Ретроспектива Пауля Клее, прошедшая в Пушкинском музее, позволила многим заново открыть для себя художника, чье творчество мы знали в основном по репродукциям. А заодно задуматься о трагических уроках его жизни — жизни человека, имевшего две родины и отвергнутого обеими.

Глазами ребенка

Мои крыла готовы взвиться,

Люблю возврата миг.

Будь жизнь моя одна страница,

Я б счастья не достиг.

 

Гершом Шолем, поэт и мистик, зачарованный каббалой, посвятил это четверостишие работе Пауля Клее «Angelus Novus». «Новый ангел» поразил не его одного. Поэт купил эту вещь в 1920 году, но вскоре уступил ее своему другу, философу Вальтеру Беньямину, для которого она стала чуть ли не талисманом. Беньямин даже хотел назвать в честь нее свой так и не вышедший в свет журнал и возвел «Ангела» в ранг грозного символа в своей программной статье «О понятии истории»:

 

У Клее есть картина под названием «Angelus Novus». На ней изображен ангел, выглядящий так, словно он готовится расстаться с чем‑то, на что пристально смотрит. Глаза его широко раскрыты, рот округлен, а крылья расправлены. Так должен выглядеть ангел истории. Его лик обращен к прошлому. Там, где для нас — цепочка предстоящих событий, там о н видит сплошную катастрофу, непрестанно громоздящую руины над руинами и сваливающую все это к его ногам. Он бы и остался, чтобы поднять мертвых и слепить обломки. Но шквальный ветер, несущийся из рая, наполняет его крылья с такой силой, что он уже не может их сложить. Ветер неудержимо несет его в будущее, к которому он обращен спиной, в то время как гора обломков перед ним поднимается к небу. То, что мы называем прогрессом, и есть этот шквал.

 

Трудно избежать соблазна увидеть в этом отрывке предчувствие Беньямином его собственной судьбы. Ангел истории действительно оказался бессилен, когда философ, еврей, левак и антифашист, эмигрировавший во Францию из‑за прихода Гитлера к власти, после ее оккупации немцами в 1940 году, пытался бежать через Испанию в США. Испанские пограничники отказались впустить его в страну без визы. Ночью Беньямин покончил с собой, приняв смертельную дозу морфина. (Потрясенные этим случаем, испанцы сняли ограничение на въезд для прочих беженцев.) «Angelus Novus» в это время был спрятан в надежном месте в Париже. После войны душеприказчики Беньямина передали его первому хозяину — Шолему. Сейчас работа хранится в Национальном музее Израиля.

Первая в московском ГМИИ им. Пушкина — и вообще в России — выставка Клее начиналась именно с ангелов. Неуклюжих гротескных ангелов, которых он рисовал в возрасте четырех лет. И то был не каприз экспозиционеров. С 1911‑го Клее вел каталог, куда с педантичностью швейцарского банковского клерка заносил свои произведения. (Со временем он, как настоящий банкир, начал разделять их на классы сообразно цене. Всего таких классов было восемь, плюс один «специальный» — вещи, которые он продавать не собирался.) Стыдливо оставив за кадром юношеские штудии с натуры, он включил в список некоторые свои детские рисунки. Сходство с творчеством детей исследователи отмечают в его поздних работах. Последний раздел выставки «Пауль Клее. Ни дня без линии», работы для которой дали все важные институции, связанные с Клее, — базельский Фонд Бейелера, бернские Центр Пауля Клее и Художественный музей и цюрихский Кунстхаус, — так и назывался: «Глазами ребенка». Вообще, исследователи очень любят сравнивать Клее много с кем — то с экспрессионистами, то с кубистами, то с сюрреалистами, то с художниками «Синего всадника». Однако эти сравнения скорее запутывают, чем что‑то объясняют. С представителями всех этих направлений Клее дружил, общался и выставлялся — но всегда держался особняком. Возможно, потому, что взгляд его — жутковато‑пронзительный взгляд ребенка‑духовидца, прозревающего ангелов над своей кроваткой, всегда стремился проникнуть за пределы зримого: не случайно его так полюбили иудейские мистики и каббалисты. Духовное родство с ним могли бы почувствовать творцы нашего послевоенного «второго авангарда», но творчество Клее в России было почти неизвестно вплоть до самого недавнего времени. И это тем более обидно, что его очень рано оценили именно в нашей стране.

