Заполучить свой портрет кисти Валентина Серова (1865–1911) мечтали меценаты, аристократы и члены императорского дома. При этом о его происхождении и современники, и позднейшие биографы предпочитали особо не задумываться. И все же тот факт, что великий русский художник был выходцем из еврейской семьи, из истории не вычеркнешь. Приуроченная к 150‑летию Серова масштабная выставка, которая пройдет в Третьяковской галерее с 7 октября по 17 января, — хороший повод об этом вспомнить.

Торг уместен

Молоток аукциониста эффектно замер в воздухе: «Восемь миллионов двести тысяч фунтов! Продано!» — и победно опустился, словно поставил в конце фразы еще один восклицательный знак. «Портрет Марии Цетлиной», один из поздних шедевров Серова, был продан неизвестному «телефонному покупателю» втрое дороже эстимейта. Эксперты лондонского Christie’s предварительно оценили картину лишь в 2 млн 200 тыс. фунтов. Окончательная стоимость вместе с комиссией аукциона составила 9,26 млн фунтов, или 14,5 млн долларов! Возможно, страсти на торгах разогрел разразившийся перед ними громкий скандал. Картину выставила на продажу мэрия израильского Рамат‑Гана. Мария Цетлина, на склоне лет переехавшая в Израиль, подарила городу коллекцию русского искусства, собранную ею и ее мужем, на том условии, что работы выставят в музее, носящем имя супругов. Музей был создан, и теперь чиновники обещают потратить вырученные деньги на его реконструкцию. Израильская общественность узнала обо всем в последний момент и попыталась добиться снятия картины с торгов. Но ни акции протеста, ни вмешательство Минкульта Израиля не помогли. В мэрии заявляли, что подобные продажи — обычная мировая практика и что в коллекции остается еще много прекрасных работ русских художников, в том числе четыре полотна Серова. Интересно, поднялась бы у чиновников рука выставить портрет на продажу, знай они, что его автор — еврей?

Мать и сын

Мать художника, Валентина Семеновна Серова, урожденная Бергман (см.: Лазарь Медовар. Валентина Серова: служение музыкальной культуре), была дочерью крещеного еврея‑аптекаря и гамбургской еврейки. Отец, известный композитор Александр Николаевич Серов, по материнской линии был потомком прусских евреев, перебравшихся в Россию в XVIII веке. Валентина была моложе мужа на 26 лет. Нигилистка, изгнанная из музыкального пансиона за вольнодумство, студентка Санкт‑Петербургской консерватории и поклонница композитора, она уговорила знакомого представить ее своему кумиру. Серов в беседе пренебрежительно отозвался о консерватории, и она бросила учебу. Потрясенный композитор начал обучать ее лично, занятия закончились свадьбой. Счастливый супруг повез жену за границу — показать Европу, познакомить с Вагнером, Листом, Тургеневым и Полиной Виардо. Странствия продолжились и после рождения сына Валентина — Тоши, как называла его мать. Они отправились в Швейцарию, жили под Люцерном, неподалеку от виллы Вагнера. Мать Серова в мемуарах вспоминает, как сын играл с его дочерью Евой. Отец умер, когда Тоше было шесть лет. Портрет отца, написанный уже взрослым Серовым по фотографии, можно увидеть в биографическом разделе московской выставки — туда вместе с документами куратор Ольга Атрощенко поместила работы не самые эпохальные, но проливающие свет на жизнь

и окружение художника. После смерти мужа мать Серова уехала в Мюнхен, продолжать музыкальное образование, и на год оставила мальчика у подруги, устроившей коммуну в деревне, да и потом часто отдавала его на попечение чужим людям. Cчитая делом своей жизни музыку, она не то чтобы пренебрегала материнскими обязанностями, но, видимо, от природы была к ним не приспособлена. «До своей женитьбы <…> Тоша искал уюта, теплоты в чужих семьях, отогревался у чужих очагов. Я не могла ему создать постоянной семейной обстановки», — самокритично замечает она в своих мемуарах, написанных после смерти сына. Одним из таких «чужих очагов» стало Абрамцево, имение Мамонтовых, с которыми мать Серова познакомилась в Риме. К жене Саввы Мамонтова художник всю жизнь сохранял особое чувство. «Ты ведь знаешь, как я люблю Елизавету Григорьевну, то есть я влюблен в нее, ну как можно быть влюбленным в мать. Правда, у меня две матери», — однажды написал он невесте.

