам, а чтобы не выделяться во время застолий, ел ту же еду и пил ту же водку.

Долго ли, коротко, но разбогател Петр и год от года богател все крупнее и круче, набирая силу. Уже и текстильные фабрики были под его началом, и по рекам сплавляли плоты из его бревен, и его корабли везли по морю его товары. Мельницы крутили жернова во славу богатства Петра, стада коров паслись на его лугах, снабжая молоком его фермы. И все было хорошо, замечательно, роскошно и шикарно, кроме одного — не дал ему Бог счастья семейной жизни.

Много женщин есть на свете, и многих примерял на себя Петр, отыскивая одну‑единственную, да так и не сумел выбрать. Все они казались ему корыстными и своенравными, всех он подозревал в желании запустить алчные пальчики в его богатство.

«Не меня они хотят, — сокрушался Петр, — а мои деньги, мои особняки, мои кареты, моих слуг».

И он не ошибался, потому что добрые и скромные женщины на дух не выносят таких бесцеремонных дельцов и сквернословов, как Петр. Но он не понимал этого, да и не мог понять, ведь богатство посылается Всевышним, как испытание тем людям, которые способны из‑за него потерять не только совесть, но и голову. А голову свою Петр потерял еще в молодые годы, сколачивая основы будущего богатства, и жил теперь, словно хищник, на одних инстинктах.

Постоянно заводя новые связи с женщинами, он всякий раз переживал разочарование, завершая разрыв обильным возлиянием у себя в особняке. Как‑то раз во время такой пирушки один из его приятелей‑аристократов, водивших с ним дружбу по вполне понятной причине, вдруг предложил:

— Послушай, Петр, ты ведь, кажется, из евреев происходишь?

— Происхожу, — буркнул Петр, не любивший вспоминать о своем еврействе.

— Так почему бы тебе не обратиться к известному чудотворцу? Есть в городке Цанз ребе по имени Хаим. Чего только про него не рассказывают! Попроси у него благословения на удачную женитьбу.

— Где я и где чудотворец?! — возмутился Петр.

— Не скажи, не скажи, — ответил приятель. — Я лично знаю людей, побывавших у него. Все, что он пообещал, — сбылось.

Петр принялся расспрашивать приятеля и, выяснив, что к ребе‑чудотворцу не погнушались отправиться на поклон несколько знакомых аристократов, решил тоже попытать счастья.

«А вдруг, — думал он, собираясь в поездку. — Чем черт не шутит».

При чем тут черт, Петр вряд ли бы сумел объяснить. Он привык изъясняться готовыми фразами, часто не задумываясь о правильности их применения. Он и думал так же, оперируя двумя десятками ставших привычными мыслей. Вы спросите, как такой примитивный человек ухитрился сколотить огромное богатство? Вместо ответа мы просим вас вернуться к началу этого рассказа и еще раз перечитать первую фразу.

В ближайшую субботу Петр оказался за столом у ребе Хаима. Разумеется, чудотворца заранее поставили в известность о прибытии важной персоны. Известие было подкреплено весьма солидной суммой на нужды благотворительности. Петр знал, как разговаривать со святошами. И вот результат: ребе пригласил гостя отужинать вместе с ним.

Однако вместо уютной трапезы в доме ребе Петр оказался сидящим за длинным столом посреди большого зала, забитого хасидами. Во главе стола в кресле, похожем на трон, восседал ребе Хаим. Иногда он произносил несколько фраз из Торы, толкуя их на свой лад. В промежутках между его словами хасиды пели.

Еды на столе не было никакой. Только возле ребе стояло несколько подносов с примитивной закуской. Петр благословил свою предусмотрительность: перед тем как отправиться в синагогу, он основательно поужинал и теперь не зависел ни от чьих милостей.

То, о чем говорил ребе, не вызывало у Петра ни малейшего интереса. Хватит, он достаточно наслушался в детстве этих россказней. И песни ничего не говорили его сердцу. Он смотрел на лица хасидов, обросшие дремучими бородами, точно рожи лесных разбойников, и не понимал, что у него общего с этим народом. Петр давно привык видеть вокруг чисто выбритые лица, слышать подчеркнуто вежливую речь. А эти… эти дикари немилосердно пихали друг друга, стараясь оказаться поближе к ребе. Слава Богу, почетного гостя заранее посадили за стол, иначе бы его просто выдавили вон из зала. Ведь он бы ни за что не стал спорить с неотесанной деревенщиной из‑за места.

Наконец ребе решил закусить. Он громко произнес благословение, отщипнул от кушанья и пустил блюдо вдоль стола. Хасиды зашумели, затолкались еще больше. Каждый хотел урвать для себя кусочек от еды, которую попробовал ребе.

