Прошлое наизнанку

Два мира — два Даяна

Алекс Тарн 11 июня 2018
Поделиться

Много ли  значит имя? Обозначение, идентификатор, не более того. Правда, традиция утверждает, что имена даются нам на небесах, что они внушены нашим родителям при участи верховной воли, а потому так или иначе отражают будущую судьбу их конкретных носителей. Может быть. Но уж фамилии‑то точно дело случайное, более относящееся к топонимике места исхода или профессиональной принадлежности предков, то есть не к личному будущему человека, а к прошлому его дедов и прадедов. Взять хотя бы имя одного из героев этой истории — Элияу Китайгородский…

Экое, если вдуматься, нелепое сочетание! Первое слово гремит громом танахических пророчеств, звенит россыпью талмудических историй; ему даже отведено особое место за пасхальным столом. И рядом с ним — второе: монголо‑славянский гибрид, московский базар, чужой и к тому же не больно‑то доступный евреям из‑за черты оседлости. В частности — жителям местечка Жашков Уманского уезда, где выпало родиться братьям Китайгородским.

Китайгородские, Гальперины, Фельдманы, Толедано, Берлины, Бердичевские, Суаресы, Блюмы, Вильнаи, Ширази, Абу‑Хацира… — по сей день евреи носят эти фамилии на своих паспортах — как горб, как горькую примету изгнания, как клеймо отверженных, лишенных собственной страны и собственного языка. Что мешает им, вернувшимся, срезать с себя эти чуждые клейма? Лень? Инерция? Память об оставшихся на чужбине надгробиях? Что касается Элияу из Жашкова, его не остановили ни эти, ни какие‑либо иные причины: взойдя в 1908 году в Эрец‑Исраэль во главе большой семьи Китайгородских, он первым делом отбросил свою галутную фамилию. Элияу Даян Даян (ивр.) — судья.
 — звучало уже вполне адекватно месту, времени и душевной сути.

А суть во всем соответствовала главному принципу Второй алии: стремлению возродить Страну трудом рук своих, по́том чела своего. Работа предполагалась прежде всего на земле — ведь именно она, земля, должна была ощутить, что вернулись ее истинные хозяева, ее некогда похищенные, угнанные в рабство блудные дети. «Религия труда» Адэ Гордона Адэ (или А. Д. — Аарон‑Давид) Гордон (1856–1922) — основатель так называемой «религии труда». Его называли «секулярным святым». Один из идеологов Второй алии.
напоминала толстовство лишь внешне: ее основным содержанием был не резонерский бубнеж опростившегося яснополянского графа, а чистейшей воды сионизм. Именно такие люди, как Элияу Даян, вернули нам эту землю. Именно о них написала Лея Гольдберг Лея Гольдберг (1911–1970) — выдающийся израильский поэт, переводчица, автор множества книг для детей и взрослых. , и эти слова высечены в камне у Вечного огня перед зданием кнессета: «На их крови восходит наш рассвет…»

Элияу Даян, его жена Батья и дети Зипфора, Моше и Йеошуа. Жашков, Украина. 1910

А потому при взгляде на этот памятник вспоминается именно Элияу, а не его младший братец Шмуэль, который депутатствовал в кнессете целое десятилетие, а какое‑то время даже сиживал в председательском кресле — правда, лишь в качестве заместителя. Он вообще любил заседать, этот Шмуэль, — заседать, а не трудиться. Что ж, никакого преступления в этом нет. Кто‑то скажет: каждому свое. Одному — пахать, сеять, отстреливаться от бедуинов, заново отстраивать разоренное арабскими бандитами хозяйство, ежедневно рисковать жизнью. Другому — строчить статейки в газету, порхать по заграницам, гоняться за голосами, заискивать перед лидерами и их же подсиживать и вести бесконечные, но «жизненно важные» споры о, простите за выражение, структуре управляющих органов партии.

Так‑то оно так, но вот вопрос: неужели мозоли, кровь, пот и слезы первого не значили ровным счетом ничего по сравнению с бюрократическим энтузиазмом и самозабвенной хлестаковщиной второго? Ведь в реальности первый в Стране кибуц, Дганью, и первый сельскохозяйственный мошав, Наалаль, построил именно Элияу и такие, как он. Он строил, а братец Шмуэль лишь время от времени помогал, поскольку большая часть его неуемной энергии уходила на заседания, где будущие слуги народа рассуждали о необходимости строительства. Рассуждали красиво, убедительно, но все же — лишь рассуждали. А Элияу и его товарищи, повторю, строили. Отчего же тогда о Шмуэле Даяне написаны книги — да и сам он расстарался на мемуары (впрочем, наверное, подрядил какого‑нибудь безвестного «литературного негра») — а об Элияу Даяне не помнит никто, кроме внуков?

