В издательстве «Книжники» вышел в свет роман Хаима Граде «Цемах Атлас (Ешива)». По просьбе «Лехаима» о писателе рассказывает профессор еврейской истории в Еврейской теологической семинарии, содиректор Центра библеистики и иудаики РГГУ Давид Фишман.

Хаим Граде иммигрировал в США в 1948 году, когда ему уже почти сравнялось тридцать восемь. К тому времени он был известным, писавшим на языке идиш еврейским поэтом, который опубликовал шесть поэтических сборников — в родном Вильно (1936, 1937), Москве (1943), Париже, Буэнос‑Айресе и Нью‑Йорке (1945–1947). Критики величали его «Бяликом литературы на идише» и приветствовали как нового поэтического пророка.

Прибытие Граде в Америку ознаменовало новое счастливое начало в его жизни. Годы странствий — полуголодная эвакуация военного времени в Среднюю Азию, потом трудная эмиграция из СССР в Лодзь и Париж — остались позади. Он воссоединился со своими единственными выжившими родственниками — сводными братьями, перебравшимися в Америку двумя десятилетиями раньше, и обосновался в Нью‑Йорке со второй женой, пятнадцатью годами моложе его (первая жена — медсестра, происходившая из известной семьи польских раввинов, — погибла в Виленском гетто). Граде повезло: он выжил и добрался до Америки. Большинству его друзей по довоенному литературному кружку «Юнг Вильне» («Молодая Вильна»), к которому он принадлежал, повезло меньше.

На литературном поприще Граде также пережил новый подъем. Он начал писать прозу, публикуя ее в еженедельных приложениях газеты «Дер тог». Дебютом Граде‑прозаика стал лирический мемуар «Мамины субботы», в котором явственно ощущались поэтические подходы. Одной из главных причин обращения к прозе через пятнадцать лет после начала литературной деятельности стала необходимость стабильного заработка. У него не было иных профессиональных навыков, кроме умения писать на идише, и в возрасте 38 лет, со слабым английским, он не мог отправиться в колледж. А поскольку в Америке жить поэзией невозможно, он сделал то же, что и другие поэты, писавшие на идише, такие как Яаков Глатштейн и Аарон Гланц‑Лейелес: начал сотрудничать с еврейской прессой, которая в то время имела еще достаточное количество читателей и нуждалась в большом количестве писателей.

Благодаря этому и обратился к прозе поэт, которому довелось стать одним из величайших писавших на идише романистов XX века, которым восхищались Эли Визель и р. Йосеф Соловейчик, считая его достойным Нобелевской премии. Его перу принадлежат девять романов и прозаических сборников, в том числе такие классические произведения, как «Цемах Атлас (Ешива)» и «Безмужняя жена». Помимо того, он опубликовал еще четыре поэтических сборника. Умер Граде в Нью‑Йорке в 1982 году.

Граде прожил в Америке 34 года, почти половину своей жизни, и много ездил по стране с лекциями, собиравшими большую (хотя и возрастную) аудиторию. Несмотря на это, действие ни одного из его романов не разворачивается в США. Даже Нью‑Йорку не посвящено ни одной главы или хотя бы сцены. Вся его проза описывает Восточную Европу, в основном Вильну, и населенную евреями часть Литвы (Литэ), принадлежавшие в довоенное время Польше. Он оставался для Америки чужаком, посторонним; сидя в кабинете в Бронксе, он переносился мысленно в свой разрушенный литовский дом и черпал вдохновение там.

Начиная с первой части «Маминых суббот», Граде воссоздавал мир довоенного еврейского Вильно (так, отойдя к Польше, стала называться бывшая Вильна), Литовского Иерусалима, где доля еврейского населения достигала 30–40%. Улицу за улицей, молельню за молельней, один типаж за другим: раввины и простые ремесленники, зажиточные купцы и уличные торговцы вразнос, добропорядочные прихожане и подозрительные бродяги.

Граде пытался совершить невозможное: отменить в книгах то, что произошло в истории, совершить «техиас а‑мейсим», «воскрешение мертвых». Его литературной задачей стало воссоздание объемного изображения довоенного Вильно так, как если бы оно по‑прежнему существовало. Его романы никогда ни единым словом не упоминают или не намекают на последующее уничтожение вильненского еврейства. В них нет ни переносов действия в будущее гетто, ни сообщений о том, удалось ли кому‑нибудь из его героев пережить Холокост. Рассказ ведется так, словно все еще стоит август 1939 года и рассказчик представления не имеет, что ждет его героев в течение нескольких ближайших лет.

