«Бедняки не переведутся на земле, и поэтому

Я повелеваю тебе: будь щедр к братьям твоим,

к беднякам и обездоленным в твоей стране».

Дварим, недельная глава «Реэ»

«Бедняки не переведутся на земле. Удача подобна

спице колеса, то поднимается, то опускается».

Вавилонский Талмуд, трактат «Шабат»

Даже в самый лютый холод Гершеле ходил без рукавиц.

— А мне не холодно, — отвечал он любопытным.

И полушубок он сроду не нашивал, и теплую шапку тоже. Так и бегал по морозу в картузе.

— И что, уши у тебя совсем не мерзнут? — допекали его особо надоедливые.

— Абсолютно! — восклицал Гершеле, безжалостно растирая мочки ладонями.

Есть люди, которым легче помереть, чем признаться. Гершеле был одним из таких. И хоть признаваться, кроме нищеты, ему было не в чем и подобное признание могла разделить с ним добрая половина евреев Апты, где жил Гершеле, он тем не менее упрямо стоял на своем. И пусть самый нелюбопытный в городе знал, что у Гершеле просто‑напросто нет денег на теплую одежду, он все так же бегал по колотуну в дырявенькой кацавейке, утверждая, будто ему абсолютно не холодно.

«Ну что ж, — решили на Небесах, — получается, что мороз для Гершеле не испытание. И нищета тоже. Значит, он готов к основной битве своей жизни».

И послали ему невесту. Потому что женщина — главная проверка души мужчины. Именно для нее оставляет она сияющие высоты небесных чертогов и спускается в грязь и дребедень нашего мира. Несведущим людям представляется, будто настоящее мужское дело — это покорение океанов, открытие новых земель, войны с нечестивцами и прочие якобы героические дела. На самом деле все эти геройства гроша ломаного не стоят в глазах Небес. Посмотрите на витязя, только что переплывшего океан и покорившего дюжину туземных царьков, когда за ним закрывается входная дверь его дома, а он остается один на один с собственной женой. Тут все тайное и всплывает наружу.

Сделать счастливой предназначенную ему женщину — вот истинное испытание для мужчины, подлинное геройство и действительная борьба. А океаны… тому, кто умеет стойко переносить женскую бурю чувств, не страшны любые невзгоды. Но подлинный герой тот, кто не вызывает эту самую бурю, а умеет так выстроить жизнь, что его единственная, с Небес приуготовленная женщина не выходит из состояния душевного штиля, и только ласковый бриз лишь иногда напоминает о разрушительных ураганах, таящихся в глубинах ее души.

Свадьбу сыграли на средства общины, нищенскую, но веселую. Ведь без оглядки веселиться может лишь тот, кто не считает денег. Или потому, что их нет, или потому, что их слишком много. И пошла, покатилась, завилась вьюном семейная жизнь, не хуже, чем у других, но и не лучше, чем у многих.

Прошли годы, подросли дети, пришла пора свадеб, а Гершеле по‑прежнему бегал по морозу в картузе и поношенной кацавейке. И как, спрашивается, играть свадьбы, когда не на что купить рукавицы? А поскольку все эти годы, в радости и в горе, в нищете и в редкие минуты относительного благополучия, он был хасидом ребе Авроома‑Йеошуа‑Гешля, Аптер Рува, раввина из Апты, то ясное дело, что в один прекрасный день Гершеле оказался у него на приеме. И вот тут, впервые за многие годы, он признал правду и дал волю чувствам.

— Разве я не выполняю Его волю, ребе, — плакал Гершеле, как ребенок, не стесняясь слез. — И что я уже прошу, высокие палаты, пуховые перины?! Мне самому ничего не нужно, посмотрите, ребе, в чем я хожу. И ведь работаю всю жизнь, с утра до вечера. Да так ничего не заработал; мне свадьбу справляли на подаяние, и у детей такая же судьба.

