Победителем национальной литературной премии «Большая книга» в этом году стала Мария Степанова. Поэт, эссеист и главный редактор интернет‑издания «Colta.ru» получила премию за книгу «Памяти памяти». В прошлом Мария Степанова уже была удостоена ряда литературных премий, в том числе Премии Андрея Белого, премии Хуберта Бурды (Германия), стипендии Фонда памяти Иосифа Бродского, Большой премии «Московский счет». Журнал «Лехаим» поговорил с лауреатом премии «Большая книга» за 2018 год о стихах, семейной истории и «лихих девяностых».

Ирина Головинская Откуда возникло желание писать стихи?

Мария Степанова От мамы. Мама почти всю жизнь, с детства, писала стихи, читала стихи и интересовалась исключительно гуманитарными делами. Но дедушка запретил ей поступать не в технический вуз, сказал, что с нашей родословной нужна специальность. И она окончила Строительный, всю жизнь работала по специальности — специальность называлась «инженер‑грунтоиспытатель». Она была хорошим инженером, хотя, думаю, гуманитарий из нее получился бы лучше. У нас стоит на полке томик Пушкина 1949 года издания, эту книжку дедушка подарил моей семилетней маме, на первой странице дарственная: «Будущему Пушкину от папы». Если кого благодарить за мои собственные стихи — это только маму, которая очень мной в этом смысле занималась. Она не любила петь колыбельные, поэтому читала мне стихи все детство напролет, множество стихов, от Пушкина до Блока с Мандельштамом. И, видно, как‑то они попали в кровеносную систему.

ИГ Когда вы осознали себя поэтом, когда начали писать?

МС Я даже не помню, когда я не рифмовала, когда не писала. Впрочем, довольно быстро, годам к двадцати, это привело меня к своего рода стенке. Понятно, я делаю то, что делаю: вот, например, пишу стихи (или это занятие что‑то со мной делает). Но понимание себя литератором означало определенные шаги внутри уже пошатнувшейся, но еще крепкой советской системы. То есть профессиональный литератор — это всегда часть иерархической цепочки.

ИГ Непредставимо в вашем случае.

МС Ну да. А другой выход и другой образ жизни, предлагаемый андеграундом, вообще в освещенном поле сознания не присутствовал, моя замечательная семья была категорически не богемной. В общем, я поступила в Литинститут и к пятому курсу очень четко поняла, что никогда, ни при каких обстоятельствах не буду профессиональным литератором. Не буду стихами зарабатывать деньги. Нет, никогда. Я видела к тому моменту достаточно много всего, видела разные версии успеха и неудачи, и не знаю, что меня пугало сильней. И я свернула совсем в другую сторону — стала для начала копирайтером. Это был выбор поколения, можно сказать, многие мои ровесники, кто умел обращаться со словами, шли даже не в журналистику, а именно в рекламу.

Потом меня прибило к телевидению, к НТВ, это было его золотое время, в прайм‑тайм показывали Линча, генпродюсером был Парфенов, было страшно интересно и весело. Я много лет занималась тем, что называется промо: анонсы, продвижение канала, нечто среднее между рекламой, социальной рекламой и пиаром. Сейчас я понимаю, что интерес был довольно своеобразный, неоднозначный, было такое упоение собственным профессионализмом, своим умением все что угодно…

ИГ …впарить?

МС Нет, я себя представляла работником упаковочного конвейера: приплывают чугунные болванки, а ты их упаковываешь в папиросную бумагу и пришпиливаешь бантик. И вещь как будто приобретает другое измерение, очеловечивается и кажется пригодной к жизни. Хотя все равно под бантиком чугун. И вот было это упоение умением превратить что угодно во что угодно.

Декларация независимости

ИГ Ну вот вы стояли у конвейера, упаковывали болванки — и писали стихи?

МС Да, конечно, всегда. И мне не хотелось зависеть от собственной склонности к письму.

ИГ Зависеть?

МС Есть пушкинская утопия, когда литератор может рукопись продать и на эти деньги прожить месяц, год, до самой смерти. А есть параллельная траектория, которая мне ближе: делаешь что‑нибудь, работаешь кем‑нибудь, а вот отсюда начинается территория абсолютной свободы. Это такая школа независимости, стратегия, которая меня пока еще ни разу не подвела.

ИГ Кто ваши учителя и кумиры?

