То, что выходцы из СССР в семидесятых и в девяностых годах были встречены в Израиле, мягко говоря, без энтузиазма, — часть моего жизненного опыта. Опыт этот включал и общественную и профессиональную деятельность, направленную на преодоление упомянутого феномена. Но и весьма старательное изучение проблемы не дало ответа на вопрос: почему из всех этносов, а их в Израиле за полсотни, именно «русские» оказались наименее любимы?

Социобытовую русофобию удобно объяснять конкуренцией за место под солнцем. Скажем, были приложены большие усилия к тому, чтобы выходцы из стран третьего мира получили хотя бы среднее образование и выбились из нищеты, а тут в страну приезжает огромное количество людей с высшим образованием и все усилия идут насмарку. Или: профессионалы с университетскими дипломами ощущали себя в стране избранной публикой, и вдруг дипломов стало столько, что их социальная цена упала. Можно и так: в небольшом Израиле мало мест для неординарных умов. Стране пришлось создать систему по подобию сообщающихся сосудов с самыми знаменитыми академическими центрами мира, чтобы неординарные умы могли обращаться в этом растворе, оставаясь израильтянами. А тут налетает немалое количество неординарных умов, воспитанных, правда, в иной академической системе. Они не только угрожают конкуренцией, но и пытаются поменять научную ориентацию во многих областях. Израильским умам ничего иного не остается, как воздвигнуть систему дамб и ограждений. Такое поведение можно обозвать русофобией, но по сути оно таковым не является.

И все же: большинство литературных произведений, написанных по‑русски, но отражающих израильские реалии, не были за сорок лет переведены на иврит, изданы и обсуждены, хотя многие, безусловно, того заслуживали, — почему? Почему огромный вклад выходцев из СССР в становление израильской музыкальной культуры и музыкального обучения, в установление стандартов операторского искусства на телевидении и в кино, в распространение балетной культуры не был замечен и отмечен? Получить однозначный ответ на эти вопросы мне так и не удалось. То ли потому, что его не существует, этого ответа, то ли поскольку культурная история Израиля настолько динамична, что ответ может меняться несколько раз за десятилетие, оставаясь при этом исчерпывающим и достоверным, но неизменно оказываясь устаревшим?..

По большому счету израильская ивритская секулярная культура началась со смеси русской культуры с еврейской традицией. Большинство отцов‑основателей ивритской культуры были родом из черты оседлости. В Палестине их почему‑то называли москалями, хотя родились они и выросли в Одессе, Львове, местечках Литвы, Белоруссии, Польши и т. д. Правда, наряду с «русскими» поселенцами в доизраильской Палестине было немало и так называемых самех‑тетов (сфаради тахор, «чистокровный сефард»), носителей древней смеси иудаизма и андалузской культуры. Но на временно́й сетке это вливание в израильскую культуру произошло с полувековым опозданием и случилось благодаря заботам и трудам пятого президента Израиля Ицхака Навона, истинного сефарда, предки которого поселились в Иерусалиме примерно 500 лет тому назад. Сам он был не только политическим деятелем и дипломатом, но еще и поэтом и драматургом. С его «Испанских романсеро» (1968) и музыкальной пьесы «Бустан сфаради» («Испанский сад», 1970) и началась израильская мода на «сфарадизм», который частично заменил скандальный в то время «мизрахизм» — настойчивое требование евреев — выходцев из арабских стран принять их культурное наследие в общий национальный фонд, прекратив тем самым «русское засилье». Отметим, кстати, что речь идет о тех же семидесятых годах, в которые иммигранты из СССР чувствовали себя не насильниками от русской культуры, а, скорее, жертвами насилия со стороны ивритоязычности любого этнического толка.

