Читайте также интервью с Винфридом Шарлау

В ноябре прошлого года умер Александр Гротендик. Знаменитый математик, создавший многие разделы современной геометрии, последние годы жизни проведший в затворничестве, был одним из самых значительных и загадочных деятелей науки ХХ века. Новую попытку понять, кем же был Александр Гротендик, предпринял немецкий ученый и журналист Винфрид Шарлау. Не менее интересным стало расследование, «кто такой Саша Шапиро», отец Гротендика, известный анархист, несостоявшийся писатель, погибший в Освенциме. Мы публикуем посвященные Александру Шапиро (1889–1942), фрагменты трехтомной биографии «Кто такой Александр Гротендик: анархист, математик, мыслитель».

Новозыбков, 1890

Первые главы этой книги посвящены биографии отца Александра Гротендика. Хотелось бы начать с какого‑то ясного, определенного, информативного утверждения, вроде такого: Александр Шапиро родился шестого августа 1890 года, в еврейской семье, в маленьком украинском городке [footnote text=’По другим данным, место рождения — Белые Берега (см.: Pierre Car­ti­er. Alexander Grothendieck. A Country Known Only by Name // In­ter­na­tio­nal Review of Science [inference‑review.com], volume 1, issue 1).’]Новозыбкове[/footnote].

Но уже на этой первой фразе биографу приходится споткнуться. Сомнения и неуверенность возникают на каждом слове. Да, его звали Александр, родня, друзья и знакомые звали Сашей, так что и здесь, в этой книге, он будет Сашей. Но вот о фамилии Шапиро документальных свидетельств нет. Только устные, письменных источников не существует. Точно известно, что после 1921 года Саша жил по поддельным личным документам под фамилией Танаров (Tanaroff) — русской, а не еврейской.

Может быть, точная дата рождения нашего героя не так важна, если, конечно, не пускаться в астрологические рассуждения, как делал его сын, видевший особый знак в том, что шестого августа сбросили бомбу на Хиросиму. Но какое это шестое августа? Россия в те времена жила по юлианскому календарю, и никто впоследствии не брал на себя труда менять даты согласно григорианскому счислению. В упомянутых поддельных документах мы находим другой день рождения, но и тут ошибка: где‑то значится 11.10.1889, где‑то — 10.11.1889. Как сообщается, русские документы Саши были изменены «в тех деталях, где это было возможно». Возможный намек на то, что одна из этих двух дат — верная.

Новозыбков — это верно. Там жили Сашины родители, там родился он сам. Еврейская семья… «Еврейская» — да: Саша говаривал, что его отец происходит из религиозной хасидской семьи, а один из дедов даже был раввином. Но вот «семья»… тут опять сомнения. В еврейских местечках семьи многодетные, с кучей родственников, туда входят дяди и тети, племянники и племянницы, двоюродные сестры и братья. Но о братьях, сестрах или других родственниках Саши нет ни одного упоминания. Похоже, он был единственным ребенком и ушел из родительского дома навсегда в четырнадцать. Какая уж тут «семья».

Что мы вообще знаем о родителях Саши? Почти ничего, несколько строчек. В 1930 году Саше пришлось предоставить берлинским чиновникам информацию о родителях. Об отце: «скончался в 1923», о матери: «находится в России, связь с ней утеряна (Мария Танарова, урожденная Дмитриева, Новозыбков)». Это может быть и правдой, и ложью. Фамилия Танаров — поддельная, возможно, он не мог назвать другой. Возможно, его отец действительно умер в 1923 году. Но мать в 1930‑м еще точно была жива: существует ее фотография того года.

Трудно передать выражение ее лица на той фотографии: внимательный, недоверчивый, изучающий взгляд; на узких губах — легкая тень улыбки; лицо умное, сдержанное. Она не похожа на женщину, ведущую традиционную местечковую жизнь, не похожа на счастливую женщину — так можно подумать, глядя на фото, но наверняка сказать нельзя.

Саша иногда высказывался о своих родителях:

«Мать — очень умная женщина, — говорит Саша. — Отец часто называл ее ведьмой. Он так говорил, потому что все часто выходило, как она предсказывала. На самом деле колдовства там никакого не было, она просто все очень ясно предвидела, хорошо делала выводы. Он очень ее ценил. Но, как мне кажется, они не были счастливой парой. Мама часто говаривала: если бы я знала, что ты вырастешь как папа, я бы тебя лучше младенцем похоронила. Отец всегда был ей, как говорится, верен, но счастлива она с ним не была».

