В издательстве «Книжники» выходит в свет сборник, посвященный выдающемуся врачу и ученому‑талмудисту Мануилу (Менахему) Соловью (1898–1985). Сборник содержит как его собственные статьи, воспоминания, а также комментарии к Талмуду, так и исследовательские материалы других авторов, восстанавливающие биографию Мануила Соловья и контекст его деятельности в советские годы. Сборник составлен Борисом Зайчиком, внуком М. Соловья, его статьей о деде он и открывается. «Лехаим» публикует несколько материалов из этого издания.
Собирая по крупицам дедушкино наследие и прослеживая его биографию, я не раз замечал, что он — несмотря на свои выдающиеся достижения и заслуженное уважение коллег и знакомых — полностью не вписывался ни в одну из сред, в которых существовал, повсюду оставался одиночкой, этакой белой вороной. К этому образу я много раз мысленно возвращался и решил сделать его лейтмотивом статьи, открывающей посвященный дедушке том .
Мой дедушка, Мануил Гершенович Соловей (1898–1985), был человеком выдающимся сразу в двух областях: замечательный врач и удивительный диагност, доктор медицинских наук, ученик и коллега выдающихся московских профессоров‑медиков, таких как Р. А. Лурия и М. С. Вовси, он до начала медицинской карьеры был многообещающим молодым талмудистом, учился в ешиве у раввина Хафец Хаима (1838–1933), крупнейшего алахического авторитета своего времени, и на протяжении всей жизни сам писал комментарии к Вавилонскому Талмуду. Благодаря усилиям многих людей его хидушим сохранились — в отличие от других. Ведь комментарии к Талмуду в Советском Союзе писали еще по меньшей мере несколько ученых евреев его поколения, но где их сочинения, до сих пор неизвестно. Хидушим дедушки тоже непросто было найти. Его жизнь полна и других загадок, которые я уже многие годы стараюсь по мере сил разгадывать.
В начале автобиографии, написанной в сентябре 1949 года и хранящейся в архиве Боткинской больницы в Москве, дедушка рассказал о детских и юношеских годах так:
Родился в семье рабочего портного. До 18 л[ет] не учился вследствие бедности в семье. В 12 лет ушел из дома, работал в гор[оде] Двинске в качестве сторожа на скобяном складе, питался по дням в различных домах.
Соответствует ли этот классово безупречный портрет мальчика‑пролетария истинному положению дел?
Семья действительно была небогата, однако родственники со стороны матери, Шейтел‑Гени Соловей, урожденной Зхус, достаточно состоятельные, помогали в случае необходимости. О такой помощи дедушка много раз косвенно упоминает в воспоминаниях. Семейство Соловей‑Зхус было многочисленным и разветвленным, десятки близких родственников разъехались по всему миру и уже в 1910–1920‑х годах оказались кто в «буржуазной Латвии», кто в «фашистской Румынии», кто в Америке — как, например, родной дядя дедушки Цалка Соловей, превратившийся в США в преуспевающего промышленного дизайнера Чарльза Найтингейла, — и даже в Южной Африке. В личном листке по учету кадров, приложенном к автобиографии, никаких упоминаний о родственниках за границей, разумеется, не содержится.
Утверждение, что он не учился, также нуждается в комментарии. В мемуарах дедушка пишет, что на момент революции он…
…считался безграмотным. А как же иначе назвать человека, который плохо читает по‑русски и ни писать, ни говорить не умеет. На самом деле, однако, это было не совсем так. С детства я отличался жаждой знаний. Меня всегда интересовало — что, как и почему. Тянуло к изучению окружающей природы. В детстве я однажды нашел дохлую кошку. Я ее вскрыл жестянкой, чтобы посмотреть внутренности. <…> И Талмуд меня привлекал идеями и необходимостью решать подчас головоломные задачи. Я охотно изучал творения средневековых еврейских философов: Маймонида, или Рамбама, Ибн‑Эзры и других. Будучи в Москве, я читал на еврейском языке «Этику» Спинозы в переводе Рубина, «Историю развития человеческой культуры» в переводе Фришмана, «Развитие западной цивилизации» и другие книги. После этого нельзя, конечно, назвать меня безграмотным.