Известно, что Шмуэль постоянно подозревал товарищей в желании увильнуть от работы, сбежать от трудностей непосильного физического труда, от изнурительной жары, комаров, малярии, бандитов… И у этой чрезмерной подозрительности была веская причина: Шмуэль сам мечтал о побеге. У него элементарно не укладывалось в голове, что кто‑то может любить эту тяжелейшую жизнь на земле — так, как любил ее старший брат.

Говорят, что история обычно пишется победителями. В принципе это утверждение верно, но нуждается в уточнении: история пишется ловкачами шмуэлями — теми, кто выбился в начальники над истинными победителями. Пишется мерзавцами генералами, сыто‑пьяно пыхтевшими в блиндажах над своими военно‑полевыми женами, в то время как другие, голодные и безоружные, поднимались в атаку на вражеские пулеметы. Пишется членами и секретарями всевозможных комиссий и комитетов, вождями, президентами, премьерами, их биографами, их подхалимами, их цепными псами, их комнатными собачками.

А потому можно быть уверенным, что сохраненные историей рассказы о Шмуэле Даяне не содержат самых вопиющих примеров его ловкачества. Хотя и того, что осталось, достаточно, чтобы составить вполне определенное представление о человеке.

Вот в Дганью приезжает из России Двойра Затуловская — интеллектуалка, сионистка и просто красавица. Приезжает — чтобы остаться. Нет в кибуце парня, который бы не влюбился, и Шмуэль не стал исключением. Кому же достанется Двойра? По‑видимому, события развиваются в нежелательном для Даяна направлении, потому что он устраивает собрание, где ставит вопрос о несоответствии товарища Затуловской задачам текущего момента. Мол, при таком субтильном телосложении трудно работать мотыгой. Кроме того, товарищ Двойра не знает ни слова на иврите. И вообще больно умная. И девушку изгоняют из Дганьи. Как говорил малосимпатичный герой пьесы Островского: «Так не доставайся ж ты никому!»

Затем Шмуэль уезжает в Европу. До этого он занимал непримиримую позицию по отношению к любым попыткам покинуть кибуц. К примеру, Шмуэль буквально затравил Рахель Блувштейн, решившую посвятить два года изучению агрономии в университете Тулузы. Агрономы нужны Стране, как воздух, но Шмуэль уверил всех, что истинным мотивом Рахели — музы Кинерета и будущего поэта цветаевского масштаба — является желание сбежать от работы на земле. А кто покидает Дганью — тот дезертир!

Однако проходит всего несколько месяцев, и в Европу устремляется уже сам непримиримый борец с дезертирством! На то есть причина, понятное дело. Причина, честно говоря, анекдотическая: в ухо Шмуэля Даяна залетел комар, коего пытались вывести народным способом — каплей разогретого масла. Комар пал смертью храбрых, но боль лишь усилилась. Все это, конечно, вызывает сочувствие, но почему лечиться от комара в ухе нужно было непременно в Австрии, на расстоянии нескольких дней пути от Кинерета? Неужели подобный мотив отъезда выглядит более уважительным, чем желание Рахели выучиться на агронома?

Спустя еще несколько месяцев Шмуэль возвращается в кибуц. Сюрприз! Он не один! На обратном пути ловкач заехал в Россию. Как известно, Россия — крошечная страна, а потому никого не должна удивлять его абсолютно случайная встреча с… Двойрой Затуловской! А уж где случайная встреча, там и запланированное обручение. Понятно, что о категорической непригодности красавицы интеллектуалки к кибуцному труду теперь уже вспоминают только злопыхатели, да и то вполголоса: Шмуэль обид не забывает. Да и вообще, прежнее решение принималось по поводу Двойры Затуловской, а тут — Двора Даян, совершенно другой человек.