«Ну и дикость, — подумал Петр. — Ну и порядки! Блевать хочется от таких обычаев!»

Ребе отщипнул кусочек от другого кушанья и снова отправил блюдо вдоль стола. Когда блюдо оказалось перед Петром, он демонстративно отвернулся. Но его движения никто не заметил, хасиды тянули руки, наклонялись, через головы соседей тащили еду к себе. Кому было дело до незнакомца, сидящего за столом с надутой физиономией?

Ребе запустил пальцы в кугл на подносе, взял кусочек и опустил в рот. Затем оторвал кусок побольше, бросил его на тарелку и толкнул по столу, указав пальцем на Петра. Спустя несколько мгновений тарелка оказалась перед ним, и взгляды всех присутствующих устремились на незнакомца, удостоенного столь высокой чести. Петру было противно даже думать о куске жирной подгорелой лапши, но делать было нечего. Он осторожно ухватил его двумя пальцами и отправил в рот.

К его удивлению, кугл оказался довольно вкусным. Он бы съел еще кусочек, да где там, поднос, пущенный ребе вдоль стола, не успел проделать и половины пути, как оказался вычищенным до последней лапшинки.

«Ну и фиг с вами, святоши хреновы, — подумал Петр. — Сами жрите свою лапшу. Вернусь в гостиницу, велю подать буженины с солеными огурчиками и ледяной водочкой».

Ужин закончился, ребе ушел домой, окруженный плотным кольцом ближайших учеников, а Петр вернулся в гостиницу, разумеется нееврейскую, и попытался исполнить задуманное. Но аппетит куда‑то пропал, видимо, он переел за обедом, поэтому деликатесы и водочка остались нетронутыми.

Поздно проснувшись, он не пошел на утреннюю молитву, а до вечера провалялся в номере, покуривая трубочку и перелистывая роман с пикантными картинками. Есть по‑прежнему не хотелось, но Петр не обратил на это обстоятельство никакого внимания. Он уже не понимал, зачем притащился в Цанз. Как поверил болвану‑аристократу, для которого еврейские обычаи были в диковинку и казались исполненными глубокого смысла и тайны. У Петра же они вызвали лишь раздражение и отталкивание.

Но все‑таки к ребе он пошел. Было бы совсем обидным потратить деньги на подношение, приехать в этакую глушь и после всего вернуться не солоно хлебавши. Чудотворец принял его очень тепло, благословил на удачный брак, пообещал, что все будет хорошо.

— Правда, — заметил он, завершив благословение, — придется немного потерпеть. Ты согласен?

— А зачем терпеть‑то? — удивился Петр. — Так нельзя?

— Тому, кто не согласен принять небольшие страдания, — заметил чудотворец, — посылают с Небес большие муки. Соглашайся, сынок.

— Ладно, — махнул рукой Петр. — Но чтоб немного, договорились?

Ребе ничего не ответил, а служка, стоявший все время аудиенции за спиной Петра, осторожно, но весьма явственно потянул его за рукав.

«И понес же меня черт в чертов Цанз к чертову ребе», — без устали чертыхался Петр, пялясь через окно кареты на унылый пейзаж, занавешенный серой сеткой дождя. Он уже глубоко раскаивался в опрометчиво данном согласии. Чудотворец выманил его обманным путем, и поэтому в глазах Петра оно ничего не стоило.

— Вот тебе, а не страдания, вот, вот, вот! — он яростно складывал пальцы правой руки в большой кукиш и тыкал им в сторону оставшегося за спиной Цанза. Кукиш, понятное дело, предназначался не кому‑нибудь, а лично ребе Хаиму.

Длинная дорога успокоила Петра, и домой он вернулся в хорошем расположении духа. Быстро просмотрев почту и ответив на два‑три срочных письма, он по привычке отправился в столовую, уселся за роскошно сервированный стол, взял в руки нож и вилку и вдруг понял, что совсем не хочет есть. Заманчиво дымящиеся блюда, расставленные перед ним предупредительным слугой, вызывали непонятно откуда взявшуюся дрожь отвращения.

«Вот и хорошо, — обрадовался Петр. — Просто замечательно, похудею немного. А то вон как раздобрючкался».

Он похлопал себя по валику живота, нависающему над поясом брюк, и вышел из столовой.

На следующий день от радости не осталось и следа. Петром овладело беспокойство. Есть по‑прежнему не хотелось, и от вынужденного поста в теле появилась какая‑то легкость. После куска подгоревшей лапши он голодал почти двое суток, но самое страшное заключалось в полном отсутствии аппетита.

Был приглашен доктор, за ним второй, третий. Врачи всесторонне обследовали Петра: прослушали, простучали, осмотрели. Заглядывали в рот и нос, изучали глаза, цвет мочи и после длительного обсуждения пришли к выводу, что пациент совершенно здоров. Вразумительного объяснения отсутствию аппетита они отыскать не смогли, но посоветовали больше бывать на свежем воздухе.