В детстве дедушка помимо обычных занятий в хедере изучал с меламедом Талмуд. Обладая фотографической памятью и пытливым умом, он добился впечатляющих успехов, так что по всей округе о нем пошла слава как о знатоке Талмуда, юном «илуе из Крейцбурга». Затем он учился в трех ешивах, в том числе в Радуни (Радине), где и стал любимым учеником основателя ешивы Хафец Хаима. Религиозное образование было прервано в годы Первой мировой войны. Вслед за родителями переехав в Москву, после революции дедушка сам освоил программу средней школы и, памятуя, как остро его семья и все бедняки в его городе нуждались в квалифицированной медицинской помощи, решил стать врачом и поступил на медицинский факультет 2‑го МГУ. Однако талмудические штудии не прошли бесследно: всю жизнь, в том числе и во фронтовых госпиталях в годы Великой Отечественной войны, дедушка работал над комментариями к Талмуду. Моя тетя Галина Мануиловна, младшая дочь дедушки, помнит, как в январе 1946 года он — майор медицинской службы — вернулся из армии с авоськой красных яблок и рюкзаком с тетрадками хидушим и малоформатными изданиями Гемары.
Я и сам имел возможность наблюдать эту работу. Я жил с дедушкой в одной квартире — коммунальной, на Сретенке — до девяти лет. Каждый день он приходил с работы, обедал, сидя под черным настенным телефоном, который меня тогда почему‑то очень занимал, ложился отдохнуть, потом вставал и садился за письменный стол. Я хорошо помню дедушкин стол, заваленный старинными еврейскими книгами, и его самого, постоянно склоненного над своими рукописями с непонятными для меня буквами. Меня также очень удивляло, почему он пишет справа налево. В 1966 году мои родители получили новую квартиру, но мы с мамой часто навещали бабушку с дедушкой, особенно когда они тоже переехали и поселились недалеко от нас. Дедушка уже вышел на пенсию и был не очень здоров, но трудился над хидушим каждый день, как и прежде. Ни на что бытовое, житейское он старался не отвлекаться. В 1983 году дедушка с бабушкой по семейным обстоятельствам переехали в Ленинград, мы перестали часто видеться, и связь между нами как‑то расстроилась. А в 1985‑м он умер.
Незадолго до его смерти дедушку в Ленинграде навестила моя мама. Она передала мне составленную с его слов записку, что важные талмудические труды дедушки переправлены за границу и находятся у некоего раввина в США — в городе Элизабет, штат Нью‑Джерси. Даже имени этого раввина указано не было. И несколько лет я просто помнил об этом как о семейной легенде, но ничего по этому поводу не предпринимал, даже не знал, с какого конца подступиться. А потом началась цепь неслучайных случайностей.
Однажды, оказавшись на Патриарших прудах, я встретил симпатичного религиозного еврея, который явно что‑то искал. Я решил ему помочь, мы разговорились. Он оказался раввином, его звали Цви Патлас, и шел он в синагогу на Большой Бронной к Ицхаку Когану. Я уже был знаком с этим замечательным раввином. Рав Коган в бытность свою отказником в Ленинграде встречался с дедушкой, но ничего конкретного, кроме слов восхищения его эрудицией и знанием Талмуда, сказать не мог. Цви Патлас упомянул, что раввин Ицхак Зильбер (1917–2004), светлой памяти, один из лидеров еврейского религиозного движения в Советском Союзе, уехавший в Израиль в 1972 году, часто рассказывал своему окружению об ученом и раввине Соловье из Москвы, который писал интересные комментарии к Талмуду.
Я сообщил об этом разговоре родителям, которые уже жили в Израиле, и папа решил связаться с Зильбером. Тот был болен и не подходил к телефону, но, узнав, что интересуются рукописями Соловья, все же взял трубку и очень тепло отозвался о дедушке. Сказал, что встречался с ним, когда приезжал в Москву, и дедушка просил вывезти за границу его хидушим, но бабушка Бася категорически воспротивилась, поскольку считала это опасным. Дедушка уступил. «Не драться же мне с ней», — сказал он Зильберу.