Музыка VS живопись

Как ни странно, об искусстве Пауля Клее легче писать музыкальными терминами, чем традиционным языком арт‑критики. Когда речь заходит о нем, даже самые опытные акулы искусствоведческого пера невольно сбиваются на «полифонию», «гармонии» и «контрапункт». Причины этого кроются в самой биографии художника. Его отец, Ганс Клее, преподавал в колледже в окрестностях Берна искусство игры на органе, фортепиано и скрипке. Именно он решил сделать сына скрипачом. Мать, Ида Мария Клее, урожденная Фрик, была певицей. Все юношеские годы Клее проходят в метаниях между музыкой и живописью. Выбор нелегок: Клее, щедро одаренный как музыкант, уже в 18 лет играет в Бернском симфоническом оркестре. Впереди маячит блестящая карьера — и беспросветный творческий тупик. Дело в том, что в отношении музыки Клее был консерватором и считал, что золотой век ее минул навсегда, все лучшее уже создали Бах и Моцарт. В изобразительном искусстве он видел больше перспектив. Сделав выбор, он уже не сомневается в своем решении. Клее едет в Мюнхен — поступать в академию. Его учителем становится сам великий и ужасный символист Франц фон Штук. Впрочем, юноша в нем быстро разочаровывается. «Быть учеником Штука было очень престижно. На самом же деле это даже наполовину не было так привлекательно, как казалось», — признается он в дневнике. Клее продолжает ходить на концерты, на одном из них знакомится с пианисткой Каролиной (Лили) Штумпф, на три года старше его. В июне 1901 года они тайно обручились.

После окончания академии Клее едет в Италию, проводит несколько месяцев в Риме. Однако сокровища Ренессанса и античности не вдохновляют его, но вгоняют в депрессию. Творческий кризис приводит Клее обратно в Берн, где он четыре года ищет свой стиль, экспериментируя с разными жанрами и техниками — вплоть до карикатуры и подстекольной живописи. Терпеливая Лили все это время ждет его в Германии.

В 1906 году влюбленные наконец поженились и обосновались в Мюнхене, в богемном квартале Швабинг. По странному совпадению через два дома от них поселился Василий Кандинский, с которым Паулю Клее суждено было познакомиться намного позже. Началась семейная идиллия. Лили — реальный, земной, а не надмирный ангел‑хранитель Пауля Клее — обеспечивала семью, давая уроки игры на фортепиано, а сам он занимался хозяйством, ухаживал за родившимся в 1907 году сыном Феликсом и рисовал, пристроившись с мольбертом на кухне. Для сына художник мастерил кукол из подвернувшихся под руку костей, катушек и прочего хлама. Их копии можно было увидеть на выставке в Москве. Ребенок разыгрывал с этими уродцами спектакли. Повзрослев, Феликс стал оперным режиссером.

Вычеркнутый из списка

В Мюнхене Клее знакомится с Кандинским и Францем Марком, участвует в выставке «Синего всадника», присматривается к кубистам. Его цель — вырваться из плена видимой реальности, уйти от подражания природе. «Природа может быть расточительной во всем, художник должен быть экономным до последнего. Природа путается в своем красноречии, художнику следует молчать», — пишет он в дневнике. Переломным моментом становится поездка в Тунис в 1914‑м со школьным другом Луи Муайе и участником «Синего всадника» Августом Маке. Рисуя акварель «Перед Кайруанскими воротами», Клее испытывает озарение, о чем свидетельствует еще одна его дневниковая запись: «Вот смысл счастливой минуты: я и цвет едины. Я художник». Именно после Туниса он приходит к абстракции, начинает вводить в свои работы буквы и знаки, в том числе и звезды Давида. Пока этого прорыва никто не замечает. Мир переживает куда более трагический перелом: начинается Первая мировая война. На фронт призывают Кандинского, гибнут в окопах Марк и Маке. Клее, по паспорту немец, а не швейцарец, идет в армию. Паулю везет: его отправляют в тыл, где он, можно сказать, трудится по специальности: наносит на самолеты опознавательные знаки, раскрашивает фюзеляжи и крылья обтянутых тканью «этажерок»: пилоты, чтобы уберечься в этих хрупких летательных аппаратах от огня противника, подкладывали на сиденье сковородку. В свободные от службы часы Клее даже успевает писать. По сути, именно война сделала его художником, довершив процесс, начавшийся в Тунисе. «Чем кошмарнее этот мир (как раз как сейчас), тем абстрактнее искусство», — формулирует он в своем дневнике, не подозревая, что худшие кошмары еще впереди. Именно в войну в его творчестве открываются невиданные прежде философские глубины, появляются странные символы — мифические существа‑тотемы, как в серии акварелей «С орлом» (1918). Персональную выставку Клее устраивает известный мюнхенский галерист Ганс Гольц, о художнике пишут монографии. Все это приносит Клее славу, но не деньги. После войны сорокалетний художник приходит к мысли зарабатывать на жизнь преподаванием. В Штутгартскую академию его не берут, но в 1920 году Гропиус приглашает его преподавать в Баухауз. О композиции Клее рассуждает на примере собственных работ. Студенты довольны. Ободренный успехом, он придумывает курс о теории формы — его включают в обязательную программу. Клее уподобляет процесс рождения художественной формы росту растений и собирает со студентами гербарии — некоторые из них сохранились и были представлены на выставке в Москве. В 1920‑х он выставляется в Париже с сюрреалистами, его замечают даже в СССР, в те годы еще не поглощенном борьбой с «формализмом», — три работы покупает московский Музей нового западного искусства, первым из государственных музеев мира оценивший талант Клее. После переезда школы из Веймара в Дессау Пауль и Лили вновь оказываются соседями Василия и Нины Кандинских — живут в одном коттедже на две семьи. Однако преподавание оказывается отнюдь не синекурой. К 1927 году Клее уже жалуется на непосильную нагрузку и прогуливает занятия, позволяя себе возвращаться из отпуска на две недели позже. «В первую очередь я художник», — оправдывается он в письме Гропиусу. Однако, когда в расписании от шести до восьми занятий в неделю, времени для творчества остается немного. В 1931‑м Клее с облегчением расстается с Баухаузом и переходит в Дюссельдорфскую академию. Здесь ему дали большую студию. Именно в ней создана его известная работа «Ad Parnassum» — в те годы Клее, подустав от холодного конструктивизма Баухауза, неожиданно увлекся пуантилизмом. Техника его была своеобразна: он наносил на поверхность белую точку и покрывал полупрозрачными слоями краски. Но с приходом к власти Гитлера спокойной жизни в Дюссельдорфе приходит конец. Пропагандистский нацистский листок «Красная земля» выводит художника «на чистую воду»: «Потом выходит на сцену этот великий Клее, прославленный преподаватель Баухауза в Дессау. Он рассказывает всем, будто он чистокровный араб, но на самом деле он типичный галицийский еврей». Гестапо воспринимает газетный пасквиль как руководство к действию и устраивает обыск в доме Клее. Его увольняют из академии. Именно тогда художник создает знаменитый автопортрет «Вычеркнутый из списка»