Другое семейное гнездо — дом Симоновичей: тетки художника по матери и ее мужа, детского врача. В семье было шестеро детей, когда они подросли, супруги открыли частную школу, где преподавала вся семья, включая и Серова. Воспитанница Симоновичей Ольга (Лёля) Трубникова станет женой художника, родит ему шестерых детей.

Ученик и учителя

Пусть Валентина Семеновна Серова была не сильна в искусстве вить семейное гнездо, надо отдать ей должное: к образованию сына она относилась с серьезностью еврейской матери. Еще в коммуне мальчик пристрастился к рисованию, любимыми его «моделями» были животные. Когда община распалась, Серова забрала Тошу в Мюнхен и нашла ему учителя рисования — местного гравера. «Я ужасно боялась преувеличить свое увлечение его даровитостью, не желая делать из него маменькина “вундеркинда”», — вспоминала она. Окончательно убедил ее в том, что у сына большой талант, друг семьи скульптор Марк Антокольский. По его совету Серова отдала восьмилетнего мальчика в ученики к самому Репину — для этого пришлось переехать в Париж, где тогда жил художник. «Отношение Ильи Ефимовича к ребенку‑художнику было самое идеальное; он нашел надлежащий тон — заставил себя уважать и сам уважал мальчика», — вспоминала она. Репин привязался к ученику. Они оставались друзьями почти до конца жизни Серова и разошлись из‑за политики — главной разрушительницы дружб в России во все времена. «Он с таким самозабвением впивался в свою работу, что я заставлял его иногда оставить ее и освежиться на балконе перед моим большим окном, — пишет Репин в своих мемуарах “Далекое‑близкое”. — Были две совершенно разные фигуры того же мальчика. Когда он выскакивал на воздух и начинал прыгать на ветерке, — там был ребенок; в мастерской он казался старше лет на десять». Позже, уже в Москве, подросток Серов одно время жил в семье Репина, когда мать с детьми от второго брака перебралась в деревню. Учитель и ученик вместе путешествовали по Украине, где Репин собирал материал для полотна «Запорожцы пишут письмо турецкому султану». По его протекции 15‑летнего Серова приняли в Академию художеств в обход правил — обычно туда брали с шестнадцати. Поступив, юноша объявил матери, что будет жить отдельно, на свои средства. В Академии Серов учился у Павла Чистякова — гениального преподавателя, учениками которого в разное время были Васнецов, Врубель, Поленов и сам Репин. Валентин подружился с Врубелем, который был на 10 лет старше его, и Константином Коровиным (с Коровиным они сдружились настолько, что Мамонтов придумал им общее прозвище Серовин). Но в итоге не выдержал академической рутины и, как и Врубель, бросил учебу, не окончив курса.

В косности упрекали Академию и передвижники. По сути, художнику ничего не оставалось, кроме как примкнуть к их лагерю. Он участвовал в выставках Товарищества, в конце концов был в него принят, но внутреннего родства с передвижниками не чувствовал. Серов не уна­следовал от матери страсти бороться с язвами общества. После ухода из Академии он поехал в Италию и писал оттуда Лёле Трубниковой, насмотревшись живописи венецианцев: «Легко им жилось, беззаботно. Я хочу таким быть — беззаботным; в нашем веке пишут все тяжелое, ничего отрадного. Я хочу, хочу отрадного и буду писать только отрадное…»

Начало пути

Покинув Академию, в Абрамцево 22‑летний Серов пишет «Девочку с персиками» — портрет 12‑летней Веруши Мамонтовой. И ее же чуть раньше Васнецов запечатлел в образе Аленушки. «Писал я ее больше месяца и замучил ее, бедную, до смерти — уж очень мне хотелось сохранить свежесть живописи при полной законченности», — признавался Серов в письме к жене.

Это один из парадоксов метода художника, поражавший его коллег. «Вспоминаю: Поленов много раз удивлялся, как это Серов не засушивает своих вещей, работая над ними так долго. Например, голова Зины Якунчиковой писалась им более месяца, а имела вид, будто написана в два‑три дня», — признавался Репин. То же можно сказать и о портрете Веры. «Картины Серова этого периода часто сравнивают с работами импрессионистов, но на самом деле он использовал другие средства, чтобы добиться ощущения “свежести”, — отмечает куратор выставки Ольга Атрощенко. — В отличие от живописи импрессионистов, его живопись была многослойной». Именно с этого знаменитого портрета начнется ретроспектива Серова в Третьяковской галерее. У выставки два раздела — живопись и графика, но граница между ними условна: куратор часто нарушает ее, чтобы показать процесс создания того или иного произведения или цикла картин. В живописном разделе будет немало графических эскизов, а написанные темперой поздние полотна окажутся среди графики. Финальным аккордом станет портрет Иды Рубинштейн. Так экспозиция показывает путь художника от стремления «писать отрадное» к «эстетике безобразного» — типичному для модерна отходу от классического канона красоты в сторону характерного и причудливого.

