В год столетия русской революции мы вспоминаем еврейских деятелей революционного движения: хотя и не большевиков, но послуживших молодой Советской России, хотя сейчас и почти забытых, но в свое время известных и важных. Впрочем, нельзя сказать, чтобы имя этого человека было предано полному забвению: это не так. Однако, как нередко бывает с теми, чей истинный вклад в историю еще по‑настоящему не оценен или оценен лишь крайне поверхностно и частично, из сложного массива «трудов и дней» нарезаются тонкие кусочки общедоступной информации — этим дело и ограничивается. Основной же массив жизненных фактов, их сложнейшая конфигурация и причудливые хитросплетения откладываются до обстоятельного исследования. Так случилось и с А. М. Беркенгеймом, изучение жизни и деятельности которого — не в виде кратких биографических справок на популярных сайтах в социальных сетях, а в полном объеме, приличествующем месту, занимаемому этим человеком в русской, еврейской и еще шире — в европейской и мировой истории, — с нетерпением ждет своего часа. Не может считаться нормальным положение, когда к столь яркой и значительной личности прикладывается типовое клише «лицо не установлено», к которому обычно прибегают при отсутствии каких‑либо биографических сведений .
Александр Моисеевич Беркенгейм, который, как считается, по линии матери был связан родственными узами с Карлом Марксом . Саратов: Саратовский гос. техн. университет, 2014. С. 296.”], родился 4 ноября 1878 года в Москве в семье купца первой гильдии. Всероссийскую известность приобрели и три его родных брата: самый старший Абрам Моисеевич (1867–1938), будущий выдающийся советский химик, один из основоположников российской химико‑фармацевтической промышленности ; второй по возрасту Григорий Моисеевич (1872–1919), домашний врач семьи Л. Н. Толстого; и младший Борис Моисеевич (1885–1959), тоже химик, профессор, заведующий кафедрой неорганической химии МГУ.
Включившись в молодости в революционное движение, Александр Моисеевич обрек себя на то, что, пользуясь школьной цитатой из Некрасова, «ему судьба готовила / Путь славный, имя громкое / Народного заступника, / Чахотку и Сибирь». Так, опуская многие подробности, примерно и происходило: за участие в студенческих беспорядках 1899 года последовал арест, отчисление с физико-математического факультета Московского университета и запрещение проживания в течение двух лет в столицах и университетских городах. Молодой бунтарь выехал в деревню Щелково Богородского уезда Московского губернии, где заводским доктором работал его брат. В конце того же 1899 г. он отправился в Дрезден и поступил там в Королевский Саксонский политехнический институт, где проучился до марта 1903 г.
В Дрездене Беркенгейм оказался в поле зрения не только агентов охранки, но и «своих», которые на деле представляли ту же охранку: знатный провокатор Е. Азеф в числе прочих лиц, находившихся в это время в Германии, доносил 9/22 февраля 1902 года и на него:
В Галле также проживают москвичи: Тумаркина, А<в>ксентьев. Все они составляют кружок социалистов‑революционеров, поддерживающих «Вестник русской революции». Из этой же компании—в Лейпциге Стрижев, в Дрездене Беркенгейм и Зайдлер .
Мы не располагаем надежными данными, насколько Беркенгейм уже в это время был близок к эсерам, но достоверно известно, что после возвращения в Россию он вступил в ПСР, и в сыскном отделении следили за каждым его шагом (в донесениях филеров он фигурировал под кличкой Залетный ). Вступая в боевую дружину раскачивавших российский трон «политических смутьянов», которые поставили жизненной целью уничтожить монархию и грудью проложить дорогу «в царство свободы», Беркенгейм, безусловно, понимал назначенную за это плату. Подобно многим своим друзьям, людям с твердой душой и окрыленным верой в высшие революционные идеалы, нередко откровенно утопические и прекраснодушные, она, эта плата, его не смущала и не страшила: аресты, ссылки в места не столь отдаленные, физические и моральные муки воспринимались как зло, разумеется, нежелательное, но при совершенном выборе естественное и неизбежное. В этом смысле судьба Беркенгейма была довольно типичной для молодого еврея того времени, принявшегося за полное разрушение мира насилия и построение на его обломках мира нового, опоэтизированного сладкой мечтой о свободе и равноправии.
Первые аресты и ссылки последовали за его участием в событиях революции 1905 года. Один из таких арестов и заключение при Пятницкой части в Москве описаны в воспоминаниях хорошо его знавшего М. Вишняка:
Нас, человек десять, Беркенгейма, Александра Моисеевича, известного кооператора , Никитского, Леонида Рогинского, Бориса Королева и других поместили в общую камеру, очень низкую и узкую со сплошными нарами вдоль стены. Лежать приходилось плечом к плечу и, чтобы повернуться, надо было непременно потревожить соседа. Двухэтажное арестное помещение содержалось крайне грязно. В камерах нижнего этажа помешались пьяные — до протрезвления. На нашем этаже, в другом конце коридора, была камера для проституток. Оттуда доносились по ночам брань и визг: камеру любили навещать сифилитической внешности помощник смотрителя и чины вверенной ему команды .
