Материал любезно предоставлен Tablet

Есть такая шутка, что стюарды и стюардессы «Эль‑Аль» больше всего боятся, что их переведут работать на рейс Париж–Тель‑Авив. Потому что этим рейсом летают, как все знают, самые тупые евреи — французские. Франкофоны часто становятся объектом израильской сатиры, которая считает их слишком шумными, высокомерными, самоуверенными и шовинистами. А судя по мелочной ссоре, произошедшей 5 июля на кладбище Монпарнас во время похорон Симоны Вейль, те, кто хочет исправить дурную репутацию французского еврейства, ставят перед собой нелегкую задачу.

Вейль, которая ушла из жизни 30 июня, остается одной из самых важных фигур во французской политике и еврейской истории. Она родилась в Лотарингии, на севере Франции, в 1927 году, в секулярной еврейской семье, которая в полной мере испытала на себе бедствия вишистского режима. Ее отец Андре, архитектор, лауреат престижной Римской премии за 1919 год, уже в октябре 1940‑го оказался без работы — тогда приняли закон, исключающий евреев из общественной и профессиональной жизни. Ее мать Ивон днями напролет искала способы заработать на хлеб. В шестнадцать лет, живя с семьей в Ницце, Вейль вопреки запрету родителей отправилась на вечеринку в честь окончания школы и по дороге была арестована немецким патрулем; следом за этим в марте 1944‑го ее и ее семью депортировали из Франции.

Отца и брата Симоны Жана отправили в Литву, где они погибли, а ее саму вместе с матерью и сестрой Мадлен депортировали в Освенцим‑Биркенау и там поставили на разгрузку грузовиков с камнями и копание траншей. В 1945 году в связи с постепенным освобождением Польши Красной армией три женщины были отправлены в Германию печально известным маршем смерти. Они должны были пройти три тысячи километров босиком по снегу, без теплой одежды — только в истончившихся лохмотьях. Десятки тысяч мужчин, женщин и детей днем и ночью заставляли себя пробираться сквозь снега. Тех, кого оставляли силы, пристреливали на месте. Мама Симоны умерла от тифа в Берген‑Бельзене в марте 1945‑го — за месяц до того, как лагерь был освобожден английскими войсками.

Как рассказывала на похоронах Марселин Лоридан‑Иванс, познакомившаяся с Симоной Вейль в Освенциме и остававшаяся ее ближайшей подругой на протяжении всей жизни, «в том, как себя вели Ивон и две ее дочери, было что‑то, вызывающее восхищение и уважение, даже в худшие моменты. Когда мы видели достоинство и моральную силу, сохраненные этой семьей, несмотря ни на что, это придавало нам сил».

После войны Симона поступила в юридическую школу, там она познакомилась с Антуаном Вейлем и вышла за него замуж. У них родились трое сыновей, а Симона стала чиновником высшего ранга в министерстве юстиции. Нравственная твердость была ее визитной карточкой. Работая с министром юстиции во время алжирской войны, она сумела перевести мусульманских женщин, задержанных в Алжире французской армией, в Париж, с тем чтобы спасти их от пыток и изнасилований местными, алжирскими следователями — это была обычная практика в то время.

Всенародную славу она заслужила легализацией абортов. Этот закон приняли в 1974 году, когда Вейль была министром здравоохранения в правом правительстве Валери Жискар д’Эстена. Выступая в защиту законопроекта в национальном собрании, Вейль услышала немало антисемитских оскорблений от своих коллег‑законодателей. Представители правых и национального фронта обвинили ее в геноциде французских детей и назвали нацисткой, явно или подспудно намекая, что, погибни Симона в концлагерях, Франции было бы только лучше.

Об ее смерти в прошлом месяце писали на первых страницах газет, и президент Макрон выступал на церемонии ее памяти во дворе Дома инвалидов, где принято чествовать французских героев со времен Наполеона. Военный оркестр играл «Марсельезу» и «Болотных солдат», а телевидение вело прямую трансляцию церемонии прощания. На фоне роста антисемитизма во Франции на протяжении последних шестнадцати лет все это выглядело неожиданно — казалось, будто страна наконец‑то признает значимость еврейского вклада в ее культурную и политическую жизнь. Гроб с телом Вейль был доставлен на кладбище Монпарнас, на похоронах присутствовали только родственники. И тут начался цирк.

На следующий день после похорон, 6 июля, либеральная рабби Дельфин Орвилёр опубликовала некролог Вейль в «Le Monde», в котором превозносила ее как феминистскую героиню. Вейль, писала она, была настоящим человеком, менш. «У этого идишского понятия нет эквивалента в женском роде, — уточнила Орвилёр, — но оно точно описывает Симону Вейль, чья образцовая жизнь была счастливым примером для женщин моего поколения». Колонка заканчивалась репликой от редакции, где упоминалось, что по просьбе семьи Вейль рабби Орвилёр, уроженка того же города, что и Симона, должна была читать кадиш на похоронах вместе с Хаимом Корсиа, главным раввином Франции.