Вернувшись, Шмуэль видит, что в его отсутствие товарищи несколько распустились. В частности, затеяли рожать детей. Что нельзя расценить иначе как попытку увильнуть от физического труда! И Шмуэль созывает собрание, где по его инициативе принимается категорический пятилетний запрет на беременность. Вот ужо построим светлое будущее, тогда и нарожаем. Проходит всего несколько месяцев, и… как вы думаете, чей живот первым нарушил строжайший запрет? Верно, живот Дворы Даян.

Да‑да, будущий легендарный одноглазый вояка, начальник Генштаба и министр обороны Моше Даян появился на свет вопреки мораторию на младенцев, принятому по настоянию его собственного папаши. Стоит ли удивляться тому, что впоследствии старший отпрыск Шмуэля клал с прибором на какие угодно запреты? Любопытно, что он был назван в честь Моше Барского — восемнадцатилетнего паренька, погибшего от рук бедуинских грабителей по дороге из Менахемьи в Дганью. Бедуинам не нужна была жизнь юноши — они вполне удовольствовались бы его мулом и поклажей. Будь на месте Барского кто‑нибудь поопытнее и постарше, он пожертвовал бы добром, чтобы вернуться в кибуц целым и невредимым. Но мальчику было всего восемнадцать, а во вьючной сумке лежали лекарства для больного товарища. Поэтому Моше стегнул мула, чтобы тот бежал домой в одиночку, а сам остался сражаться с грабителями. Парня убили, мул благополучно добрался до кибуца. Лекарства, кстати говоря, предназначались Шмуэлю Даяну (для борьбы с проклятым комаром) — по сути, Моше Барский погиб за него.

Двора, Шмуэль и их сын Моше. 1918.

Скорее всего, уже тогда Элияу Даян прямо высказывал младшему брату все, что думал о его поведении. Ведь главная ценность, Земля Израиля, лежала тогда прямо под ногами. Заброшенная, заболоченная, забытая, ничья — она взывала к рабочим рукам, к плугу, к строительству новых поселений. Главная битва за Страну разворачивалась там, на почве, а не в прокуренных кабинетах Яффы и Тель‑Авива. Но Шмуэля тянуло как раз в кабинеты. Вероятно, он и оставался‑то в Дганьи лишь потому, что этот кибуц как магнитом притягивал в то время не только работяг, подобных Элияу, но и ловкачей. Кто только не прошел через кинеретское хозяйство по дороге к высоким партийным должностям! Тут вам и один из основателей Гистадрута Берл Каценельсон, и будущий президент Израиля Залман Шазар, и даже Давид Бен‑Гурион собственной персоной.

Последний, кстати, прежде чем окончательно ввинтиться в партийную бюрократическую возню, за два года сменил пять сельскохозяйственных поселений, что само по себе говорит о многом. Но будущий официальный отец‑основатель не унывал и уже в 1907‑м (приехав в Страну лишь за год до того!) пристроился‑таки к любимому делу: Второй съезд «Поалей Цион» «Поалей Цион» — социалистическая партия, основанная в конце XIX века на территории Российской империи как сионистская альтернатива Бунду. Переместившись вместе со Второй алией в Эрец‑Исраэль, она затем несколько раз меняла названия («Ахдут а‑авода», МАПАЙ, «Маарах», «Авода» и пр.), оставаясь при этом оппортунистической по духу центристской партией с социалистической и сионистской риторикой.
избрал его в комиссию по реорганизации партии. Еще одним членом комиссии был, кстати, небезызвестный Исраэль Шохат, будущий муж зубатовской провокаторши Мани Вильбушевич, тоже тот еще ловкач…

Я так и вижу презрительную усмешку, с которой Элияу и его товарищи взирали на эту человеческую мелочевку. Ловкачи не получали пинка под зад лишь потому, что были необходимы. Да‑да, воину и строителю, как ни крути, позарез нужен обоз во всем крикливом разнообразии его вороватых снабженцев, лоснящихся поваров, гладкорылых штабистов, лживых священников и вульгарных проституток. Уважающий себя человек никогда не выберет обоза, но мало ли на земле слабых, заблудших, а то и просто нехороших людей? Они‑то и замещают вышеперечисленные обозные вакансии. И они же называются потом главными героями похода, что, вообще говоря, неудивительно ввиду их интимной близости к обозным писарям, поставляющим «документы» для официальных историков.