Раздел живописи состоит из нескольких частей. Первая посвящена поискам «отрадного». Тут и «Девушка с персиками», и «Девушка, освещенная солнцем» — портрет кузины Серова Марии Симонович, о котором художник, по свидетельству его биографа Игоря Грабаря, сказал незадолго до смерти: «Написал вот эту вещь, а потом всю жизнь, как ни пыжился, ничего уж не вышло: тут весь выдохся…»

Лицо времени

Актеры, художники, эксцентричные купцы‑миллионщики — среди моделей Серова были люди незаурядные. На выставке «передвижническим» портретам Серова посвящен особый раздел, услов­но названный «Постижение характера». Одно из самых пронзительных полотен — портрет Исаака Левитана 1892 года. Печаль в глазах модели могла объясняться не только меланхолическим нравом художника, но и недавними житейскими неурядицами. Левитан стал жертвой гонений на евреев: в ту пору московские власти ретиво выселяли из города нарушителей закона о черте оседлости. Уехать на время пришлось и Левитану. Серова, потомственного дворянина и православного, кампания не коснулась. Писать Левитана он вызвался сам, без заказа: возможно, то был акт моральной поддержки.

Портреты членов царской фамилии, составляющие особый раздел выставки, — важная глава в жизни Серова. «Придворным портретистом» он стал почти случайно. Вместе с Коровиным выиграл конкурс на написание картины «Александр III с семьей» по заказу харьковского дворянства. Художники писали младших детей царя с натуры, а императора, императрицу и цесаревича Николая пришлось изображать по фотографиям. Импульсивному Коровину эта нудная работа быстро надоела, и он уехал в Париж, оставив Серова заканчивать картину. Царской семье полотно понравилось, и с тех пор художник регулярно получал заказы от членов императорской фамилии. За ними потянулась и высшая знать. Особенно щедро оделяли Серова заказами князья Юсуповы — их портретов тоже хватило на отдельный раздел выставки. Серов стал модным портретистом, но золотых гор это ему не принесло: работал он по‑прежнему медленно. «Каждый портрет для меня целая болезнь», — жаловался Серов в письме к жене. Княгиня Зинаида Юсупова позировала ему в течение 80 сеансов, графиня Орлова — целых 100! Даже Николай II высидел 16 — цифра для первого лица неслыханная. «Сидел недолго для нового портрета, который делает Серов…», «Сидел наверху у Серова и почти заснул…» — отмечал царь в своем дневнике. «Серов очень быстро схватывал портретное сходство, делал набросок, который очень нравился заказчику, — объясняет Ольга Атрощенко. — Но потом разрывал его или счищал краску с холста и начинал все заново. В течение десятков сеансов он изучал характер модели, искал типичную для нее деталь, жест, чтобы выделить его и на нем построить образ». Судьба портрета Николая II оказалась печальной: в дни Октябрьского переворота взбунтовавшиеся солдаты выкололи ему глаза. На выставке покажут авторское повторение. «Царский» цикл представят целиком впервые — при советской власти тема была под запретом. Карьеру придворного портретиста Серов прекратил сам. Во время одного из сеансов в комнату зашла императрица Александра Федоровна и стала указывать художнику на «огрехи» в портрете мужа. Серов протянул ей палитру и предложил закончить картину самой. Заказов от царской семьи он больше не принимал. Как вспоминает Грабарь в книге «Моя жизнь», однажды такое предложение поступило Серову окольным путем, через дружившего с ним Дягилева. Художник ответил другу телеграммой: «Я в этом доме больше не работаю». Поступок, очень характерный для него.