Главная опасность или ловушка, подстерегающая тех, кто сочиняет романы о собственной исчезнувшей общине, — легкость, с которой можно впасть в ностальгию или сентиментальность. И поскольку Граде как поэт часто прибегал к элегической интонации, оплакивая свою ушедшую мать, учителя, соратников (включая поэтов, писавших на идише, которые погибли в СССР), евреев Вильно и европейское еврейство в целом, опасность, что эта сентиментальность проникнет и в его прозу, была очень велика.

Граде обходил ее, помещая в центр своих романов некий конфликт. Героями, которые яростно ругаются и кипятятся, трудно умиляться. В первом томе «Цемаха Атласа» внимание сосредоточено на внутреннем конфликте, разворачивающемся в душе реб Цемаха Атласа, ревностнейшего мусарника и главы ешивы. Реб Цемах разрывается между верой и гложущим его безверием, гордостью и неуверенностью в себе, он алчет нравственного совершенства и уступает соблазнам порока. Во второй части романа конфликт приобретает общественное звучание: он разворачивается между воинствующими ультраортодоксами и молодыми сионистами‑социалистами в общине маленького городка, где Цемах Атлас возглавляет ешиву. (В конце концов этот конфликт бросает тень на всю общину и вынуждает реб Цемаха сложить с себя полномочия.) В «Безмужней жене» происходит столкновение между двумя раввинами: они спорят, можно ли разрешить бедной портнихе, чей муж пропал без вести на фронте первой мировой войны, снова выйти замуж.

В романах Граде жизнь определяется напряженными конфликтами. Они неизбежны, неразрешимы и в конечном счете губительны для всех, кто в них участвует. Лишь немногие личности, такие как мать Граде, Веля, и его учитель, реб Авраам‑Йешаяу Карелиц (известный также как Хазон Иш, 1878–1953), наделены способностью принимать жизнь такой, какова она есть, во всей ее красоте и трагичности, сострадать другим и выступать силой, способной оздоровлять отношения между соседями и в общине.

Эти живые конфликты помещены в этнографически насыщенную картину жизни довоенного Вильно. Автор точно воспроизводит все: от архитектурных деталей городских улиц до внутреннего убранства синагог, от подаваемых кушаний и нарядов женщин из разных социальных слоев до народных преданий и местных легенд. Чтобы освежить память, Граде прибегал к помощи старых карт и фотографий, пользовался историческими книгами и мемуарами, без устали общался со своими «лайндслайт» (земляками) — и все это для того, чтобы как можно точнее описать город, который после 1945 года он никогда больше не видел.

При этом иноверцы для Граде при изображении предвоенного Вильно выступают не более чем фоном. Они задают ту историческую рамку, в которой разворачивается великая драма еврейской жизни. Ни поляки, ни уж тем более немцы и русские никогда не выходят на авансцену его произведений.

Итог деятельности Граде оказывается монументальным — в прямом и переносном смысле. Его коллега, поэт Авром Суцкевер, перефразируя слова Стендаля, автора «Пармской обители»: «Парма — не в Парме, она повсюду, где я», заметил однажды: «Вильно — не в Вильно, и уж точно не в современном Вильнюсе, он в произведениях Хаима Граде».

 

Граде родился в вопиющей бедности. Его отец, талмудист‑«просвещенец», учитель умеренно‑модернизированного направления, заболел, когда Граде был подростком, и на многие годы оказался прикован к постели. Его мать, очень набожная женщина, была уличной торговкой яблоками и прочими фруктами. Семья ютилась в полуподвале на задах кузницы в старом вильненском гетто. В ту пору это были просто трущобы.

Разрыв традиции и современности наглядно воплотится в различиях между его родителями. Отец изучал Тору с толкованиями Моисея Мендельсона и читал на иврите стихи Йеуды‑Лейба (Льва Осиповича) Гордона; мать твердила тхинес (женские молитвы на идише) и читала «Цэна у‑рэна» (Тору для женщин). В то же время Граде постигал, что мудрость и внутренняя красота достижимы и в крайней бедности. В основном — благодаря материнским субботам в их лачуге.