По другому случаю он отмечает, что родители принадлежали к среднему классу. Так что, возможно, не стоит представлять себе типичных ортодоксальных евреев из Восточной Европы, которые жили в невообразимой бедности в маленьких польских, литовских и белорусских городках. Возможно, их еврейское самосознание уже не было определяющим. Говорят, что Саша был не слишком религиозен.

Итак, практически все вопросы о корнях и о семье Саши остаются открытыми, и на них, по всей вероятности, никогда не найдется ответа. На каком языке говорили в доме его родителей? Люди, чья семейная история проходила в насыщенном евреями восточноевропейском мире, уверяли меня, что, «разумеется», на идише. Вполне возможно, однако есть причины сомневаться. Позже, на Западе, Сашу всегда называли «русским». Он говорил по‑русски со своими приятелями‑анархистами. В одном замечании, брошенном вскользь, упоминается, что Саше было приятно говорить с гостем на родном языке — и там имеется в виду, несомненно, русский. Говорилось и о сильном русском акценте Саши. Он хотел стать писателем, и то немногое, что он написал, написано по‑русски. Таким образом, автор склоняется к выводу: домашним языком Саши был русский.

Какое школьное образование получил Саша? Мы не знаем. Возможно, в Новозыбкове существовало что‑то вроде средней школы. Ходил ли он туда? Чему там учился? Откуда у Саши его упорство, его скрытая сила, храбрость, страстность (а может, и его ум) — черты характера, определившие его жизненный путь? Ничего этого мы не знаем.

Революция 1905 года

<…> Так или иначе, вот Россия, в которой вырос Саша Шапиро: маленький провинциальный городок. Говорилось ли в родительском доме о революционных событиях, обсуждал ли он их с родными или соучениками? Мы не знаем. Но следует полагать, что о программе анархистов он слышал и что она произвела на него большое впечатление — еще ребенком — и определила всю его жизнь. Трудно вообразить, но так и случилось: четырнадцатилетним или пятнадцатилетним подростком он навсегда ушел из родительского дома, присоединился к группе анархистов и дрался с винтовкой в руках против солдат царя.

Его сын, Александр Гротендик, написал об этих событиях много лет спустя в своем неопубликованном размышлении «Ключ к сновидениям» («La Clef des Songes»):

«Мой отец происходил из религиозной хасидской семьи в Новозыбкове, маленьком еврейском городке на Украине. Один из его дедов даже был раввином. Несмотря на это, религия не оказывала на него существенного влияния даже в детстве. Очень скоро он стал сочувствовать простым крестьянам, маленьким людям, больше, чем своей семье, принадлежавшей к среднему классу. В четырнадцать он сбежал из дома и вступил в группу анархистов, которые бродили по стране, призывали к революции, проповедовали о свободе для всех и о переделе земли и собственности — словом, обо все‑м, что трогает широкую душу и храброе сердце. То была царская Россия, год — 1904‑й. И до конца своих дней — невзирая ни на что и ни на кого — он считал себя “Сашей Петром”, как его звали в партии; анархистом, революционером, чья миссия — готовиться к мировой революции и освобождению всех народов.

Два года он жил дикой жизнью группы, к которой примкнул. Затем, после жестокого боя, попал в окружение царских войск и вместе с товарищами был заключен в тюрьму. Все были приговорены к смерти, и все, кроме него, казнены. Сам он ждал три недели, день за днем, расстрельной команды. Но из‑за юного возраста он был помилован и приговорен к пожизненному заключению. Одиннадцать лет, с шестнадцати до двадцати семи, он провел в тюрьме; были и отчаянные попытки к бегству, и бунты, и голодовки…»

В тюрьме

После того как в 1906 или 1907 году Саша Шапиро был сначала приговорен к смерти, а потом помилован и помещен в тюрьму, он провел десять или одиннадцать лет в российских местах лишения свободы. Таким образом, это был период с 17 до 27 лет, когда молодой человек обычно заканчивает школьное образование, получает профессию, создает семью и находит свое место в жизни. Возможно, и Саша в те годы нашел «свое место»: профессия — революционер; цель жизни — борьба за свободу.