Прошло еще три дня. Петр не мог заставить себя съесть ни одной крошки. Все, что только ни приносил ему повар, вызывало лишь тошноту. Пил Петр одну чистую воду, обливая ворот ночной рубахи. От слабости он уже не вставал с постели, перед глазами медленно кружились черные пятна, а в ушах ровно шумел прибой далекого моря.

«Я умираю, — думал Петр. — Вот так, не за понюшку табака, на пустом месте, в самом расцвете сил. За что, почему? Возможно, это и есть те самые страдания, которые обещал чудотворец. Но почему же они не кончаются? Еще несколько дней, и я попросту угасну к чертовой бабушке, как догоревшая свеча».

Петр не чувствовал ни боли, ни раздражения, только бесконечную слабость.

На пятый день его посетил тот самый приятель‑аристократ, посоветовавший съездить к ребе Хаиму. Узнав, что происходит, он быстро свел концы с концами.

— Ты перестал есть, вернувшись из Цанза? — спросил он больного. Тот слабо кивнул.

— Значит, причину нужно искать тоже в Цанзе. Отправь к чудотворцу гонца. Спроси, что делать.

Гонец был послан немедленно и спустя день привез ответ. Более чем странный.

— Все посуду в доме разбить или продать иноверцам. Еду покупать только кошерную.

— И это все? — недоверчиво переспросил Петр гонца.

— Все, — развел тот руками.

Бить роскошные фарфоровые сервизы Петр не собирался. И продавать пока тоже. Но указание ребе он выполнил: обед купили у кухарки раввина и принесли в новой, только что окунутой в микву посуде. Петр уселся за стол, с уже ставшим привычным отвращением взялся за ложку и… уписал борщ до самого дна. Слуга тут же снова наполнил тарелку, и она опустела с такой же скоростью, как первая.

— Вам не стоит переедать после длинной голодовки, — вежливо произнес слуга, но Петр, не слушая его, набросился на жаркое с картошкой. Эх, надо было, конечно, последовать доброму совету, но внезапно проснувшийся аппетит с такой яростью терзал Петра, что он, ничего не слыша, накладывал добавку за добавкой.

Расплата наступила немедленно, мучительная, выворачивающая внутренности наружу расплата. Видимо, это и были те самые страдания, которые упоминал ребе Хаим. Однако на следующий день организм успокоился, и Петр, напуганный событиями вечера и ночи, начал есть маленькими порциями. К концу недели он полностью вернулся к своему обычному состоянию, и кроме висевшей мешком одежды, ничто не напоминало о случившемся.

В субботу он отправился в синагогу произнести благодарственную молитву. К его удивлению, служба уже не вызывала в нем ни раздражения, ни отталкивания. Он с удовольствием досидел до конца. Молитвы были ему хорошо знакомы, да и ход службы тоже. Петр вставал где нужно, где нужно кланялся, зычно провозглашал «Омейн». Словно в далеком детстве, мир снова стал казаться загадочным, добрым и наполненным хорошими предзнаменованиями.

Вернувшись домой, он взял было в руки трубку, чтобы закурить, но, подумав, отложил в сторону.

— Все‑таки суббота, — сказал он сам себе. — Чем черт… — Петр осекся, решив, что упоминание черта совсем не к месту, и попросил слугу принести вина для кидуша.

В понедельник он продал всю посуду и купил новую. Повара‑иноверца пришлось рассчитать и нанять другого, уже еврея, знающего толк не только в кулинарии, но и в законах кашрута. Усевшись за стол, покрытый новой скатертью, уставленный новой посудой с новыми блюдами, Петр вдруг понял, что с ним произошло. Кусочек кугла, переданный ему ребе, вызвал в его организме стойкое отвращение к запрещенной пище. И поскольку посуда в его доме была насквозь пропитана ею, он не мог даже смотреть на все эти роскошные тарелки, чашки, вилки и ложки. Приятель‑аристократ не ошибся, ребе Хаим действительно творил чудеса.

Прошло время, и Пинхас полностью вернулся к обычаям своего народа. Прежних друзей он подрастерял и завел новых, в длинных сюртуках, подпоясанных черными поясами. И было ему с ними хорошо и приятно, так приятно, что даже не хотелось сквернословить.

Спустя год Пинхас женился и прожил долгую, счастливую жизнь, окруженный сначала детьми, а потом внуками и правнуками. В Цанз он ездил каждый год на все осенние праздники и, сидя на почетном месте за столом у ребе, как и положено богачу, щедро жертвующему на благотворительность, не стесняясь, хватал с подноса кусочки еды, осененные благословением праведника.