Немецкое культурное влияние тоже имело место с самых начальных шагов сионистского движения, но до поздних сороковых годов прошлого века и оно оставалось малозаметным. Происходило это потому, что израильский политический и культурный истеблишмент говорил с русским акцентом и считал исключительно его достойным внимания. В те времена (сороковые и частично пятидесятые годы ХХ века) правильно было восхищаться Пушкиным и Львом Толстым, читать на сходках пафосную советскую поэзию, знать наизусть сказку о героях‑панфиловцах, которую в Израиле выдавали за чистую правду, петь «Катюшу», закаляться, как сталь, и подражать настоящему человеку из повести Бориса Полевого. Прочие данты и шекспиры цитировались только в приватных обстоятельствах. Даже герои Танаха, являвшиеся основанием для сионистских национальных требований, упоминались на официальном уровне нехотя и с оговорками. Спасибо Бен‑Гуриону, их хотя бы не скинули с сионистского корабля истории.

Такое положение дел должно было кончиться взрывом, и он произошел. Все русское стало ненавистным, набившим оскомину и элементарно непонятным для молодежи, родившейся и выросшей в Палестине, не знавшей русского языка и не ощущавшей ни малейшей связи между навязываемой им советской русскостью и их собственным мироощущением. Показательна в этом плане история создания Камерного театра. В 1944–1945 годах группа молодых актеров «Габимы» (театра на иврите, созданного в Москве Станиславским и Вахтанговым и перебравшегося в Палестину в 1928 году) решила избавиться от обязательного в этом театре русского акцента и классического репертуара. Они и заложили основу нового театра, названного «Камерным». В отличие от «Габимы», театр говорил на современном иврите и ставил пьесы местных драматургов, соотносившихся с местными проблемами.

Но хотя израильский театр стал противостоять русско‑советскому влиянию уже в поздние сороковые годы, в литературе и СМИ русско‑советский вкус все еще царил почти безраздельно, примерно до Шестидневной войны, т. е. до конца шестидесятых. Писателей и поэтов этого периода называют «поколением “Пальмаха”». Ему противостояла только небольшая, но воинственная группа литераторов, которую возглавлял поэт Ратош. Там выдумали кнаанцев — особую культурную сущность, якобы первичную по отношению к библейской истории. Кнаанская идеология, странным образом переплетясь с националистической идеологией молодежных движений, создала ксенофобию, свойственную израильскому социуму и по сей день. Но она касается всех этносов, а потому не дает ответа на вопрос: почему именно «русские» подверглись столь суровой форме остракизма?

Есть мнение, что виновата политическая подоплека. Мол, израильская творческая элита в массе своей была в семидесятых годах левой. Более того, она постановила уничтожить всех «священных коров» до последней. В первую очередь пострадали патриотизм и любовь к армии, которой у евреев не было со времен Маккавеев. Между тем выходцы из СССР были настроены по большей части если не «направо», то антисоветски. А тот, кто ощущал себя еще и сионистом, бросался защищать погибающих «священных коров». Национальное чувство, взыгравшее на фоне советского антисемитизма, требовало выхода, тогда как братская любовь к палестинскому народу, жертве сионистского агрессора, как и любая другая назойливая проповедь советского агитпропа, не находила отклика ни у советского, ни — позже — у постсоветского эмигранта. Однако эпические строки с четко выраженной политической позицией свойственны разве что поэту Михаилу Генделеву и еще нескольким твердо определившимся с идеологической позицией литераторам. Да и у тех эпика постоянно извиняется перед лирикой, поскольку уже в произведениях алии семидесятых верх берут личное переживание, приниженная эмоциональная тональность и бытовая лексика.

Отметим, что литературное кредо алии семидесятых вроде бы полностью соответствовало таковому в ивритской литературе того же времени. Именно тогда «поколение “Пальмаха”», с его соцреализмом, пафосом и академическим ивритом, было отодвинуто так называемой «новой волной». Имена многих авторов этого направления хорошо известны русскому читателю. Среди них и Амос Оз, и Алеф‑Бет Йеошуа, и Аарон Аппельфельд. Новизна их литературного слова заключалась в камерности, индивидуализме, отсутствии патетики и использовании вместо академического иврита языка базара и улицы.