Из заметок его сына, процитированных выше, становится очевидно, что времени он в тюрьме не терял: «отчаянные попытки к бегству, бунты и голодовки». Сейчас невозможно в точности воспроизвести, что происходило в течение этих лет, но кое‑что известно, опять‑таки из заметок сына и упоминаний, рассыпанных по автобиографическому роману Ханки Гротендик [матери Александра] «Жена» («Eine Frau»).

Прежде всего, надо бы как можно точнее определить, сколько времени Саша провел в тюрьме. Он был освобожден во время революции, скорее всего в феврале или в первых числах марта 1917 года, когда была сверг­нута монархия и распахнулись двери тюрем. Другие факты этому не противоречат. Упоминается, что он провел в тюрьме десять или одиннадцать лет и был приговорен, когда ему было шестнадцать. Принимая во внимание, что мятеж 1905 года был в общем и целом подав­лен уже в следующем году, можно сделать вывод, что Саша начал отбывать срок в 1906 или 1907 году (ему все еще могло быть шестнадцать) и что он провел в заключении следующие десять или одиннадцать лет.

Следующий вопрос — где именно сидел Саша. В «Жене» несколько раз упоминается центральная тюрьма «Ярослава». Следовательно, это мог быть город Яро­славль, находящийся в 250 километрах севернее Москвы.

Саша предпринял «отчаянную попытку к бегству», о которой упоминает его сын, в возрасте девятнадцати — то есть в 1909 или 1910 году. Он говорит о «первой» попытке — значит, потом были и другие. Во время одной из них Саше всадили в левую руку несколько ружейных пуль, так что руку пришлось ампутировать в тюремной больнице. Саша не хотел попадаться своим преследователям и попытался убить себя. Однако он был ранен и в правую руку и потому не смог удержать револьвер и направить его в сердце — выстрел прошел ниже.

В «Жене» есть мимолетная фраза, которую можно понять так, что Саше изначально дали лишь несколько лет тюремного срока, который стал пожизненным только после этой попытки к бегству. Есть и еще одна неясность, касающаяся этой попытки. Саша упоминает, что несколько месяцев оставался на свободе. Непонятно, когда это могло происходить.

С тех пор Саша брил голову налысо, что надолго впечатляло всех, кто с ним встречался. Постоянно упоминается его «величественная голова», «внешность римского императора». Как известно, сын позже перенял эту привычку — в память об отце — и производил то же впечатление на своих приятелей. Однажды Саша рассказал Ханке, как это началось:

«Это была у наших, если хотите, такая мода. В тюрьме нам брили головы, и когда мы выходили, некоторые продолжали их брить. Нас брили, чтобы опозорить, а мы сделали это знаком чести. <…> и когда они мне отрезали руку, волосы у меня стали вылезать пучками, и я в свои девятнадцать стал выглядеть как профессор или как монах. <…> На Кавказе мужчины бреют головы, а там народ хороший. Лучше выглядеть как они».

Интересно узнать, что в тюрьме Саша мог в некотором объеме получить образование, особенно литературное. Вот что он говорит об этом:

«Я бы никогда не приобрел того знания и понимания литературы, если бы в российских тюрьмах не было таких хороших и прекрасно укомплектованных библиотек. Да, многие представители российской интеллигенции дарили книги тюремным библиотекам, и немало людей почерпнули в них все свое образование».

Вскоре после вышеупомянутой попытки к бегству Саше исполнилось двадцать, и баланс его короткой жизни был таков: ушел из дома в четырнадцать, с оружием в руках дрался в составе группы анархистов против царского режима, в шестнадцать был пойман и приговорен к смерти, затем сидел в тюрьме без надежды на досрочное освобождение, в девятнадцать — попытка к бегству, попытка самоубийства, потеря левой руки.

Легко поверить, что позже, в Берлине, его друзья анархисты говорили о нем: с тех пор он стал человеком «без возраста». «Странный он был. Между 35 и 55 — точнее не определишь. <…> Человек, у которого такое за плечами, — у него нет возраста».