— Успокойся, Гершеле, — ответил Аптер Рув, берясь за перо. — Сейчас я напишу письмо одному из моих хасидов. Он не просто богатый человек, а очень, очень богатый. Пусть он даст тебе с моего счета двести рублей.

— Ничего себе, — подскочил на месте Гершеле. — Да разве есть на свете богачи, способные вот так запросто отвалить целых двести рублей?

— Есть, Гершеле, есть, и скоро ты с ним познакомишься.

Ребе подал ему запечатанный конверт, и Гершеле, не медля ни минуты, отправился в город, где проживал богач. Звали его Айзиком, и он очень обрадовался, узнав, что Аптер Рув направил к нему посланника. Айзик принял Гершеле так тепло, что первые два дня тот не решался вытащить из‑за пазухи письмо. Угощение следовало за угощением, Айзик без конца расспрашивал о ребе, о жизни Апты, хотел знать все новости.

— Столица мира для меня — город, в котором живет ребе! — торжественно провозглашал он, подливая Гершеле вина.

О, столь роскошного вина он не видел никогда в жизни, мысль купить за такие деньги бутылку не могла даже прийти ему в голову.

Честно говоря, вино ему не очень нравилось. Да и шикарные кушанья, подаваемые за столом у богача, тоже. Гершеле привык к простой еде. Он бы с радостью поменял всех этих нашпигованных куропаток на казанок с отварной картошкой, пару‑тройку куриных ножек и две ядреные луковицы. Но положение обязывает, и он без всякого удовольствия ел дорогую пищу, без конца рассказывая Айзику о жизни в Апте.

В конце второго дня Гершеле все‑таки решился достать письмо.

— О, послание от ребе, — обрадовался Айзик. — Что же ты молчал?!

Он распечатал концерт, извлек письмо, пробежал его глазами и нахмурился.

— Вот что, Гершеле, — сказал богач после долгого молчания. — Ребе тут пишет о каком‑то своем счете. Мне о нем ничего не известно. Я, безусловно, дам тебе хороший подарок. Рублей пятьдесят. Двести — это очень много. Я не могу разбрасываться такими суммами. Понимаешь?

— Понимаю, реб Айзик, — ответил Гершеле. — Только я не вправе решать за ребе. Откуда нам знать его расчеты?! Если бы он написал не двести рублей, а десять копеек, я бы тоже не стал просить больше. Но и не согласился бы получить меньше.

— Нет‑нет, — решительно воспротивился Айзик. — Двести рублей дать не могу. Семьдесят — согласен?

В конце концов Гершеле вернулся домой ни с чем. На двести рублей богач так и не согласился, а взять меньше Гершеле не мог. Будь его воля, он с превеликим почтением и радостью принял бы и пятьдесят. Еще бы, сам он такую сумму мог заработать за годы каторжного труда. А тут одно письмо — и нате, пожалуйста! Но как потом показаться на глаза ребе? Он ведь ясно приказал — двести! А слово ребе, как железная балка: ни согнуть, ни разрубить.

— Не знает такого счета? — переспросил Аптер Рув. — Ладно, я дам тебе письмо к другому хасиду. Он не столь богат, как первый, поэтому я попрошу у него только сто рублей.

Гершеле немедля пустился в дорогу. На сей раз он прямо с порога вручил конверт реб Сендеру, усталому человеку средних лет, с ранней сединой и большими мешками под ясными, слегка навыкате глазами.

— Слово ребе для меня приказ, — почти по‑военному ответил он, прочитав письмо. — Правда, я не располагаю свободными ста рублями, но надеюсь, что в течение нескольких дней смогу собрать нужную сумму. Пожалуйста, реб Гершеле, поживите в моем доме, отдохните, подкормитесь. Я попрошу моего портного соорудить для вас кое‑какую одежду. Надеюсь, что ребе поймет причину задержки.