Представители этого поколения литераторов, названного «дор мефуках» («очухавшиеся»), не были носителями антирусской тенденции. Их произведения переводили на русский язык, их интервьюировали русскоязычные израильские СМИ, и ничего скандального для «русского» уха ни в этих интервью, ни в переведенных произведениях не было. Что до группы, сплотившейся вокруг поэта Натана Заха, ставшей весьма влиятельной в литературной среде, то они хоть и возражали против «русской просодии», но имели в виду не саму «русскость», а рифмованный стих и агитпроповскую патетику. Особый гнев Заха вызвали Шленский и Альтерман, но, опять же, не в силу «русскости» (Альтерман вообще родился в Варшаве, окончил школу в Тель‑Авиве, а университет — в Париже), а потому, что поэты «поколения “Пальмаха”» «подсадили» ивритский стих на ритмы и ямбы, вовсе тому не свойственные.

И все же разрыв существовал, и он кровоточил. На одном собрании известная в русской среде писательница Юлия Шмуклер заявила, что уезжает из Израиля, поскольку все ее попытки прижиться в здешней литературной среде ей не удались. «Теперь я признаю своими соотечественниками только русских евреев», — сказала она, повергнув присутствующих в шок. Между тем многие сабры (израильские уроженцы) считают подобную гражданскую позицию естественной и признают полностью равноценными себе только ивритоязычных граждан. Считается, что таким образом они развивают культуру на иврите, то есть выполняют одну из основных национальных задач. Что это? Все объясняющий парадокс или ничего не объясняющий каламбур?

Уже во времена алии девяностых мне довелось присутствовать в качестве советника главы правительства по интеграции на вечере, который давало Министерство абсорбции. На сцене высилась внушительного размера куча книг, набранных кириллицей. Вдруг рядом с собой я услыхала злобный шепот: «Всю эту груду бумаги я бы, будь моя воля, сожгла!» Шептала профессор литературы, которая была тогда советником министра культуры. В начале вечера она гордо сообщила мне, что приходится племянницей Самуилу Маршаку. Подозревать ее в русофобии казалось нелепым. Многие книги, сложенные на сцене, по той или иной причине прошли через мои руки. Все они были изданы иждивением авторов или на крохи, выделенные Министерством абсорбции. Прозы и стихов в этой груде было не так уж много. В основном профессиональные труды и воспоминания о прожитой жизни, некоторым из них цены не было в историческом плане. И вообще, даже ненавидя что‑то или кого‑то, профессор литературы не должна хотеть жечь книги.

Потом я узнала, что папа госпожи профессора приехал в Палестину из России. На иврите не говорил, в связи с чем наложил на себя епитимью: не разговаривал по‑русски, пока не выучил иврит, и справился с заданием за три месяца. Так что дело тут не в русофобии, а в самой русскоязычности. Или румыноязычности, польскоязычности, венгро‑ и прочей не‑ивритоязычности, которые якобы угрожают ивриту в его стране, на его поле. При этом люди пишущие понимают, что писать стихи и прозу не на родном языке трудно, а зачастую даже невозможно. Допускаю, что чиновникам от литературы это неизвестно. А профессорам?

Впрочем, возможно, дело не столько в иврите, сколько в отношении к галуту. Израильская литература на иврите долгое время страдала галутофобией, тогда как писатели и поэты, пишущие в Израиле на языках галута, проявляют к этим языкам, а также к литературе и культуре на них любовное отношение. К такому урожденный израильтянин, воспитанный на неприятии галута, еще не готов. Правда, он уже интересуется тем, как евреи галута воспринимают Израиль. Это вселяет надежду. Нынешняя социальная лабильность вкупе с мультикультурностью создали в западном мире новое культурное пространство — творчество мигрантов. В основных странах Европы и в США переводы их произведений пользуются успехом. Им выдают призы, с ними соотносятся в критических статьях, их изучают. Придет день, когда и Израиль разберет ту гору книг, которую советник министра культуры хотела сжечь. Разберет и расставит по полкам. Что произойдет после этого, предсказать нельзя. Вберет ли ивритская литература все это богатство в себя, чтобы стать истинно всеизраильской, или отведет ему место в закромах истории израильской культуры? Первый вариант был бы гораздо продуктивнее.