Значит, дедушка хотел сохранить свой труд и искал канал, чтобы переправить его за рубеж. В 1970‑х годах он расспрашивал главного раввина Москвы и Московской хоральной синагоги Адольфа Шаевича о приезжающих иностранцах, не раскрывая при этом причины интереса. Как впоследствии рассказывал сам Адольф Соломонович:
…Потом вдруг меня удивил: стал приходить и спрашивать про раввинов… В то время регулярный приезд раввинов был очень ограничен. Разрешали троим раввинам регулярно приезжать: это раввин Артур Шнайер из Нью‑Йорка, раввин Шехтман, светлой памяти, из Канады и раввин Тайц, тоже светлой памяти. Вот они втроем регулярно приезжали в Советский Союз и, естественно, большую часть времени проводили в синагоге. И вдруг он стал приходить ко мне и про них расспрашивать: кто они, что они собой представляют, кому можно доверять, кому нельзя доверять… Но я не мог понять смысл его интереса к этим раввинам. И только буквально недавно… я понял, что его волновало. Тогда я ничего [не знал о рукописях]. Он об этом совершенно не говорил. В то время чем меньше информации, тем спокойнее, и лучше, и надежнее. Поэтому он и о том, что он вообще пишет, не говорил ни разу. Тем более о том, что собирается как‑то их [рукописи] переправить с надежным источником, для того чтобы они сохранились и были опубликованы…
Позже я понял, что дедушка стал искать через раввина Шаевича новый канал вывоза своих рукописей, когда его еврейское окружение поредело: многие эмигрировали в Израиль, да и сам он стал менее мобилен. В итоге раввин Пинхас Тайц, светлой памяти, который десятки раз приезжал в СССР, вывез на Запад поздние дедушкины комментарии 1970–1980‑х годов — я их так датирую, потому что они были записаны в школьных тетрадях, выпущенных в 1970‑х.
Тогда, в конце 1990‑х, я удостоверился, что у семейной легенды есть какие‑то основания, и начал поиски. Сначала моя тетя нашла в архиве дедушки — среди еврейских религиозных книг — 13 школьных тетрадок, исписанных на иврите крайне неразборчивым почерком. Я долго искал компетентных людей, способных помочь мне прочесть эти тетради, но не преуспел в этом деле, пока мой хороший знакомый Хаим‑Арон Файгенбаум не устроил мне встречу с выдающимся раввином Адином Штейнзальцем, светлой памяти, который тогда часто приезжал в Москву в ешиву «Мекор хаим». Великий знаток Талмуда пообещал расшифровать тетради ровно за восемь недель. Так и произошло; я получил компьютерную версию первых 13 тетрадей. Я понимал, что даже с этими текстами предстояло еще очень много работы, чтобы привести их в конвенциональный для талмудического комментария вид, и подбирал специалистов, а также искал выход на семью раввина Тайца.
В процессе этих поисков я купил автобиографическую книгу Ицхака Зильбера «Чтобы ты остался евреем», и она сразу чудесным образом открылась на главе о «профессоре медицины по фамилии Соловей». Предыдущая глава была об Айзике Красильщикове, «гаоне из Полтавы», который всю жизнь писал комментарии на Иерусалимский Талмуд, складывал их под подушку и перед смертью сумел договориться, чтобы их вывезли и издали. Зильбер рассказывает, как американский раввин Цви Бронштейн, часто посещавший Советский Союз, в один из приездов по просьбе московского раввина Левина навестил Красильщикова в больнице.
Красильщиков умирал. Он сказал Бронштейну, что написал комментарий к Йерушалми, и объяснил, где его искать. Взял Бронштейна за руку:
— Найди мои рукописи и издай.
Через час он умер.
Кое‑что было спрятано в больнице под подушкой, остальное Бронштейн с трудом и риском нашел. Это его заслуга, что рукописи найдены и изданы.
Комментарии Красильщикова были изданы в Бней‑Браке и стали общеизвестными нормативными комментариями к Иерусалимскому Талмуду. Рав Зильбер не случайно поместил главу о дедушке сразу после главы о Красильщикове, тем самым сближая и уравнивая этих ученых, сходство которых не ограничивалось глубиной их познаний: оба работали над хидушим втайне, оба хотели переправить свои труды за границу и привлекли к этому американских раввинов, обоих — ради конспирации — называли в религиозных кругах по имени жены (муж такой‑то) и тому подобное. Но Красильщиков был старше дедушки и умер в 1965 году. Дедушка же оставался в Москве и, вероятно, во всем Союзе крупнейшим знатоком Талмуда. Как утверждают Ицхак Коган, Элияу Эссас и другие, к концу 1960‑х годов во всем Советском Союзе, то есть на всей территории, населенной «евреями молчания», не было другого такого илуя. Еврейский активист, раввин отказников Эссас вспоминает, с какой легкостью дедушка его консультировал:
Несколько раз ему звонил по телефону, когда мне надо было какое‑то место в Талмуде узнать или комментарий. Он прямо на месте выдавал сразу: это там, такой‑то лист — и тут же цитировал комментарий Раши к этому месту. Что, неплохо, правда? Это было на самом деле, это со мной было, я свидетельствую.