«У меня мало принципов, но зато они во мне крепко внедрились», — по воспоминаниям Коровина, говорил Серов. Увидев из окна Академии художеств расстрел демонстрантов в Кровавое воскресенье 9 января 1905 года, художник, входивший в число академиков, подал заявление о выходе из их рядов. Оставаться в Академии он считал невозможным: ее президентом был великий князь Владимир Александрович, который отдал приказ о расправе над безоружными людьми. В письме, написанном по горячим следам, художник просил Репина, в ту пору профессора Академии, поддержать его: «Со своей стороны готов выходить хоть отовсюду (кажется, это единственное право российского обывателя)». Репин не согласился, после чего, если верить его воспоминаниям, Серов почти полностью прервал с ним отношения. «Единственным правом российского обывателя» он вскоре воспользовался еще раз: после многих лет преподавания в Московском училище живописи, ваяния и зодчества уволился оттуда, когда на курс по политическим мотивам не приняли талантливую, но «неблагонадежную» Голубкину, побывавшую под арестом за раздачу революционных листовок. Студенты умоляли передумать — под их коллективным письмом подписались 140 человек, но Серов остался непреклонен.

В «Мире искусства»

Дружбу Серова и Дягилева можно описать строкой из «Онегина»: «Они сошлись — вода и камень…» Они были противоположностью друг другу: замкнутый, не умевший себя рекламировать художник и общительный, кипевший энергией человек с призванием, для которого в тогдашнем русском языке еще не было подходящего слова. Сейчас занятия, в которых он не знал себе равных, назвали бы продюсированием и фандрейзингом. Дягилев вывел искусство Серова на международную орбиту — отправил его работы на выставки берлинского и мюнхенского Сецессиона, и тот стал первым русским художником, принятым в эти объединения. Подопечный платил ему безу­словной преданностью: когда Дягилев потребовал, чтобы, вступая в основанное им общество «Мир искусства», художники выходили из Товарищества передвижников, согласился один Серов.

Впрочем, с передвижниками его уже давно ничего не связывало. В XX веке в его творчестве наступает эра модерна. На выставке можно увидеть множество работ этого периода: портреты супругов‑коллекционеров Владимира и Генриетты Гиршман, «Одиссея и Навзикаю», «Петра I на прогулке» — полотно, написанное по заказу знаменитого издателя Иоси­фа Кнебеля. Он предложил известным художникам написать картины на исторические сюжеты, чтобы сделать с них копии для показа ученикам в школах — уникальный по масштабу проект, в рамках которого было создано около 50 полотен. (Разумеется, вклад галицийского еврея Кнебеля в русскую культуру этим не исчерпывается: именно он издал «Историю русского искусства» под редакцией Грабаря, по которой студенты‑искусствоведы занимаются и сегодня.) Для дягилевских «Русских сезонов» Серов расписал в 1911‑м занавес к балету «Шахерезада» — чудом сохранившийся в коллекции Ростроповича и Вишневской, он будет на выставке.

Вообще, говоря о работах Серова для театра, уместно вспомнить и о декорациях, созданных им для двух постановок оперы «Юдифь» его отца, в Частной опере Мамонтова в 1898‑м и в Мариинке в 1907‑м, причем в обоих спектаклях костюмы делал Коровин, а Олоферна пел Шаляпин. Возвращаясь к парижской постановке, вспомним, что именно в это время художник познакомился с Идой Рубинштейн, танцевавшей у Дягилева в «Шахерезаде» и «Клеопатре». Карьера ее была уникальна: происходившая из семьи харьковских банкиров и сахарозаводчиков, Ида рано осталась сиротой и унаследовала гигантское состояние отца. Она грезила о сцене и не жалела для этого денег. Ее не брали в спектакли — она организовывала их за свой счет! Неудачно попробовав себя в драме, в 25 лет она стала брать уроки у хореографа Михаила Фокина. Газеты критиковали ее за «дилетантство». Дягилева же такая мелочь, как неумение Иды танцевать, не испугала. Фокин придумал для нее несложные партии, остальное сделали декорации и яркая внешность артистки — высокий рост и восточная красота. Танцовщица выходила на сцену в откровенных нарядах и легко согласилась позировать Серову обнаженной. Портрет демонстрировался на Всемирной выставке в Риме, однако в России его приняли в штыки. Музей Александра III отказался приобрести картину. Даже Репин в статье о Серове в журнале «Путь» назвал его Иду «гальванизированным трупом». Художник не дожил до момента, когда работу признали шедевром. Он умер в 1911 году от наследственной болезни сердца. Сегодня «Ида Рубинштейн» висит в Русском музее — бывшем музее Александра III, которому Серов в итоге сам ее подарил. Увидим мы ее и на московской выставке. Увы, не увидим многого другого — например, «Похищения Европы» из коллекции Вячеслава Кантора и злополучного портрета Марии Цетлиной. Сотрудникам галереи так и не удалось связаться с его новым владельцем. Похоже, для иных собирателей картины Серова — такая драгоценность, что расстаться с ними даже на время выше их сил.