МС Учителей в классическом формате как бы и не было. Но есть константа, которую я всегда так или иначе имею в виду — притягиваясь или отталкиваясь. Это Михаил Кузмин, так до конца и не усвоенный нашей культурой (а на мой вкус, Кузмин сильней и интересней Ахматовой), это Введенский и, конечно, Мандельштам. Еще важная школа, своего рода опыт бескомпромиссности, умения видеть мир как черный и белый, — это Цветаева. Зная, что есть градиент, и понимая, как он работает, особенно в наше время, когда, как в старой игре, черного и белого не покупают, — это качество, умение сказать «нет», кажется важнее всего остального.

ИГ Известно, что детективщики не читают современных детективов, поэты не читают стихи других авторов. Вы можете читать стихи?

МС Я могу, читаю, и для меня это важно. Сейчас с поэзией вообще, скажем так, все в порядке, и это наводит на разного рода размышления. Это занятие ведь устроено очень определенным образом. Мандельштам как‑то назвал Ахматову плотоядной чайкой. Очень жесткое определение, если вдуматься, и можно отнести его к бытованию поэзии как таковой. Она тяготеет к зонам бедствия, питается живой плотью. Когда со стихами все более‑менее хорошо, значит, это время катаклизмов и катастроф.

302 страницы про семью

ИГ Дедушкин завет получить специальность вы, невзирая на Литинститут, выполнили. Значит, всякие семейные ценности для вас не пустой звук?

МС Рассказывать про семью, предков мне интересней, чем про себя, потому что семья — это то, о чем я все время думаю, чем я напряженно занимаюсь последние годы. У меня есть давний план написать семейную хронику, не знаю уж, кому, кроме меня, это будет интересно, — все мои родственники были люди незаметные, тихо делавшие свое дело и совершенно не стремившиеся быть замеченными или описанными. Я впервые села писать семейную историю, когда мне было лет 10, — и где‑то осталась тетрадка с честно заполненными двумя страницами. Я знаю, что мне еще придется написать остальные 300, потому что мне сложно смириться с тем, что эти ничем для внешнего мира не примечательные люди пройдут и скроются под водой и никто о них ничего не узнает. Есть такой хватательно‑спасательный рефлекс — вытянуть из забвения, из небытия людей, над которыми уже почти или полностью сомкнулась вода.

ИГ Ваши предки были выходцами из типично еврейского мира?

МС Когда‑то, довольно давно. Это, видимо, общая история для многих семей, которые к рубежу веков при­шли относительно обеспеченными: все они так или иначе двигались к ассимиляции. Это было общее место — и от него уже вели в сторону два рукава: сионистский выбор и уход в революцию. Моя прабабка со стороны матери, Сарра Гинзбург, выбрала революцию, и это важный для меня сюжет. У меня есть стишок «Сарра на баррикадах», эта история в детстве меня совершенно завораживала: приключенческий роман, что‑то вроде «Графа Монте‑Кристо», но с умиротворяющим финалом.

От судьбы не уйдешь

ИГ Откуда она родом?

МС Она из местечка Починки Нижегородской губернии, — оттуда вся эта ветка семьи, оттуда мой прапрадед Абрам Осипович, купец первой гильдии. У него была роскошная борода, 16 детей и большой дом. Мама много рассказывала про него. Вот, например, обед, за стол садятся все, от мала до велика. Вносят огромную супницу, оттуда идет умопомрачительный пар. Абрам внюхивается в него своим выразительным огромным носом и грозно говорит: «Наверное, невкусно». Съедает все и просит добавки. Потом вносят второе — все повторяется. Повторяется из обеда в обед, из года в год.

Прабабка Сарра была его предпоследним ребенком. Старшего, Иосифа, прапрадед проклял: тот крестился, чтобы жениться на любимой девушке. Она была чахоточная полячка, дворянка, и за еврея выйти никак не могла. Он крестился, стал Володей и в этом качестве был проклят и лишен наследства и средств к существованию. Пока он учился, сестры бегали к нему с едой и карманными деньгами. А потом на фотографиях он уже бородатый солидный доктор. А Сарра в 17 лет ушла в революцию, так это называлось.

ИГ За кем‑то или по идее?

МС Это все носилось в воздухе тогда. А ее уговаривать не пришлось, она была очень живая, ей все это казалось страшно любопытным. У нее была лучшая подружка Сарра Свердлова, сестра Якова. В одном из нижегородских музеев хранится фотография 1905 года с баррикады: стоит моя прабабка Сарра — в муфте, в чепчике, с завязанным глазом, кто‑то кинул камнем, рядом ее тогдашний бой­френд и верная подруга Сарра Свердлова. В 1965, что ли, году она ездила в Нижний, зашла с экскурсией в музей и услышала, как экскурсовод, поясняя фотографию, говорит: никого из участников тех героических событий давно, конечно, нет в живых.