Илья Дворкин, один из пионеров еврейского возрождения в Ленинграде, был под таким впечатлением от рассказов о дедушкиных познаниях, что решил его испытать:
Говорили, что Соловей знает наизусть не только весь Талмуд и комментарии к нему, но и ряд более поздних алахических постановлений (поским), а заодно и 16 томов Еврейской энциклопедии Брокгауза и Ефрона… Говорят, когда у другого ученика Хафец Хаима, раввина Аврома Меллера, который жил в Москве, возникали трудности с какой‑то талмудической проблемой, он звонил Соловью, и тот всегда указывал ему нужный фрагмент и давал объяснение… Я как‑то решил проверить, правда ли это, и задал реб Менахему какой‑то экзотический вопрос по Алахе. Сам я был подготовлен и знал, где в Талмуде разбирается эта тема. Ни на секунду не задумавшись, Соловей начал цитировать мне нужное место и разъяснил ситуацию. Потом разъяснил вопрос с точки зрения более поздних комментаторов, но и на этом не остановился и стал разбирать ситуацию в контексте житейского опыта.
К дедушке многие обращались за помощью, его знали и очень ценили. Чем дольше я занимаюсь дедушкиным наследием, тем больше встречаю людей из круга баалей тшува, встречавшихся с дедушкой и говоривших с ним о Талмуде или слышавших о нем от учителей. Элияу Эссас, Реувен Каплан, Моше Тамарин и многие другие помнят «профессора Соловья». Строго говоря, дедушка не был профессором, но так его называли — как ученого и крупного знатока Талмуда. Мне очень дороги воспоминания этих раввинов об их встречах с дедушкой и восторженные отзывы о нем.
В 2019 году меня познакомили с Ильей Дворкиным, который как раз в то время публиковал в журнале «Лехаим» серию мемуарных очерков «Еврейские старики поколения тшувы». Номер журнала с очерком о дедушке вышел буквально за день до нашего знакомства. Я понял, что Илье история жизни дедушки очень интересна, и мы решили сделать из уже найденных фрагментов хидушим текст, готовый к изданию. Илья Дворкин принял самое живое участие в дальнейшей организации работы, нашел нужных редакторов, консультантов и талмид хахамов, предложил концепцию проекта. И дело пошло!
Дворкин связался с одной из дочерей покойного раввина Пинхаса Тайца, и она нашла в архивах отца вывезенные тетради — пять, потом еще четыре, а затем еще семь, причем это были комментарии уже не только к Вавилонскому Талмуду, но и к Торе. Впоследствии я познакомился со всеми тремя дочерями рава Тайца — Ривкой, Шуламит и Элишевой — и его сыном Эльазаром, все они помогали в поисках тетрадей. И я уверен, что обнаружатся и другие тексты, но, пока не все они найдены, тем более — расшифрованы и переведены, я решил издать сборник, посвященный дедушке и его наследию, который бы включал часть его комментариев к Талмуду, его воспоминания и ряд исследовательских статей. Этот сборник вы сейчас держите в руках.
Раввин Пинхас Тайц, помогавший вывезти рукописи Мануила Соловья из СССР
* * *
Соединяя в своей личности и деятельности эти два мира — мир медицины и мир иудаизма, — дедушка полностью не принадлежал ни одному из них. Я уже писал, что назвал бы его «белая ворона профессор Соловей». Среди врачей он нередко выглядел белой вороной, потому что не стремился делать карьеру и ориентировался прежде всего на еврейский круг и еврейские ценности. Среди раввинов же он был чужим, поскольку не мог забыть о врачебном долге и нужды пациентов ставил выше требований Алахи.