По всей видимости, М. Вишняк имеет в виду арест Беркенгейма 14 января 1906 года, который произошел в Москве на сходке эсеров. В результате он был признан виновным, приговорен к высылке на пятилетний срок в Туруханский край, который впоследствии был заменен сначала на Тобольскую, потом на Архангельскую губернию. После полутора лет, проведенных там, по ходатайству родителей выехал за границу с предупреждением, что при возврате в Россию до истечения срока ссылки он будет вновь препровожден в Архангельскую губернию.
Беркенгейм водил дружбу с некоторыми крупными русскими писателями: А. Ремизов упоминает его в своей книге «Иверень» , а с А. Амфитеатровым, с которым познакомился в 1909 году на корабле «Султан», плывшем Эгейским морем из Пирея в Салоники, он будет поддерживать тесные отношения на протяжении многих лет. Это знакомство отражено в амфитеатровском письме к М. Горькому, датированном 14 марта 1909 года, — в нем идет речь о Балканской войне, вызывавшей и в авторе письма, и в его новом знакомом одинаковое негодование:
Совершенно разбила мои нервы несчастная, умирающая Черногория. Вот уж — ходит зверье неведомое, родит зверье неслыханное. Написал в «Нашу газету» статью, кажется очень горячую! Прямо душит, за горло берет, как садишься писать. И нет, черт побери! Чувство расовой обиды берет свое. Уж больно подлецами оборачиваются немцы с нашим братом славянином. Спутник мой, Беркенгейм <…>, еврей и чужд каких бы то ни было славянских чувств, а и тот говорит: невозможно!
По всей видимости, проведя какое‑то время в доме жившего в Италии Амфитеатрова, в котором он, между прочим, познакомился с известнейшим русским революционером Г. А. Лопатиным, Беркенгейм проследовал далее в Париж, откуда 27 ноября 1909 года писал Александру Валентиновичу (из этого письма мы узнаем любопытную подробность — о его популярной работе в области химии [в pendant деятельности его братьев], которую пока разыскать не удалось):
Дорогой Александр Валентинович!
В первых строках письма моего кланяюсь Вам низко. «Быстры, как волны, дни нашей жизни» , и вот уже полгода пролетело, как покинул я лоно Вашей столицы. Часто, с удовольствием вспоминаю Cavi , а в особенности наше путешествие. Дорого временами дал бы, чтобы посидеть вечером с Вами и Германом Александровичем <Лопатиным> и разглядеть дно у бутылочки‑другой кисленького.
Как, кстати, поживает Г<ерман> А<лександрович> <?> Передавайте ему, пожалуйста, от меня самый горячий привет.
Наслышан я, что Вы уже выпустили книжку о Сербии . Если так, то будьте добреньки, пришлите мне один экземпляр. Занятно.
Видел здесь все кавийское человечество. Ругают Кави напропалую, и, по‑моему, вотще. Люди себя сами в своих чемоданах возят всюду, увезли с Средиземного моря, и все таких же нудных и скучных — привезли сюда.
Я сделал тут большую работу популярную по химии — для Харьковской энциклопедии — сейчас надвигается кое‑что еще. Нет ли часом и у Вас для меня какой‑нибудь случайной деятельности? Не собираетесь ли на остров Борнео? С удовольствием поехал бы.
Жму крепко Вашу руку. Передайте мой поклон Ил<ларии> В<ладимировне> .
Всего хорошего.
Ал. Беркенгейм
Мой адр<…>
44, rue d’Assas, 44 <…>
Из-за границы Беркенгейм вернулся в Россию в 1911 г.: судя по всему, из-за смерти отца и необходимости улаживать семейные и хозяйственные дела. 1914 годом датируется начало его участия в кооперативном движении — сначала в масштабе локальном (будучи в ссылке в Архангельской губернии, он становится членом местной кооперативной организации), а со временем во всероссийском, которому в 1917 году было дано название Центросоюз. Деятельность Беркенгейма как члена правления Центросоюза и одной из его центральных фигур и его общественно‑политическая карьера в короткий период, говоря есенинским поэтическим слогом, неистово взметнувшейся свободы между февралем и октябрем 1917 года, по существу, две стороны одной медали: он назначается председателем Московского продовольственного комитета, избирается в члены предпарламента (где возглавлял кооперативную фракцию) и Государственного совещания (август 1917 года) и является одним из учредителей Московского политического Красного Креста. На II Всероссийском съезде Советов крестьянских депутатов, стоявших за Учредительное собрание, Беркенгейм выступает (вместе с Н. Д. Кондратьевым) с докладом по вопросу продовольствия; по спискам от кооперативного блока баллотируется в члены Учредительного собрания, хотя на заседании ЦК партии эсеров, состоявшемся 22 июля 1917 года и обсуждавшем кандидатов в Учредительное собрание, его кандидатура признана спорной . От предложенного ему портфеля замминистра торговли и промышленности в правительстве А. Ф. Керенского Беркенгейм отказался.