Вот только впрок ли это все? В начале этого очерка уже говорилось о сомнительном значении, которое придается именам. Имена — не более чем слова, как и ложь «истории», написанной отважными обозными ловкачами. Индивидуальное дело, как и память о каждой конкретной личности, имеет смысл лишь как часть глобального мирового процесса; сам по себе человек — ничто, молекула глины, рисунок на воде. Людская память об ушедших — ложь, нагромождение небылиц. Даже в воспоминаниях близких остается крайне искаженный образ — что уж говорить об «исторических» хрониках: между ними и реальной личностью нет, как правило, ничего общего.

Кого же тогда помнят? Чье имя написано на уличном указателе? Того конкретного Шмуэля Даяна, младшего брата? Нет, тот ловкач давно уже сгнил в могиле нахалальского Нахалаль — мошав в Изреэльской долине, куда переехали из Дганьи братья Даян с семьями. кладбища. Помнят то, чего не было, воображаемый образ, муляж, мираж, иллюзию. В этом отношении его судьба ничем не отличается от судьбы «безвестного» Элияу, как и судьба его легендарного первенца Моше — от судьбы первенца старшего брата, носившего по иронии судьбы то же имя, но в «историю» не попавшего. Реальны лишь дела, а имена — пшик, обозная ложь, сотрясение воздуха.

И тут уже позиции Элияу Даяна несравненно сильнее. Вот она, обработанная его руками земля, — та самая, которая, говоря словами Танаха, «навсегда стоит» («леолам омедет»). Безымянная, как и сам Элияу, она зовется просто «землей». И в этой «просто земле» — его, Элияу, рабочий пот, и боль, и счастье, и горечь утрат, и радость обретений. В ней — его суть. В ней — память о нем, о настоящем, живом, реальном человеке, память вечная, как и сама эта «просто земля». Вот так, без каких‑либо имен, табличек, памятников и невечных «Вечных огней».

Два брата, два Даяна, два мира, два человеческих типа.

Конечно, Шмуэль чувствовал нарастающее презрение старшего брата еще в Дганье, но после переезда в мошав Нахалаль, когда он стал посвящать политической карьере бо́льшую часть времени, отношения и вовсе испортились. Впрочем, ему было уже наплевать: ловкачей не волнуют подобные мелочи. Он и отомстил брату подло, в стиле партийного функционера: настроил против него мошав и в конечном счете изгнал из его же собственного хозяйства. Грязная история, что и говорить. Потом Элияу пришлось долго отсуживать свою землю, свою главную ценность… — искушенный в бюрократических играх братец хорошо знал, как и где прищучить. Он попортил Элияу немало крови, этот Шмуэль Даян. Что ж, от подлости не убережешься.

Нынешний кнессет заседает уже не в том здании, где председательствовал Шмуэль Даян, но он по‑прежнему полон ловкачей и их отпрысков, местных «принцев крови». Сейчас, глядя на них, мало кто не оттопырит презрительно губу, но в будущем едва ли не каждому тут уготован статус знаменитостей, а то и титанов — примерно как Шмуэлю. Ну так что? В конце концов, это всего лишь обоз: стоит ли обращать внимание на тамошние ежедневные драки за ломоть хлеба с маслом? Суть ведь не в этом. Суть в том, кто идет впереди — в безымянных воинах и строителях, таких, как Элияу. Ведь, как совершенно верно написала в своем сонете Лея Гольдберг, «на их крови восходит наш рассвет…» 

КОММЕНТАРИИ
Поделиться

Загадка сталинского голосования

70 лет назад, 29 ноября 1947 года, ООН приняла резолюцию о разделе Эрец‑Исраэль. Советский Союз поддержал решение, а затем и согласился на поставки оружия только что провозглашенному еврейскому государству, тем самым способствовав созданию сионистского Израиля. Как это стало возможным, учитывая антисемитизм кремлевских вождей и традиционную идеологическую враждебность советского режима к любым проявлениям сионизма внутри границ соцлагеря?

Алекс Тарн: «Настоящее — это спрессованное прошлое, загримированное надеждами на будущее…»

Альтерман очень близок по мировосприятию Борису Пастернаку. Их лирика похожа своим импрессионизмом, чувством природы, точностью и неожиданностью образов. А что касается эпического начала, то тут Альтерман даже сильнее, причем намного: его «Поэма казней египетских» и некоторые стихи «Колонки» несравнимы по мощи с натужными поэмами Пастернака. Возможно, потому, что у Альтермана была роскошь не бояться начать поэму в Переделкино, а заканчивать на Колыме.