Пять лет назад умерла Бел Кауфман. Бел прожила 103 года, она была внучкой Шолом-Алейхема, автором романа «Вверх по лестнице, ведущей вниз». Что тут еще добавить, если не считать библиографии? Желающие могут прочитать интервью писательницы или рассказы тех, кто с ней беседовал, или прочесть ее предисловие к переизданию романа на русском языке (Кауфман неоднократно приезжала в нашу страну). И все-таки.

То, что Кауфман — это Койфман из Одессы, что она внучка Шолом-Алейхема— было для меня откровением. Я ее знал как американскую писательницу. И сравнивать ее прозу с произведениями классика (или просто подсознательно учитывать этот биографический факт причастности) — мне в голову не приходило. Для меня она была автором великой книги. Великой по подростковому счету — говорю это не в качестве смягчения пафосности эпитета, а просто по факту знакомства с романом (то есть исходя из хронологии).

Было два произведения о школе, которые мое самолюбивое подростковое сознание принимало в качестве достойных: «Над пропастью во ржи» и «Вверх по лестнице, ведущей вниз». Оба я прочел еще в журнальной публикации. Мама старательно выдирала все, с ее точки зрения, заслуживающие внимания публикации из толстых журналов (в общем, обычная практика в то время). Этими страницами без опознавательных знаков, — когда о названии журнала свидетельствовала только верстка, шрифт — был заполнен целый шкаф. Впрочем, «Над пропастью во ржи» я читал не в препарированном журнале. А вот Кауфман была в отдельных листах. Предполагалось, что потом эти выдранные страницы будут переплетены.

Первые впечатления помню смутно. То есть главным ощущением было — это правда, это правда не обо мне (хотя и обо мне тоже), но о школе. Правда без назиданий и нравоучений, свободная, раскованная. Наверное, можно было бы сказать, что это был «урок свободы», картина выигранного сражения с бюрократией, школьным отвратительным занудством, менторством и школярством. Но тогда, при первом знакомстве с романом, я так не формулировал свои впечатления. Просто — честно, с юмором и любовью написанная книжка. И главное — узнаваемый школьный мир (пусть другой, но типологически тот же самый, потому что эпитет «школьный» сильнее, чем эпитет «американский»). И еще зависть была: «Привет, училка!» — кто такое мог сказать и где было такую «училку» найти. И почему-то сразу было понятно, что такая «училка» хоть и художественное преувеличение, но все-таки не фантастика, не выдуманность, не ложь. Потому что слишком уж велико обаяние этого образа, потому что в мисс Баррет действительно можно было влюбиться и пожалеть, что она не преподает у тебя.

Это был образ школы — но образ другой школы (хотя мне и грех жаловаться на свою), в чем-то существенном другой.

Потом уже, спустя годы, когда я сам был школьным учителем, роман Кауфман раскрывался с другой стороны, то есть прочитывался не глазами ученика, а глазами преподавателя. И вся эта гениальная коллекция внутришкольных директив, приказов, идиотских объявлений воспринималась как неприкрытый реализм, как сугубая документальность, а не художественное преувеличение. Но это было уже другое чтение.

И я не знаю, что к этому добавить сейчас. Что любовь и юмор, ирония и уважение к другому, смирение и твердость — это и есть мудрость и учительство? Что щемящее чувство признательности человеку, написавшему такой роман, то есть так написавшему о школе — первое, что испытываешь, и что в этом чувстве есть изрядная доля ностальгии, которая всегда примешивается к воспоминаниям о школе. Если школа была достойная, разумеется.

(Оригинал статьи был опубликован в №269, сентябрь 2014)