Спустя три дня, промелькнувших для Гершеле, как сладкий сон, реб Сендер вручил ему сто рублей. Его лицо лучилось от радости.

— Не каждый день выпадает счастье выполнить прямое указание ребе, — пояснил он. — Как правило, он говорит общие для всех хасидов вещи, а уж каждый понимает, как их приложить к своей жизни. А тут четкое прямое указание! Слава Богу, у меня есть возможность его выполнить.

Вернувшись в Апту, Гершеле направился прямо к ребе и рассказал ему о встрече с реб Сендером.

— Значит, слово ребе для него приказ, — повторил Аптер Рув. — Что ж, хорошо получилось. Иди, Гершеле, жени сыновей, выдавай дочек замуж. Надеюсь, ста рублей тебе хватит?

— Конечно, хватит! — вскричал Гершеле, все еще не верящий своему счастью. — За глаза хватит.

— А что бы ты делал с двумястами? — спросил Аптер Рув.

Гершеле задумался. Потом ответил:

— Если бы Всевышний послал мне такие деньги, Он бы послал и понимание, что с ними делать.

Аптер Рув улыбнулся и перевел глаза на раскрытую перед ним книгу. Гершеле вышел, не чуя под собой ног.

Прошло совсем немного времени, и торговый дом реб Айзика зашатался, словно от землетрясения. Сначала дал трещину фундамент, потом рухнула крыша, обвалились стены, пожар жадно сожрал все, что могло гореть, и вскоре от былого величия не осталось даже следа. Прошло полгода, и вконец разорившийся Айзик — о почтительном обращении «реб» он уже мог лишь мечтать — стал скитаться с протянутой рукой от одних ворот к другим.

Странствия привели его в Апту, и вот там — наконец‑то! — он сообразил, что послужило причиной его несчастья. Весь в слезах пришел он во двор ребе и стал проситься на прием.

— Тебя велено не пускать, — холодно ответил служка, тот самый, который всего год назад не знал, как встретить дорогого гостя.

Не помогли Айзику ни униженные просьбы, ни рыдания, ни призывы к милосердию и справедливости. Ведь слово ребе, как железная балка: ни согнуть, ни разрубить.

Дни и ночи проводил несчастный во дворе, щедро орошая слезами мостовую. В конце концов сердце служки не выдержало, и он дал Айзику совет:

— Видишь во‑о‑о‑н то окно. Там комната ребе. Стань возле него. Ребе услышит рыдания, спросит меня, кто плачет, и я расскажу о тебе.

Так и получилось. Услышав имя несчастного, ребе спросил:

— Он говорил тебе, чего хочет?

— Айзик полностью раскаялся, — ответил служка. — Он жестоко корит себя за то, что не выполнил ваше указание. Просит простить и пожалеть.

— Он, наверное, думает, — произнес ребе, — будто я повинен в его несчастьях. Поэтому и умоляет о прощении. Что ж, собери суд Торы, пригласи Айзика, пусть выскажет свои претензии.

Одним из судей был ребе Мойше из Саврани. Благодаря его свидетельству мы знаем, о чем шла речь в тот день.

— Я объясню уважаемому суду, что произошло на самом деле, — начал Аптер Рув. — Когда моя душа спускалась в этот мир, Всевышний выделил мне определенное количество денег. Я распределил их между своими хасидами, чтобы в нужный момент воспользоваться ими по назначению. Все имущество, нажитое реб Айзиком, — мое имущество. Когда он отказался снять двести рублей моего счета, я не стал вступать с ним в спор, а просто передал его реб Сендеру, человеку, которому я могу доверять.

Суд посовещался и постановил: реб Айзик не может требовать от Аптер Рува возвращения имущества, поскольку оно ему никогда не принадлежало. Однако, поскольку он искренне раскаялся, ему полагается достойное содержание.

И было: Айзик открыл лавочку, которая до конца его жизни приносила скромный доход, а реб Сендер необычайно разбогател.