Всю свою юность, от 14 до 22 лет, Граде провел в литовских ешивах: в Бялостоке, Валкенике и Бельске, а также в «клойзн» (училищах) Вильно, где он стал учеником раввина Карелица, прославленного Хазон Иша. Хотя, закончив обучение в 22 года, он совсем перестал соблюдать религиозные обряды, мир раввинов и ешивы оставил глубокий след как в содержании, так и в самой ткани его романов.

На тематическом уровне проза Граде в основном описывает жизнь и внутренние переживания раввинов. Хотя раввины уже фигурировали в литературе на идише, раньше их вводили для того, чтобы высмеять (в произведениях Ицхака‑Меира Дика и Менделе), выставить символами застоя и отсталости еврейской жизни (как у Гирша‑Давида Номберга и Давида Бергельсона) или же, напротив, идеализировали, изображали как олицетворение отвлеченных ценностей и идей (И.‑Л. Перец, С. Ан‑ский). У Граде раввины — живые люди. Он населяет свои произведения десятками персонажей‑раввинов — целая вселенная мужчин, одинаково бородатых и облаченных в лапсердаки, но наделенных различными темпераментами, судьбами, чья профессиональная деятельность складывается столь же по‑разному, как разнятся их религиозные взгляды. Некоторые из них — циничные политиканы или трусливые конформисты, но большинство обладают убеждениями, образованы и разбираются в человеческой натуре, им ведомы трагедии и разочарования.

Эти персонажи‑раввины и сюжеты, с ними связанные, основываются на реальных фигурах и событиях. Изменены лишь имена. Многие американские раввины восточноевропейского происхождения, читавшие романы Граде в прессе, с легкостью могли идентифицировать реальных людей, на которых эти персонажи основываются. Один талмудист из нью‑йоркской Ешивы‑университета был так возмущен персонажем‑раввином, в котором он безошибочно узнал собственного отца, что грозился подать на Граде в суд за диффамацию.

 

В своем центральном произведении, «Цемах Атлас», Граде исследует специфическую субкультуру Новаредокской школы движения мусарников, к которой он принадлежал во время обучения в белостокской и валкеникской ешивах. Согласно Новаредокской школе, основанной раввином Йосефом‑Йойзлом Гурвицем из Новогрудка, центральное место в религиозной жизни занимает борьба за то, чтобы улучшить нрав человека, побороть греховные импульсы, присущие человеческому поведению: похоть, алчность, гордыня, леность, гнев и так далее. Соблюдение обрядов обязательно, но не столь трудно и не требует такой сосредоточенности по сравнению с нравственным самосовершенствованием. По словам реб Цемаха Атласа, «легче соблюсти дюжину законов и правил, чем отринуть одно запретное желание».

В новаредокских ешивах время и усилия, затрачиваемые на то, чтобы вырвать с корнем дурные привычки и черты характера, намного превосходили время и усилия, отводимые на изучение Талмуда и Алахи. Ученики проходили через эмоциональные стимулирующие проповеди о самопреобразовании («мусер шмуэсн»), включавшие в себя сосредоточенное самонаблюдение в укромной темной комнате, известной как «мусер штибл», посвящали полчаса в день тому, чтобы делиться своими озарениями по поводу саморазвития друг с другом, разбиваясь в классе на меняющиеся пары (что‑то вроде религиозного аналога «быстрых свиданий»), и встречались еженедельно группами, чтобы оценить собственный прогресс. Реб Цемах емко обозначил новаредокский подход, отвечая на вопрос о кошерном забое скота: «Я не собираюсь проверять, кошерна ли курица. Мне надо знать, кошерен ли тот, кто ее режет».

Новаредокцы были этическими радикалами и утопистами. Компромиссы и постепенность — дьявольские уловки. Если хорошее деяние, такое, как милостыня, творится с хоть минимальной личной заинтересованностью, такой, как желание получить почет и уважение, это деяние теряет всякую ценность: тот, кто его творит, на самом деле потакает своим желаниям, а не печется о чужих нуждах. По словам реб Цемаха, «худший порок в мире — это не зло; это фальшивая доброта». Только всеобъемлющая честность по отношению к себе и к другим, безжалостная критика и самокритика могут привести к этическому совершенству.