После большевистского переворота Беркенгейм продолжает кооператорскую деятельность, занимая пост вице‑председателя Центросоюза, который наперекор обстоятельствам и подозрениям со стороны новой власти продолжал тем не менее какое‑то время функционировать в советской России .
В ночь на 1 сентября 1918 года, на волне репрессий, связанных с покушением Ф. Каплан на Ленина, Беркенгейм был арестован и заключен в узилище в страховом обществе «Якорь». Оказавшийся в том же малопривлекательном месте историк и политический деятель С. П. Мельгунов вспоминал: «Освоившись, видишь знакомых. Вот лежит грузная фигура кооператора Беркенгейма, арестованного в связи с принадлежностью его к с.‑р. партии» ; ср. в письме С. Ан‑ского к Р. Н. Эттингер от 27 сентября 1918 года:
Но с момента покушения на Ленина и с началом режима красного террора пошли в Москве и в Петербурге такие аресты, такая бешеная расправа, что я мог ожидать с часу на час ареста. В течение первых дней были арестованы все, кому не удалось вовремя скрыться, между прочим, Мякотин, Пешехонов, Волк‑Карачевский, Беркенгейм, Арманд, Руднева и около десяти и менее видных с.‑ров .
Непримиримый враг большевиков, Беркенгейм, однако, отправился в 1918 году на Запад как бы с вполне «пробольшевистской» миссией: поспособствовать тому, чтобы с советской России была снята экономическая блокада, объявленная Верховным советом Антанты. По плану Центросоюза Западу следовало заключить с Советами торговые отношения, посредником в которых выступали бы деятели кооперации. Разумеется, просоветских симпатий в этом плане было не столь много: речь прежде всего шла о спасении жизней миллионов людей, умиравших в стране от голода и разрухи. «Нас не интересовало, какая политическая партия победит; мы стремились сделать все возможное для несчастного населения России», — говорил Беркенгейм в одном из своих интервью, данных в 1920 году. В том же интервью он подчеркнул, что в планы кооперативного движения входит «создать своего рода экономический Красный Крест для всей России» . Однако политический расчет в организованной им кампании, наверное, все‑таки был, и сводился он к подрыву экономики большевистского режима посредством введения свободной торговли. Недаром чекисты унюхали в его действиях подрывную диверсию. В документах главного карательного органа взявших власть большевиков имя Беркенгейма фигурирует в абсолютно вражеском по отношению к ним контексте:
Д. С. Коробов, А. М. Беркенгейм и В. Н. Зельгейм в 1919 году обманным путем выехали за границу, где, захватив имущество и капиталы Центросоюза, объявили себя «независимым акционерным обществом», установили связи с кооперативными организациями на территории, занятой Колчаком и Деникиным .
В том, что блокада в конце концов была с России снята, имелась немалая заслуга Беркенгейма, который тем не менее был обвинен советской стороной во враждебных замыслах и кознях. 28 апреля 1920 года «Правда» под названием «Белогвардейские кооператоры» опубликовала сообщение ВЧК, в котором говорилось:
В настоящее время ВЧК располагает достаточным количеством материалов, которые с неопровержимой ясностью вскрывают эту подпольную сторону деятельности сохранившейся еще в правлении Центросоюза группы старых кооператоров. Путем следствия по делу о многочисленных злоупотреблениях в петроградских отделениях Центросоюза и Центросекции (происходивших еще до слияния этих двух организаций в одно целое) установлено, что эта группа за спиной остальной части правления проводила свою закулисную политику, идущую вразрез с интересами и заданиями Советской власти. Будучи через А. М. Беркенгейма, в свое время пробравшегося в Англию и сыгравшего такую «огромную» роль в вопросе о товарообмене, связаны с возглавляемым Беркенгеймом заграничным объединением русских кооператоров, эти лица получали от него инструкции и директивы, которые в конечном результате сводились к восстановлению в России свободной торговли, денационализации банков и пр., т. е., другими словами, к свержению Советской власти экономическим путем…
Заочно осужденный на родине в качестве экономического диверсанта и потеряв таким образом возможность вернуться обратно, Беркенгейм до конца своих дней остался эмигрантом. В 1922 году по приглашению П. М. Рутенберга, своего давнего друга и одного из «товарищей по оружию» как по революционной работе, так и по организации кооперативного движения в России, он отправляется в Эрец‑Исраэль — факт, за редким исключением обойденный вниманием, как кажется, всеми, кто брался писать о Беркенгейме. Рутенберг в это время добился от англичан разрешения на владение в еврейской Палестине электрической концессией и нуждался в людях, с одной стороны, с предпринимательской жилкой, а с другой — таких, на кого он мог бы полностью положиться. Одним из них и оказался его давний приятель Беркенгейм.