Светлый шатен с голубыми глазами, дедушка был чрезвычайно обаятелен и доброжелателен, пациенты очень его любили. Память о дедушке до сих пор хранят многие заслуженные врачи, давным‑давно ординаторами пришедшие в Боткинскую больницу, ведь он проработал в ней более 40 лет. Дедушка был блестящим врачом и талантливым диагностом, все — семья, друзья, московские хабадники, знакомые в Риге — обращались к нему за советом и полагались на него. Дедушка был надеждой всех этих людей, как в старые времена выдающиеся земские доктора. Однажды моя сестра отправилась с одноклассниками в поход, выпила там воды из родника и тяжело заболела. Опухли все лимфоузлы, анализы были ужасные, думали, что это острый лимфолейкоз. Дедушка тогда был в отпуске. Как только удалось с ним связаться, он тут же сказал, что это инфекционный мононуклеоз и все пройдет. Так и вышло.
Дедушка входил в круг лучших московских врачей и ученых‑медиков. Он был любимым учеником Романа Альбертовича Лурии и Мирона Семеновича Вовси, дружил с Николаем Адольфовичем Шерешевским, Яковом Львовичем Рапопортом, Яковом Гиляриевичем Этингером и другими. Многие его учителя, старшие коллеги и друзья стали фигурантами «дела врачей». Кроме того, дедушка был дружен со многими членами Еврейского антифашистского комитета — например, с актерами ГОСЕТа Соломоном Михоэлсом и Вениамином Зускиным. Моя мама прекрасно помнила посиделки с Давидом Бергельсоном, Самуилом Галкиным, Давидом Гофштейном. В годы сталинских антисемитских кампаний, когда на всю страну гремели дело ЕАК и «дело врачей», друзья дедушки и сам он, по воспоминаниям мамы, запирались в самых дальних комнатах, насколько это позволяли квартирные условия, и с оглядкой на соседей жгли документы. Возможно, тогда была уничтожена часть хидушим, написанных в 1920–1940‑х годах. Очевидно, дедушке также была уготована судьба «врача‑вредителя», играющего роль связного с сионистами и раввинами‑клерикалами (см. об этом статью Г. В. Костырченко в настоящей книге), и то, что волна арестов обошла его стороной, — это чудо. Я считаю, что Всевышний спас дедушку, так как он был гораздо ближе к вере, чем многие другие врачи‑евреи, проходившие по этому делу.
При всех достижениях дедушка был исключительно скромен, прост в общении и совершенно лишен тщеславия и «профессорской стати». Самоотверженно исполняя свой врачебный долг, он и на фронте оставался белой вороной: не стремился выслужиться, плохо выполнял строевые команды, брал на себя ответственность за неординарные решения, спасая жизни солдат, а в рюкзаке хранил Гемару, чтобы в свободную минуту продолжить работу над хидушим. В конце войны дедушка как заведующий специальным терапевтическим отделением для высшего комсостава лечил многих генералов, но никогда ничего не просил — ни наград, ни званий. При этом, как он вспоминает во фронтовых мемуарах, ему доводилось много беседовать с этими высокопоставленными военными, в частности с начальником контрразведки 52‑й армии генерал‑майором Ф. А. Агеенковым — они «часами просиживали», «разговаривали до полуночи». Тот же Агеенков давал дедушке пользоваться своим автомобилем, а впоследствии подарил ему трофейный двухтомник Адольфа Когута «Berühmte Israelitische Männer und Frauen in der Kulturgeschichte der Menschheit» («Знаменитые еврейские мужчины и женщины в мировой культуре») 1911 года издания. В этих интеллектуальных контактах дедушки с начальством мне видится продолжение традиции «ученого еврея при губернаторе», имеющей на самом деле более глубокие корни — библейские и средневековые: вспомним Иосифа Прекрасного или Маймонида — придворного врача и еврейского мудреца. Не случайно одна из работ дедушки, пока не найденная, посвящена наследию Маймонида.
Участник войны, доктор наук, автор многих научных трудов и изобретений (в медицинских учебниках прошлого века упоминается «олива» доктора Соловья для забора желудочного сока), дедушка не сделал блестящей карьеры. Его докторскую диссертацию с трудом пропустили — из‑за мести завистников. Он был беспартийным, и перспектив получить ставку на какой‑либо кафедре в столице у него не было. Несколько раз ему предлагали места в других городах, но бабушка категорически не хотела уезжать из Москвы, да и сам дедушка опасался, что в провинции он не сможет участвовать в еврейской религиозной жизни.