Через несколько часов после публикации этого текста пресс‑служба рабби Корсиа связалась — но не с «Le Monde», а с редакцией небольшой еврейской газеты «Actualité Juive» («Еврейские новости»), вся вина которой заключалась в том, что она перепечатала комментарий редакции «Le Monde» о том, что Орвилёр должна была читать кадиш наряду с рабби Корсиа. Нет, яростно протестовал пресс‑секретарь рабби Корсиа, Орвилёр не читала кадиш. Почему этот праведный гнев обрушился на «Еврейские новости» вместо «Le Monde», остается тайной теологической значимости. Как бы то ни было, на следующий день еврейская газета, покорно каясь, опубликовала заметку на полстраницы, в которой опровергала присутствие Орвилёр на похоронах. Заметка вскоре попала в Фейсбук, и вслед за тем либеральное движение и Орвилёр лично стали получать возмущенные е‑мейлы с обвинениями в том, что они наживаются на смерти Симоны Вейль.

Вейль, писали эти тролли, попросила, чтобы на ее похоронах прочли кадиш, и эта просьба — знак того, что она была хорошей еврейкой. А либералы позволили женщине читать кадиш, и это значит, что они‑то — плохие евреи. Сама Орвилёр отказалась от комментариев, но «Le Monde», опираясь на несколько других свидетельств, решила восстановить истинную картину событий и вынудила еврейскую газету опубликовать третий материал на ту же тему. В центре внимания на этот раз был рабби Корсиа: в статье обсуждалось, пытался ли он вырвать микрофон у Орвилёр, в то время как та читала кадиш по Вейль, или же просто повернулся к ней спиной. Ну просто материал для очередного эпизода сериала «Сайнфельд».

Или все это злая шутка — учитывая контраст между шатким положением евреев во Франции и их готовностью позориться такими мелочными распрями. И все же этот инцидент проливает свет на несколько интересных аспектов французской еврейской жизни. Либеральный иудаизм во Франции на протяжении десятилетий был маргинальным явлением, и то, что женщина читает кадиш и вообще является раввином, некошерно с точки зрения значительной части активных членов французской еврейской общины, большинство из которых родом из Северной Африки, причем многие переехали во Францию из ее бывших колоний в 1960‑е годы. Большинство любавичских хасидов и других идишеязычных ультраортодоксов, которых вы можете сегодня встретить в Марэ, на самом деле приехали из Туниса и идиш выучили в синагоге — не дома. Сам рабби Корсиа алжирского происхождения, хотя и родился в Лионе.

Этот скандал вокруг похорон Симоны Вейль связан не только с различными мнениями о месте женщин в религиозной жизни (что, конечно, само по себе иронично, учитывая статус Вейль как иконы феминизма). Он также связан с памятью о Холокосте и его значением для французских евреев. Вейль — секулярная ашкеназская еврейка — была одной из последних представительниц европейского еврейства, бывшего основной мишенью Гитлера, того европейского еврейства, которое получило гражданское равноправие благодаря Великой французской революции. Попросив, чтобы на ее похоронах читали кадиш, она тем самым признавала себя частью именно этой — европейской еврейской истории. Однако французские религиозные сефарды поняли эту просьбу иначе: они решили, что это раскаяние, что Вейль перед смертью вернулась к вере, вернулась к еврейским истокам.

У этого взгляда есть свои исторические причины. В годы войны, хотя вишистские законы теоретически распространялись на французские колонии и небольшая часть североафриканских евреев действительно была депортирована, в целом сефарды в Тунисе, Алжире и Марокко избежали ужасов устроенного нацистами геноцида. В 1980–1990‑е, когда Шоа наконец стала приемлемой и даже навязчивой темой общественных дискуссий во Франции, многие сефарды почувствовали, что их опыт изгнания и страдания игнорируются или оттесняются на обочину. Многие в результате стали более соблюдающими — в пику решительной секулярности ашкеназов. Затем они стали считать себя «настоящими евреями» Франции, спасителями французского иудаизма, который еще перед Второй мировой войной был скорее мертв, чем жив. Отдельные сефардские раввины во Франции заходят еще дальше, намекая на то, что европейские евреи сами заслужили геноцид своим безбожием и что секулярное еврейство было обречено еще задолго до появления Гитлера на исторической сцене, Холокост же стал актом Б‑жественного возмездия.

Вопрос о том, может ли женщина‑раввин, представительница либерального иудаизма, читать кадиш на похоронах светской ашкеназской еврейки и феминистской героини, превращается также в вопрос о том, какой категории евреев принадлежит Холокост. Вопрос, который можно задать только во Франции. 

Оригинальная публикация: At Simone Veil’s Funeral, a Fight About Who Are France’s ‘True Jews’