Складывается впечатление, что доверие Рутенберга к Беркенгейму было столь полным и неограниченным, что во время своих частых отлучек — деловых поездок в Европу, он оставлял его вместо себя руководить возникавшей электрической компанией. В одном из своих писем к нему (от 2 декабря 1922), написанных, судя по всему, из Англии, Рутенберг, человек суровый и далеко не сентиментальный (или, по крайней мере, привыкший играть на публике именно эту роль), обращается к Беркенгейму в несвойственной для себя манере: «Милый мой Александр Моисеевич» — и далее признается в том, что полученные от него и от других сотрудников письма служат поддержкой в преодолении минутного отчаяния и обретении веры в себя:
Здешние «друзья» мои вымотали душу мне. Так все трудно, трагически нелепо. Поэтому, очевидно, стал так чувствителен и сентиментален. Для меня Ваше письмо было большой радостью. Другие тоже разразились теплыми письмами. И Вы напомнили мне, что там у меня имеются искренно добрые друзья, для которых все, что меня мучает здесь, не пустой звук, и я сам не пустое место. А то ведь временами здесь головой об стенку готов биться .
Зная могучую натуру Рутенберга, редко снисходившего до жалоб и обнажения собственных душевных слабостей и переживаний, следует по достоинству оценить эти слова, свидетельствующие в первую очередь, конечно, о том, что и ему были знакомы чувство отчаяния и выбитости из колеи. Однако не менее существенно и другое: питаемая к Беркенгейму симпатия позволяла «железному Рутенбергу» не скрывать того «человеческого, слишком человеческого», которое «на людях» обычно хорошо маскировалось волевым инстинктом.
В том же письме, кстати, Рутенберг просит передать «сердечный привет» Изабелле Самойловне, что свидетельствует о том, что уже к приезду в Эрец‑Исраэль Беркенгейм был женат на молодой польской певице И. Шерешевской (Szereszewska; 1894–1990‑е годы), сделавшей со временем блестящую карьеру на оперной сцене и прожившей долгую жизнь, описание которой также ждет своего автора.
По всей видимости, в 1924 году супруги переехали в Варшаву, где Беркенгейм возглавил Союз еврейских кооперативных обществ Польши. Его статьи регулярно появлялись в главном печатном органе Союза, идишском журнале «Кооперативе бавегунг» («Кооперативное движение»). 9 августа 1932 года его не стало . Саратов: Саратовский гос. техн. университет, 2014. С. 296; еще раньше на два года его «похоронил» автор интернетовской статьи «Судьба родственников Карла Маркса в России».”]: он умер в баварском городке Грефенберге, после чего тело было перевезено в Варшаву и 20 августа захоронено на Еврейском кладбище .
После смерти Беркенгейма стараниями друзей и коллег в его честь была издана поминальная брошюра «Дем онденк фн Александр Беркенгейм» (Памяти Александра Беркенгейма), в которой подводился краткий итог его яркой жизни.
Плохой человек не может быть хорошим кооператором, — писал один из ее авторов, Ц. Пинес, работавший под руководством Биркенгейма в еврейском кооперативном Союзе в Польше, — так же, как плохой человек не может быть хорошим врачом. Беркенгейм был кооператором, каких редко можно отыскать, и такого же рода людей он старался привлечь в кооперативное движение. Подобно Диогену, он искал человека, чтобы обрести в нем кооператора. Беркенгейм пользовался огромным авторитетом в кооперативном движении, и в первую очередь у простых людей, которые принимали его не умом, а чувством, инстинктом. От него исходила необыкновенная сила. Нужно ли добавлять, что его смерть — это невосполнимая потеря для нашего движения? 
Приношу искреннюю благодарность московскому историку, д-ру П. А. Трибунскому за помощь в написании этой статьи; ему же принадлежит находка фотографий А. М. Беркенгейма, публикуемых впервые.
«Расцвел цветок невидимой породы»: Февральская революция и евреи
«Под красным бантиком таится злое намерение»: ликование и страхи в апреле 1917-го
