Смерть Царицы осталась бы одной из миллионов безымянных смертей, не случись она ясным погожим днем. (Таким я его себе представляю: многое из того, что я расскажу – плод моего воображения, но лишь в деталях, а не в главном.) Случилось это в предзакатную пору, когда деревья отбрасывают длинные тени, а в воздухе висит легкая голубоватая дымка, густеющая и темнеющая с каждой минутой, хотя до вечера еще далеко.

Тот факт, что Б. решил перед заходом солнца пройтись по улице, на которой уже лежали длинные тени, лишил эту смерть анонимности, определил ее точное место во времени и пространстве, призвав Б. в свидетели. Когда Б. нагнулся, Царица была еще жива. Но вскоре перестала дышать.

Она вовсе не походила на царицу. Скорее на пригожую крестьянку, потому что была румяная, круглолицая, с ямочками на щеках. Охотно смеялась, обнажая в улыбке очень мелкие и очень белые зубы. Смеялась тоненько и кокетливо, а сама была крупная, дородная. Мы называли ее Царицей по примеру одного поэта, который впервые увидел Стефанию зимой. Поэт пил сырые яйца, когда она вошла в комнату, заиндевевшая, в барашковой шапке, раскрасневшаяся от мороза, в высоких сапожках. Увидев ее, поэт осторожно отложил недопитое яйцо на подоконник. «Царица»! – воскликнул он. Поэт был тощий, с остроконечной бородкой и рядом со Стефанией казался гномом. Так она стала Царицей, ибо велика сила воздействия на нас поэтов, даже если они видят корону и трон там, где стоит стог сена. Стефании это очень понравилось, она весело и лукаво рассмеялась, как, наверное, рассмеялась, увидев на улице идущего ей навстречу Кюрха – удивленного, ошарашенного, растерянного, который – как я себе это представляю – крикнул: «Стефания»! Он произносил ее имя по-польски – Стефания, а не Штеффи, что было лишним доказательством его расположенности. Другие жандармы – она работала уборщицей в Feldgendarmerie (Полевая жандармерия, – нем.) – звали ее Штеффи.

Не знаю, что это была за улица, по-видимому, одна из центральных, а скорее всего главная, похожая на бульвар с двумя рядами деревьев вдоль пешеходной дорожки; дорожка упиралась в круглую площадь с фонтаном, над площадью сверкали купола и башни. Таким мне видится место встречи Стефании и Кюрха, хилого немца с лысым грушевидным черепом, в круглых очках и, разумеется, в мундире Feldgen-darmerie. Больше того, мне кажется, что встреча произошла вблизи этой самой площади с фонтаном, уставленной скамейками и обсаженной кустами жасмина, – там обычно сидели матери с детьми, так что вероятно туда и направлялась Стефания с ребенком. Не знаю, мальчик это был или девочка, но что Кюрх выглядел именно так, знаю, потому что его видела.

Я видела его в крестьянском доме, где после принудительного переселения нашли приют родители Стефании и она сама, в хате, стоящей в саду на окраине маленького городка (это был наш родной город) и такой низкой, что мальвы и другие красные цветы заглядывали в окна. Очень был живописный домишко, пропитанный запахом полевых трав и мяты. Только теперь я понимаю, какой живописный – тогда я думала: хорошо расположен, близко к лесу.

Мать Стефании, маленькая женщина, только что зажгла керосиновую лампу – электричества в хате не было; мы пили чай из лепестков растущих в саду роз – душистый и бледный. Небо чернело, и тут во дворе раздались шаги. Обе, мать и дочь, понимающе переглянулись, обе громко сказали: «bitte» (Просим; пожалуйста, – нем.). Кюрх вошел в комнату, его очки блеснули в свете керосиновой лампы, он не сказал: «Heil Hitler», произнес: «Guten Abend» (Добрый вечер, – нем.). с мужицким саксонским акцентом; думаю, ему уютно было в этой крестьянской хате, возможно, она напоминала его дом в Саксонии, Стефания конечно это знала и помнила.

Кюрх поставил на стол бутылку вина, деликатно, немного смущаясь, улыбнулся: «Na ja… wie geht’s… na ja…» (Ну, так… как дела… ну, так, – нем.) Тогда я его и видела.