В дедушке был еврейский стержень, и поэтому он всегда оставался немного отчужденным от советской действительности. Он никогда не праздновал ни 1 мая, ни 7 ноября, ни Новый год, и я с раннего детства воспитывался в том убеждении, что мы немножко другие, не совсем «советские». Елка в моем доме появилась в первый раз, когда моей дочери исполнилось три года.
Я думаю, что эта еврейская сторона жизни мешала ему полностью погрузиться в мир медицины и науки — особенно в последние годы. Насколько я могу судить, с начала 1970‑х еврейство и иудаизм значили для него все больше, медицина отошла на второй план, и он все силы старался отдавать Талмуду.
Как и в случае с хидушим, вывезенными раввином Тайцем, другое семейное предание — что дедушка был любимым учеником Хафец Хаима — тоже, видимо, отражает истину. Только дедушка знал — и упоминал в воспоминаниях и беседах — некоторые подробности из жизни своего учителя, не освещенные в других источниках. Он неизменно восторженно о нем отзывался, и над письменным столом всегда висел портрет Хафец Хаима с очень теплой дарственной надписью, которую во время «дела врачей» бабушка пыталась соскоблить, но не смогла.
По складу характера, ценностям, поведению дедушка сохранил верность идеям своего великого учителя и был очень скромным человеком, чуждым тщеславию и мирским благам. Сам настоящий бессребреник и аскет в быту, проживший почти всю жизнь в коммунальной квартире, он всегда стремился помочь ближнему, поднимал семьи умерших братьев, поддерживал семью сестры. Едва получив диплом врача, поспешил дать объявление, что по адресу Панкратьевский переулок, дом 2, квартира 36 принимает терапевт Соловей, — и сразу же стал регулярно лечить членов еврейской общины. На протяжении всей дедушкиной жизни к нему домой за медицинской помощью приходили евреи‑артельщики, хабадники, благообразные длиннобородые старики с грустными глазами, которые были со мной неизменно ласковы и гладили меня по голове, обязательно угощали конфетами. Дедушка не только бесплатно лечил нуждающихся, но и поддерживал деньгами тех, кто все потерял во время Холокоста, однажды даже отдал свой единственный костюм.
Племянник дедушки Владимир Соловей после репатриации в Израиль в конце 1980‑х годов оказался в Кфар‑Хабаде и там случайно выяснил, что выходцы из Советского Союза дедушку помнят и любят:
Однажды я разговорился с большой группой хабадников, достаточно давно приехавших из России. И я сказал им, что у меня родной дядя был талмудистом и врачом. «Доктор Соловей», — говорю. Один из присутствующих подскочил и воскликнул: «Доктор Соловей? Твой дядя? Да это же наш любимый хабадский доктор! Он нас всех во многих поколениях лечил!» И все остальные закивали и заулыбались. Он лечил блестяще и, разумеется, никогда никаких денег за лечение не брал.
Еще одна семейная легенда гласила, что хабадники провожали дедушку на фронт. Увидев толпу бородатых мужчин, военизированная охрана Белорусского вокзала испугалась, решив, что это немецкий десант, вырядившийся в русских мужиков, и всех задержала.
Дедушка общался не только с хабадниками‑артельщиками, волею судеб оказавшимися в Москве, где было больше возможностей получить надомную работу и соблюдать шабат. Он очень дружил с главным раввином Москвы Шлойме Шлифером, светлой памяти, — дружили даже семьями, и эта дружба продолжилась в следующих поколениях. Лейбу Левина, светлой памяти, занявшего пост главного московского раввина после смерти Шлифера в 1957 году, дедушка тоже хорошо знал, возможно, еще по ешиве в Слободке, где недолго учился. Как гласит семейное предание, которое, впрочем, подкреплено воспоминаниями современников, в 1971 году, после смерти раввина Левина, в общине хотели предложить этот пост дедушке, но он отказался — по понятным причинам этического характера. Дедушка не мог быть духовным наставником и в то же время докладывать по инстанции, иными словами, идти на неприемлемые для него компромиссы с безбожной властью, что были вынуждены делать раввины в то время. Но само это предложение показывает, что дедушку очень уважали и считали одним из самых выдающихся талмудических авторитетов.