Согласно Новаредокской школе, «взыскующий», то есть желающий вести нравственную жизнь, должен совершать героические поступки, чтобы испытать и упрочить свои нравственные струны. Чтобы побороть чуму духовного эгоизма, то есть сосредоточенность только на собственной религиозной жизни, реб Цемах и прочие новаредокцы агрессивно распространяли свое направление иудаизма среди мальчиков. Отдавая себе отчет, что наибольшей угрозой для иудаизма в России выступает советский коммунизм, они заманили в свои ешивы в 1919–1921 годах несколько сотен еврейских ребят, тайком переправив их через польскую границу — не заручившись согласием родителей и даже не поставив их в известность. В Польше новаредокцы основывали ешивы в десятках городов — силой занимая местные молельни и просто‑напросто отказываясь покидать их. Ученики и обучались, и спали в этих новообретенных домах.

Один из героев Граде красноречиво называет новаредокцев «благочестивыми большевиками». Для Граде Новаредок наглядно представляет деструктивность агрессивного, узколобого фанатизма, направленного на то, чтобы достичь совершенства. Он сопоставляет реб Цемаха Атласа с раввином Авраамом‑Йешаяу Карелицем (выступающим в романе под именем Косовер) — человеком, чья тихая жизнь, полная веры и ученых штудий, вдохновляет всех, кто с ним сталкивается. Карелиц наставляет своего юного ученика Хайкла (альтер эго Хаима Граде), что погоня за совершенством неизбежно приводит к разочарованию, самокопаниям и мизантропии.

Карелиц не пытался переделать мир. Все, чего он хочет, — воссоединяться с Б‑гом через ученые штудии и молитву. Но когда бедный шохет (резник) прибежал в испуге, что их местный раввин собирается объявить забитую им корову некошерной, Карелиц все бросил и прошел пешком несколько миль, чтобы рассмотреть это дело. Послушав объяснения не больше двадцати секунд, он объявил тушу кошерной и отправился домой. А когда юный Хайкл блуждал без цели и плана, не имея никого, кто мог бы выступить в роли отца, Карелиц взял его жить к себе, чтобы вместе изучать Тору. Взрослый писатель Хаим Граде заключает, что это и был тихий, безвестный героизм, выражающийся в скромных деяниях добра и сочувствия к другим — и превосходящий эффектные революционные «подвиги».

Карелиц научил Хайкла не проклинать светских евреев, но жалеть их за то, что они сами изгнали радость из своей жизни. «Тот, кто верит в Б‑га, целиком располагает Царем Вселенной, подобно тому, как каждый ребенок целиком располагает отцом».

Хотя точка зрения Карелица в конце концов побеждает в «Цемахе Атласе», новаредокская точка зрения оказала несомненное влияние на самого Граде и на его прозу. Все основные персонажи его романов, будь то простой ремесленник или лавочник, в большей или меньшей степени говорят языком Новаредока. Они рассматривают и обсуждают собственные поступки, они судят мотивы и действия своих друзей и соседей, они спорят, приходят к согласию и снова спорят, они пытаются осмыслить собственные страдания. В литературоведческих терминах, книги Граде — это психологические романы, в которых внутренний опыт персонажей занимает несравнимо больше места, чем их действия («сюжет»). Большинство диалогов — это яростный спор или же философские дебаты.

 

Мне посчастливилось знать Хаима Граде в последние три года его жизни. Надеюсь, в дальнейшем мне выпадет случай рассказать о нем больше. Но завершить я хочу вот чем: Граде очень сожалел о том, что не решился обосноваться в 1948 году в Израиле. Он обожал Израиль, посещал его неоднократно и посвятил ему целый сборник лирической поэзии, под названием: «На пути к Тебе». У Граде было много близких друзей в Израиле, включая третьего президента страны Залмана Шазара. Беглость его иврита и его знание еврейской литературы (от Библии до Бялика) поражало. Здесь он чувствовал бы себя дома в значительно большей степени, чем в Америке.

«Но, — говорил мне Граде, словно утешая себя, — если бы я обосновался в Израиле, мой писательский путь стал бы совсем другим. Мое воображение оказалось бы полностью поглощено рождением и ростом государства, его пейзажами и его евреями. Я мог бы остаться поэтом — но никогда не написал бы романов о Вильне. А моя прекрасная Вильна заслуживает словесного монумента. Я сделал ей надгробное изваяние. Я стал ее поминальной свечой».

Перевод с английского [author]Михаила Визеля[/author]