, на котором его лицо перечеркнуто жирным крестом, — горькая метафора описывает ситуацию яснее слов. Позже «разоблаченный» бдительными газетчиками Клее разделит судьбу многих художников‑евреев: 102 его работы, находившиеся в немецких музеях, изымут из экспозиций, в 1937 году полтора десятка из них попадут на выставку «Дегенеративное искусство», на которой произведения авангардистов разместили бок о бок с опусами пациентов сумасшедших домов. Клее не считает нужным доказывать свое арийское происхождение. Похоже, подробностей его он не знал и сам: семья, из которой он происходил, больше интересовалась музыкой, чем генеалогией. До Пауля дошли лишь обрывочные предания о предках с материнской стороны, которые были родом из Северной Африки. «Я представлю доказательства, если от меня потребуют этого официально. Опровергать столь абсурдные обвинения по собственной инициативе — ниже моего достоинства, — негодует он в письме к Лили, находившейся в это время в Дессау. — Даже если бы я и был галицийским евреем, это ни на йоту не изменило бы ни моего значения, ни значения моих работ. По мне, еврей или иностранец ничуть не хуже, чем немец и местный уроженец». Почти самоубийственная смелость этих слов куда более очевидна для нас, чем для самого Клее и его современников. В 1933 году печи Дахау даже самым прозорливым немцам не могли привидеться и в страшном сне. Находясь на пике творческой формы (за 1933 год он создал около 500 произведений), Клее в одночасье лишается и статуса известного и востребованного на рынке художника, и «хлебной» преподавательской должности.

Ни дня без линии

Клее уезжает в родной Берн, атмосфера которого после бурного кипения художественной жизни в Германии должна была казаться ему провинциальным болотом. И, кажется, ангел истории вновь отступается от него. Художника настигает еще один удар — тяжелая болезнь. Диагноз поставили далеко не сразу — это была склеродермия, неизлечимое аутоиммунное расстройство, при котором кожа, ткани и внутренние органы отвердевают и человек почти не может глотать. Сильная боль в суставах мешает Клее рисовать — за 1936 год он написал всего 25 картин. Позже сила воли берет верх над болезнью. В каталоге Клее за 1938 год под названием 365‑й работы приписано: «Nulla dies sine linea» — цитата из Плиния, которую обычно переводят «ни дня без строчки», и она дала название московской выставке. При других обстоятельствах это выглядело бы как бахвальство, но, работая через силу, Клее имел право гордиться собой. За свой предпоследний 1939 год он, побив собственные рекорды, несмотря на боль, создает 1253 работы — по 3,5 в день, как будто бежит наперегонки со смертью, стремясь успеть как можно больше. Его стиль вновь меняется, он пишет клеевыми красками, произведения приобретают непосредственность детских рисунков. Клее, получивший светское воспитание, никогда не интересовавшийся евреями или иудаизмом, поневоле обращается к этой теме. В его работах среди множества других символов, перегруженных исторической памятью и сведенных к знаку, запятой, закорючке, появляются звезды Давида. В родной Швейцарии художник, не пожелавший ни подтверждать, ни отрицать свою принадлежность к избранному и вечно отовсюду изгнанному народу, сам оказывается изгоем. Согласно швейцарским законам он унаследовал немецкое гражданство отца. Клее несколько раз обращался к властям с просьбой предоставить ему гражданство Швейцарии, однако те не торопились с решением. Их медлительность трудно объяснить, учитывая известность Клее — сына швейцарской подданной, родившегося и выросшего в Швейцарии. Возможно, она станет понятнее, если вспомнить о реакции бернских чиновников на подобное обращение Эйнштейна: в официальном ответе было без обиняков сказано, в гражданстве ему отказано на том основании, что Эйнштейн всегда публично заявлял о себе как о немецком ученом. В случае Клее положительный ответ пришел через шесть дней после смерти художника в одной из больниц Локарно. Крылья ангела истории поникли в пустоте.