Гротендик сообщает, сверх того, что около 1914 года отцу пришлось провести год в одиночном заключении — возможно, в качестве наказания за другую попытку к бегству:

«То был, безусловно, самый тяжелый год его жизни <…>: полная изоляция, без возможности читать или писать, без какого бы то ни было занятия, в одиночной камере на пустом полу, к нему не доносилось даже звуков жизни — остался только неизменный режим дня: трижды появляется охранник и приносит еду, вечером является начальник тюрьмы лично проверить “главного упрямца”».

Далее Гротендик говорит о голодовках отца. Скорее всего, он таким образом хотел добиться, чтобы его признали политзаключенным, что и произошло в последние годы его срока; то есть сведения из романа «Жена», о которых мы сейчас скажем, относятся к его первой отсидке (позже в его жизни была и вторая):

«А перед тем, в центральной тюрьме Ярослава, безум­ная любовь пожизненного заключенного к Вере Достоевской, чрезмерно чувствительному и несколько изуродованному созданию, некрасивой до святости и наделенной злой остротой ума левой эсерке! В один прекрасный день ее с группой товарищей привезли в яро­славскую тюрьму. Вместе с Верой (Саша — путем голодовки) они добились, чтобы к ним применили режим для политзаключенных — открывали бы камеры в течение дня. Другим эсерам не нравилось, что Саша каждый день прокрадывался в другое крыло, к женщинам, в камеру Веры. “Ты пятнаешь флаг наших страданий”, — сказал ему однажды старый эсер. “Я не собирался страдать, — ответил Саша. — Мой единственный флаг — это свобода. И если я, на всю жизнь обреченный цепям, могу выкрасть немножко жизни и свободы в этой темнице, то я своего не упущу”».

После этих строк хочется узнать, кто такая Вера Достоевская. Выяснить это оказалось невозможным; кажется, Гугл не знает этой женщины. Так даже в российской тюрьме — не самом приятном месте в мире — Саша урвал немного воли.

Саша в Париже

<…> С того времени он работал — с перерывами — уличным фотографом, вероятно, до тех лет, которые последовали за гражданской войной в Испании и предшествовали Второй мировой. Существует несколько фотографий Саши за работой, несколько — в Берлине, одна, возможно, в Париже. Эта экспресс‑фотокамера делала снимки на маленьких металлических пластинках размером примерно 6 на 9 см. Некоторые из них сохранились, например первое фото Саши, найденное автором, и фотография Ханки с новорожденным Александром на подушке. В романе «Жена» есть захватывающее описание работы уличного фотографа и психологические уловки, которые ему приходилось применять для успешной работы.

Неизвестно, сколько Саша прожил в Бельгии и какие связи там завел. Точно известно одно: его пребывание там кончилось внезапно. Он был арестован на улице со своей камерой и ночью препровожден к границе, даже не получив разрешения собрать вещи. Так как у него не было разрешения на въезд в какую бы то ни было страну, бельгийские власти даже не попытались переправить его через границу законным путем. Снова он пересек ее под покровом ночи, и снова он мог выбирать только то, через какую границу переходить.

Это событие имело весьма серьезные и далеко ведущие последствия для Саши Танарова, и вот здесь мы подходим к важному аспекту его жизни, который до сих пор еще совершенно не был нами затронут. Его главной жизненной целью — помимо призвания анархиста‑революционера — было стать писателем. Та и другая цель были неразрывно связаны, ибо он хотел написать историю революционного движения, каким он его видел — не как историк, а как писатель. Когда мы пытаемся сказать об этом несколько слов, главная трудность, конечно, в том, что, по всей вероятности, из его литературной работы не сохранилось ни строчки. Так что приходится целиком полагаться на ту малость, которую его товарищ и, намного позже, его сын говорили о его литературных устремлениях. Гротендик пишет:

«Моя мать, как и отец, обладали значительными писательскими дарованиями. Для отца оно было даже главным предназначением, которое он считал неотделимым от предназначения революционера. На основе небольшого количества отрывков, которые от него остались, я не сомневаюсь, что у него было то, что необходимо, чтобы стать большим писателем. И после внезапного окончания его баснословных приключений он много лет вынашивал в себе труд, который необходимо было создать, — фреску, полную веры, надежды и боли, где льется смех, кровь и слезы, густую, широкую, как сама его жизнь, дикую и живую, как песня свободы. <…> Осуществить этот труд — то был долг его жизни, книга обретала плотность и тяжесть, давила, она хотела быть рожденной. Она могла стать его голосом, посланием к людям, все то, что он хотел сказать, о чем никто больше не знал и не мог бы узнать и рассказать <…>

Если бы он остался верен себе, это дитя, которое желало родиться, не попусту тревожило бы его; но он растратил свою энергию. По правде говоря, он отлично все понимал; и когда он позволял мелочам эмигрантской жизни выпивать из него жизненные силы, то только потому, что втайне смирился с этим. Моя мать также обладала немалыми талантами и могла бы написать нечто значительное. Но оба выбрали погасить свои таланты в бесконечной страстной конфронтации».