Однако, несмотря на глубочайшие познания, авторитет и дружбу с раввинами и членами общины, дедушка и в еврейской религиозной среде выделялся: был недостаточно «кошерен». Например, он не соблюдал субботу из‑за своих врачебных обязанностей. По воспоминаниям Адольфа Соломоновича Шаевича, дедушка объяснял это так:
У меня совсем другая ситуация, все‑таки я врач, даже в Израиле врачи работают по шабатам, так что тут мне, конечно, сам Б‑г велел. Если выпадает мое дежурство и нужно срочно что‑то в больнице, то я, конечно, никогда не отказывал.
Дедушка регулярно посещал синагогу, молился в малом зале, слушал алахические споры между синагогальными «старцами»: Гейче Виленским, Авромом Меллером, с которым вместе учился в Радунской ешиве и потом дружил всю жизнь, и другими — но никогда в эти споры не вступал, хотя ему было что сказать. Как вспоминает раввин Шаевич,
…у нас обычно после молитвы садились изучать Талмуд, и такие споры возникали, чуть ли не до драк. Он [Соловей] тоже несколько раз, я вот помню, сидел, никогда не вступал, сидел слушал. Потом, через день‑другой, он приходил ко мне в кабинет, брал с полки какой‑нибудь том Талмуда и говорил: «Помните, о чем речь шла? Вы как, согласны?» Я ему говорю, честно, вы знаете, поскольку большая часть спора шла на идише, которым я вообще не владею, то я, конечно, не очень в теме того, о чем они спорили. И он брал том Талмуда, находил страницу — безошибочно, мгновенно, — открывал, читал и рассказывал, о чем был спор и как, по его мнению, все‑таки правильно. Я потом эту версию пересказывал раввину Шварцблату или тому же раву Аврому, и они: «Почему он не [сказал], он же сидел там!» Я говорю, он не любитель споров, не хотел вылезать. Потом я спросил все‑таки один раз: «Отчего вы никогда не участвуете?» Он говорит: «Да это может продолжаться до вечера, а у меня каждый час на счету, я не могу там сидеть часами. Конечно, я их понимаю, они там пришли утром и вечером уходят, могут спорить сколько угодно».
Дедушка был верен своему еврейству, но бесконечно одинок в этом: в семье ему было трудно говорить о своих хидушим. Никто не понимал, зачем он их пишет, для кого они могут представлять интерес, бабушка всегда была решительно против любой религиозной деятельности, считая ее крайне опасной в советских условиях. Я думаю, дедушка очень обрадовался, когда к нему стали приходить баалей тшува, религиозные отказники, с которыми он наконец мог поговорить на важные для него темы.
Раввин Гейче Виленский
* * *
Хотя его имя было Мануил, в семье дедушку звали Менахем, Мнахем, да он и сам чаще так себя называл. И именно этим именем — Менахем Соловей — он подписывал все свои религиозные труды. А я этого имени выговорить не мог и переиначил его по‑своему: Намах, Намахок. И так дедушку стали ласково называть все внуки и другие родственники. Он никогда не занимался воспитанием детей систематически и не вдавался в подробности их жизни, но был очень добрым и ласковым отцом и дедом.
Я был его любимым внуком. Бабушка и дедушка всегда гордились моими успехами, моими достижениями в учебе. Дедушка считал, что я похож на него по характеру, а я думаю, что он по сей день меня ведет, оберегает от бед и ошибок.
Когда дедушка с бабушкой переехали в Ленинград к младшей дочери, моя мама их там навещала. Дедушка продолжал писать комментарии, но это давалось ему все тяжелее. И однажды мама спросила его, как ему кажется, не зря ли он всю жизнь просидел за религиозными книгами и кому это будет интересно. Дедушка был не в настроении и стал жаловаться, что ему теперь вообще не разрешают долго сидеть за письменным столом (а он уже падал от слабости со стула), а раз так, жизнь потеряла всякий смысл и то, чем он занимался, никому не будет нужно. «Но, — сказал он, — возможно, пройдет время, и лет через 30 это станет интересно моему старшему внуку (то есть мне. — Б. З.). И если он займется этим, Всевышний будет дуть ему в паруса».
Так и случилось. Дедушка оказался прав.
Обложка сборника «Мануил Соловей. Врач и талмудист в советскую эпоху» . М.: Книжники, 2022
Сборник «Мануил Соловей. Врач и талмудист в советскую эпоху» можно приобрести на сайте издательства «Книжники»
Еврейские старики поколения тшувы
Семь очерков о раввине Адине Штейнзальце