Он громко прихлебывал чай, и нос у него краснел. Сидел недолго, возможно, из-за меня, потому что я молча на него пялилась, рассказывал, что получил из дома письмо, фотокарточек не показывал, должно быть, здесь их уже видели.

– Приличный малый, – сказала потом Стефания, когда мы смотрели из окна, как он идет по дороге в сторону городка, – стыдится всего этого, сочувствует нам… сокрушается, что мне приходится мыть полы. Часто нас навещает, если б не он, я бы давно вылетела с работы, и аусвайс у меня в порядке…

Что сказали Кюрху родители, когда их дочь внезапно исчезла? Такого разговора, полагаю, вообще не было. Ведь Стефания исчезла из нашего городка накануне переселения в гетто. Куда исчезла? Каким образом (она была первой, отважившейся на такой шаг)? Никто не знал и не спрашивал.

Только Б., а вовсе не ее родители, которые погибли, уже после войны рассказал, что она служила нянькой в немецкой семье в городе, отдаленном на 200 километров от нашего. Б. жил со Стефанией в одном районе и часто ее встречал – как правило, случайно. Она много времени проводила на свежем воздухе – в парках, на скверах.

Так вот, когда на улице, встающей в моем воображении, Стефания увидела идущего ей навстречу хилого, с грушевидным черепом немца, она нисколько не растерялась, может быть, даже ускорила шаг. Я уверена, что она не растерялась, ведь даже если никак нельзя было уклониться от роковой – о чем она тогда не подозревала – встречи, вовсе не обязательно было все выкладывать. А она рассказала все. Деревенская халупа, в которой он сиживал за столом ее родителей, прихлебывая чай или попивая вино, внезапно вынырнула из тьмы иного мира – далекая, как планета, вдруг приблизилась. Кюрх в жандармском мундире был не просто Кюрхом – Стефания увидела в нем воплощение множества образов: дом, родители, родной город, голос матери и, наверное, его голос тоже, сочувственный голос немца, сокрушающегося над их судьбой. Конечно же, она не растерялась, а он, когда – удивленный, ошарашенный – узнал в улыбающейся девушке, ведущей за руку упитанного младенца, Стефанию, которую вероятно считал давно пропавшей, уничтоженной, когда, приглядевшись, убедился в отсутствии белой повязки у нее на рукаве, первым делом изумленно выкрикнул ее имя (так должно быть)! И лишь потом – неизвестно, в какой момент: то ли когда она с непринужденной улыбкой подавала ему руку, то ли позже, когда обо всем рассказала, – изумился вторично, на этот раз – нарушенному порядку вещей, и сам себе досказал остальное. Ей следовало этого ждать и бояться – а она не ждала, не боялась. Поразительно, как ее не затронуло время, сколь чужды остались его непреложные правила и законы. Она сохранила доверчивость, а доверчивость тогда могла объясняться только недостатком воображения. Полагаю даже, Стефания рассказала своей хозяйке об этой встрече – ухватившись за нее, как за желанное алиби, – и предупредила, что ждет гостя.

Б. рассказывал, что еще засветло вышел прогуляться по городу: да, это была – как я уже говорила – предвечерняя пора: солнце садилось, город окутала легкая дымка, на улицы легли тени деревьев.

Как они вошли, какие слова произнесли, какое было на лице у Царицы выражение (теперь она для меня снова Царица), блеснула ли в ее глазах в минуту прозрения тревога, я никогда не могла себе представить, хотя, не будучи свидетелем ее встречи с Кюрхом, явственно вижу, как эта встреча происходила… Только изогнувшееся в прыжке тело (их было трое, Кюрх и еще двое, они стояли посередине просторной комнаты, под открытым окном которой – окном пятого этажа – на тихой улочке росли деревья), только изогнувшееся в прыжке тело, – и полет к земле, когда небо внезапно взметнулось ввысь, полет, который вырвал Стефанию из-под гнета законов времени, отдал во власть извечному, общему для всех закону земного притяжения…

Сейчас, в минуту ее смерти, я понимаю, что поэт был прав.

Б., проходивший по тихой улочке, услышал крики, а затем увидел кучку людей и среди них троих немцев в мундирах. Какой-то инстинкт заставил его растолкать толпу и склониться над лежащей. Царица еще дышала. Ее открытые глаза были устремлены в небо, которое в момент полета взметнулось ввысь и замерло, когда тело коснулось земли.

(Опубликовано в №125, сентябрь 2002)