Что же на самом деле случилось в Бельгии? Он снова начал писать — может быть, он вообще начал всерьез писать только там, по ночам, после работы с камерой на улицах. Когда он был арестован, ему не разрешили, как мы уже сказали, даже собрать вещи. Он тщетно просил полицейских, которые его арестовали, хотя бы выслать ему рукописи. «Они этого не сделали. И так все было утрачено, все, что я к тому времени успел написать. А некоторые вещи невозможно сделать заново».

Таков, наверное, окончательный вывод, который знает каждый писатель, каждый художник: есть вещи, которые невозможно повторить. Но у него оставалась надежда: «Пусть только наступят времена получше, тогда мы снова что‑то сделаем!»

Может быть, Гротендик слишком строго судит своего отца, когда обвиняет его в том, что он «позволил мелочам эмигрантской жизни выпить из него жизненные силы». Жизнь была бесчеловечно сурова к Саше; вечно не было денег, вечно заботы: где жить, на что платить за квартиру, как пережить зиму, где взять денег на аборт, как помочь друзьям и товарищам, а потом пришлось заботиться о двух детях. Бедность, в которой жили эти люди, сегодня трудно представима. Чем заплатить за визит доктора, за очки, за ботинки? То была жизнь на уровне существования, иногда ниже.

Но Гротендик, возможно, в чем‑то прав: как просто потерять из виду великую цель, вновь и вновь откладывая ее, и делать вместо этого какие‑то вещи, которые кажутся неотложными и срочными, но никогда не принимать настоящего решения! Что касается Гротендика, трудно понять только одно: в 1991 году он сжег немногие сохранившиеся рукописи отца; поступок, который можно объяснить, пожалуй, только психическим нездоровьем Гротендика. А вдруг один из потомков в какой‑то момент заинтересовался бы жизнью его родителя!

В романе «Жена» есть короткая часть, где Саша прямой речью объясняет свои писательские принципы. Таким образом, мы можем поймать небольшой проблеск Сашиного отношения к письму. Очень похоже, что он повлиял и на Ханку, которая в своей книге следовала схожим принципам:

«Снова и снова — вычеркивай, вычеркивай, вычеркивай. Писатель не должен быть как соловей, опьяненный собственной песней. Иногда даже Лотта [так Ханна называет в романе себя] бывает поражена, когда он, перечитав написанное, одним штрихом перечеркивает половину страницы, над которой они часами работали вместе, и оставляет только одну фразу. “Никогда не жалей своих красивых слов, не тряси ими, как поп бородой. Борода у попа — нечесана, грязна. В искусстве грязи быть не должно. И бороды ему не надо, даже пышной. Произведение искусства получается, только если отрубить все ненужное, как в скульптуре, — там чуть отрезать, здесь вырезать, пока не остается точная мускулатура и не почувствуешь под рукой все кости, все жилы. Которые ты должен выработать красиво и полно — точно, а не как у ощипанного цыпленка. В это и надо вложить всю свою силу”».

Итак, Танаров вернулся в Париж.

Несмотря на все злоключения, в жизни там была, конечно, и приятная сторона. Прежде всего, частью парижской жизни стало множество интересных знакомств. В особенности, отмечает Саша, еврейский писатель Шолом Аш; художник, скульптор и журналист Арон Бжезинский — оба польские евреи. Люди искусства виделись в «Кафе Дом» («Café Dôme»), которое в то время было местом встречи всей художественной элиты Парижа. Волнующая мысль: ведь в то время, или позже, в тридцатых, Саша мог встретить там таких людей, как Пикассо, Кокошка, и многих других…

Перевод с английского [author]Ксении Букши[/author]