АННА РАЗУВАЛОВА

Писатели‑«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970‑х годов

М.: Новое литературное обозрение, 2015. — 616 с.

Кажется, о спорах вокруг «деревенской прозы», противопоставлении ее «городской литературе», сегодня помнят скорее критики и филологи старшего поколения, чем молодая публика. Но книга Анны Разуваловой столь увлекательна, что наверняка подарит текстам Белова и Распутина новых читателей. Не часто при анализе общественных позиций «деревенщиков» упоминаются Карл Мангейм, Сэмюэль Хантингтон и Джеймс Скотт. А главное — споры вокруг русского пути и «русской идеи», актуальных и сегодня, описываются объективно.

Чем в большем кризисе находилась советская идеология — после войны она заметно деградировала, — тем раскованнее чувствовали себя «деревенщики» (автор книги употребляет термин в кавычках, что кажется излишним, но последуем этой логике). Многие из них отстаивали ценности, о которых вряд ли подозревали на Старой площади:

По утверждению Распутина (и в этом он близок другим «деревенщикам», реинтерпретировавшим руссоистские доводы о «естественном человеке», которого делала таковым близость к природе), «природа воздействует на нас больше, чем мы подозреваем. Человек чище становится, когда он живет в нетронутой природе». Отсюда вытекает понимание преступлений против природы как преступлений против человеческой нравственности (например, о затоплениях деревень при строительстве ГЭС: «И вместе с лесом под воду пошла народная нравственность…»). С точки зрения Распутина, варварское отношение к природе чревато не только ухудшением параметров экологического состояния среды обитания, но, если пользоваться стилистикой и метафорикой «неопочвеннической» публицистики 1970‑х — «отчуждением» человека от природы, деморализацией граждан…

«Деревенщики» — широкое понятие, оно слишком неоднородно, чтобы быть универсальным. Оформленной партии не было, набор имен варьировался, к ним относили то всех чохом, то вычленяли любимых авторов (для одних Белов и Можаев, для других — Абрамов и Распутин). А можно ввести и противопоставление на писателей и критиков (Кожинов, Селезнев, Лобанов) — последние явно пытались взять на себя интеллектуально больше, чем могли.

Оппоненты упрекали «деревенщиков» в конформизме, официальная пропаганда пыталась втянуть их в свою орбиту, но в полной мере интерес со стороны власти проявился уже в ХХI веке, когда посыпались награды. Исследовательница не увязывает формальное признание с ростом потребности у государства к новой идеологии, способной на роль духовной скрепы, цементирующего средства для страны, как бы тоскующей по общей идее. Но интересно, почему Проханов стал любимцем модного интеллектуального издательства «Ad Marginem», ведь не из желания эпатировать?

Пятая глава книги посвящена теме соотношения «деревенской прозы» и «еврейского вопроса». Среди сюжетов — «Репутационные скандалы периода перестройки: из “экологов” в “антисемиты”», «“Борьба с космополитизмом” и “оттепельное” семитофильство: формирование “неопочвеннического” дискурса о еврействе», «Антисемитский дискурс как инструмент социального самоопознания». Рассматриваются повесть Владимира Солоухина «Последняя ступень», образы еврея в прозе Василия Белова, а также этнического Чужого у Виктора Астафьева, с анализом «Грузинской эпопеи» и «еврейской напасти».

Автор работает со множеством источников, уделяя внимание оттенкам разных точек зрения. Так, говоря о мучительном для многих поклонников Федора Абрамова — его активности в истории с космополитами, она приводит широкий спектр мнений: «Абрамову “было стыдно за свое прошлое, — пишут Азадовский и Егоров, — он хотел его зачеркнуть, забыть. Хотел, чтобы и другие забыли… Но из песни слова не выкинешь. Большой русский писатель, автор “Братьев и сестер”, в молодые годы недостаточно четко определил свое место в трудной общественной ситуации». Лотман считал Абрамова «партийным деятелем и громилой номер один». Биограф же писателя Николай Коняев, работавший с его неизданными дневниками, трактует участие в антисемитских акциях «в пользу будущего “деревенщика”». В изображении Коняева Абрамов предстает потенциальным разработчиком обновленной версии государственной послевоенной идеологии, восторженным читателем статьи Дмитрия Шепилова «Советский патриотизм» («Правда», 11 августа 1947 года), разоблачавшей «преклонение перед иностранщиной» и ставшей одним из зачинов антисемитской кампании. Дневниковые записи Абрамова заставляют биографа думать, что в конце 1940‑х — начале 1950‑х годов тот еще не осознавал всей глубины и сложности русско‑еврейского конфликта, поскольку «руководствовался в этой борьбе самым космополитическим учением Маркса—Ленина—Энгельса и, значит, боролся вслепую, не имея ни одного шанса на успех». Позднее, в 1954–1955 годах, полагает Коняев, Абрамов разобрался в сути проблемы, заключавшейся в стремлении еврейства использовать русских для достижения своих целей.

Полемика вокруг «деревенщиков» покажется кому‑то полузабытой страницей недавнего и одновременно такого далекого советского прошлого. Но книгу завершает разговор о Захаре Прилепине и Михаиле Тарковском. Так снимается вопрос об актуальности литературных споров 1970‑х: многие из них не закончены, изменился язык, но не вопросы.