ИГ Сарра предъявила себя живую?

МС Нет, молча перешла в другой зал.

ИГ Героическое самообладание!

МС После баррикад она успела посидеть в Петропавловке, у меня хранятся письма, которые ей туда посылали. Какой‑то товарищ Платон писал ей: товарищ, верь, на обломках самовластья, ну и дальше по тексту. Родители, конечно, за нее хлопотали, и им был предложен выбор: или ссылка в Сибирь, или эмиграция. Сарра уехала во Францию, окончила Сорбонну, стала врачом. В 1914 году она возвращается в Россию. Мама моя с детства помнила фразу: «Саррочка вернулась с одной шляпной коробкой». Но, судя по тому, что мы все сто лет спали на привезенных ею простынях и пили из ее французских чашек, коробка была бездонной. Сарра вернулась, а здесь все это время ее ждал мой будущий прадед, и они сразу поженились, в 1916‑м родилась моя бабушка. На свадьбу прадед подарил ей брошку с маленьким камушком — на обороте написано: «От судьбы не уйдешь».

В Москве Сарра совершенно забросила свою революцию, открыла медицинскую практику и много лет работала врачом. Гинекологом, педиатром. В последние свои годы она уже плохо себя помнила, говорила в основном по‑французски и пела «Варшавянку».

Дом с кариатидами и дедова библиотека

ИГ А дед откуда?

МС Любая семейная история похожа на все сразу, но когда приближаешь лупу к глазам, оказывается, что каждый — герой собственной совершенно уникальной и увлекательной истории. Мой дед по матери из Херсона, его семья в 1920‑х годах вынуждена была уехать в Москву на заработки, бабка освоила бухгалтерский учет и всю жизнь сидела за счетами. В Херсоне до сих пор есть наш дом с кариатидами, мой папа видел его в 1990 х — он еще стоит, кариатиды держат. Дедушка родился с врожденной косолапостью; чтобы это выправить, его каждый год возили в Швейцарию. Он эти поездки запомнил на всю жизнь, и когда при нем вздыхали о недостижимых Париже, Риме, Берлине, он всегда говорил: а я бы хотел только в Швейцарию. Умер он в 1974‑м, так никогда нигде и не побывав. Швейцарию я увидела за него много лет спустя. И Париж за бабку Сарру, и Италию — в общем, всё за всех.

ИГ А папа, это ведь его фамилию вы носите? Откуда, кстати, при вашей вполне характерной внешности, эта фамилия — Степанова?

МС Да, фамилия от папы. Это у меня смешно устроено: у меня три четверти еврейской крови и одна русская четвертинка, как раз та, что отвечает за фамилию. Мой папа Михаил Степанов, сын Николая Степанова, сына Григория Степанова, — русская крестьянская семья со своей эмблематической историей. Они из‑под Ржева, из деревни, откуда прадед Григорий ездил в Питер на заработки, кажется на Путиловский завод. На заводе он получил травму, руку затянуло в машину, пришлось отнять. Ему выплатили какую‑то огромную компенсацию, хватило на то, чтобы выстроить новый дом и выучить в гимназии старшую дочь. Но он довольно быстро запил и умер. Так что мой дед рос без отца и в настоящей нищете. Он пас общественное стадо, беспризорничал, помню, как он, старый уже, под 80, поет мне «Позабыт‑позаброшен». И, естественно, он пошел в революцию, а куда еще?

ИГ То есть у вас со всех сторон революционеры.

МС Да, и с маминой, и с папиной. Потом дед Николай женился на моей бабушке Доре (пятьдесят лет спустя, когда бабушка умерла, кто‑то из его родни сказал: ну хоть теперь на русской женишься — и он никогда этого не простил). Дед был прекрасный, я его хорошо помню. Он был книжник — читать научился сам, чуть не по церковным книгам, и к книгам относился трепетно. Как‑то он больше полугода со мной не разговаривал, так был обижен: он мне дал почитать из своей библиотеки книжку Сетона‑Томпсона «Маленькие дикари», и ее погрызла наша беззаконная собака. Он мне ее доверил как взрослому другу, а я не уследила! Дед собирал библиотеку, каждую субботу с маленьким папой ходил по книжным. В его огромной библиотеке все книги были зачитаны до дыр и все страницы были исчерканы синим и красным карандашами: то, с чем он соглашался, было подчеркнуто синим, с чем спорил — красным. Он очень красивым был человеком, и внешне и внутренне.

«Как злили, так и будем!»

ИГ Нет ли противоречия в том, что вы, будучи поэтом, еще и успешный главный редактор самого успешного ресурса, посвященного культуре и общественной жизни? Не трудно ли совмещать эту ответственность за хорошо налаженное производство с таким занятием, как стихи?

МС Я всю жизнь так или иначе занимаюсь словами — и людьми, которые занимаются словами. И всю жизнь старалась не смешивать ремесла. Сейчас это все меньше и меньше получается. Потому что, когда занимаешься упаковкой, это совсем не требует внутренней вовлеченности, это требует словесной ловкости, игры, навыка, не более. Мне это очень нравилось: это чистая вещь, сосуды не сообщаются, да и просто стоят в разных комнатах. Но «OpenSpace», а затем и «Colta» оказались гораздо ближе к коже, чем я могла предположить. Может быть, еще и потому, что у сайта такая драматическая история — с ним все время что‑то эдакое случается. А сейчас, когда медийная поляна вполне уже зачищена и живые места можно по пальцам перечесть, это уже точно не совсем работа. Что‑то вроде линии обороны, форпоста, который надо удерживать, пока можешь.

ИГ Что означает это название — «Colta»?

МС Ну, нас довольно неожиданно закрыли, и мы сразу же решили, что будем делать другой сайт, и как можно скорей. Мы запустили «Colta» через две недели после закрытия «OpenSpace». Было всего полтора дня, чтобы придумать название для сайта, сидели, галдели, были какие‑то дикие варианты, взяли словарь иностранных слов и тыкали пальцем. В какой‑то момент Миша Ратгауз нашел итальянское слово «colta», прекрасное многозначное слово, там и «сбор урожая», и некоторая «прокультуренность» (persona colta — это такой образованный, окультуренный человек), и звуковая тень револьвера, который мы сразу нарисовали на заходной странице.

ИГ Какая разница между «Colta» и «OpenSpace»?

МС Наверное, «Colta» более задиристая, что ли: надо соответствовать заявленному револьверу. Когда мы в прошлом году готовились к книжному фестивалю в ЦДХ, придумали слоган: «Как злили, так и будем». Такая растяжка и висела над входом.

Музей 1990‑х

ИГ Я всем задаю вопрос про 1990‑е годы. Чем это время было для вас?

МС Для меня — такой точкой, к которой до сих пор стягивается все. И потому, что для русской поэзии 1990‑е — важное время. И потому, что, как ни крути, 1990‑е были шансом для всех — мы им, правда, не воспользовались. Этот огромный, не описанный пока поворот сейчас существует исключительно в мифологическом режиме. Мифологий две, они взаимоисключающие, и побеждает та, что прививалась усердно и успешно в последние 15 лет: вот это словосочетание «лихие девяностые» и все, что с ним связано. Сделаю оговорку: то, что воспринимается таким огромным количеством людей как зона травмы, видимо, и не может быть ничем иным, как травмой. И тем не менее… Вот этот невероятный микс старого и нового, взаимозамещение словарей и точек зрения, ощущение, что ты находишься в самой точке фокуса, там, где все завязывается. И еще: в эти годы в первый и, похоже, последний раз за десятки лет мы наблюдали удивительный, добровольный консенсус интеллигенции и власти. Относиться к этому можно по‑разному, но сама зона такого совпадения на моей памяти образовалась лишь раз — и сейчас она уничтожена полностью, мы в этом смысле вернулись на сто лет назад. К русской традиции, где движение вправо приводит обычно к сдаче и гибели, к разным формам уродливого персонального распада, — примеры можно наблюдать сейчас в онлайн‑режиме.

Это была мощная прививка нового, с которой тогда непонятно было, что делать, а теперь уже и не сделаешь ничего, увы. Почему‑то мы тогда очень быстро устали от произнесения вслух вещей, которые казались очевидными. Слишком мало говорили о том, что несвобода — это плохо, а свобода — хорошо.

ИГ Видимо, надо было больше с другими людьми говорить, а не самим с собой.

МС Да, с теми девочками, например, которые считают, что Холокост — клей для обоев.

(Опубликовано в №271, ноябрь 2014)