23 октября на 64 году жизни скончался автор журнала «Лехаим», литературный критик Леонид Кацис. В память о коллеге мы публикуем подборку его материалов, выходивших в нашем журнале в разные годы.

В год 150‑летия Шолом‑Алейхема на страницах журнала «Лехаим» (см.: Шолом, Шолом‑Алейхем) мне пришлось задаться вопросом: «Останется ли Шолом‑Алейхем советским?» Имелись в виду советские переводы еврейского классика, по которым можно было узнать, к примеру, что Пурим — это «праздник восстания трудовых масс Персии против тирании Ахашвероша». Сегодня, в дни 100‑летия со дня смерти Шолом‑Алейхема, вопрос этот по‑прежнему остается актуальным.

Не могу забыть впечатление от первой беседы с моей японской аспиранткой Юми Накагавой, сообщившей, что именно такую советскую версию Шолом‑Алейхема перевели на японский. Юми не преминула показать мне это японское издание и задать несколько непростых вопросов, касающихся содержания «Тевье‑молочника» и «Кровавой шутки». В то время у меня уже имелся опыт освоения Шолом‑Алейхема в прижизненных и авторизованных переводах. И роман «Кровавая шутка» занимал меня как исследователя более всего. Я заинтересовался им давно и не в связи с Шолом‑Алейхемом.

Дело было так: работая с «Египетской маркой» Осипа Мандельштама, я случайно обнаружил забавный факт, что имена основных неисторических героев Мандельштама совпадают с именами героев «Кровавой шутки». По идее, знать их Мандельштам не мог по чисто хронологическим причинам: сокращенный русский перевод романа вышел в другое время. Тогда я нашел почему‑то пренебрегаемый исследователями, однако имеющийся в библиографических указателях авторизованный перевод полного текста романа в переводе С. Равич, вышедший в 1914 году в издательстве «Современные проблемы»/«Издательство Столяра». Так в мандельштамовском случае разрешился вопрос с хронологией: в полном тексте романа нашлись не только имена героев «Кровавой шутки», совпадающие с именами в «Египетской марке», но и эпизоды, которые Мандельштам оставил в черновиках своей прозы.

Мне показалось странным, что такой роман, как «Кровавая шутка», изданный в СССР дважды — в конце 1920‑х годов и на излете советской власти, не вошел ни в советские собрания сочинений на русском и на идише, ни в зарубежные на еврейском языке. Более того, в первом переводе книги на английский язык, появившемся лишь в 1991 году, в сопроводительной статье Мориса Фридберга было сказано, что после первой публикации в варшавской газете «Гайнт» («Сегодня») в 1911–1912 годах этот роман вышел всего один раз, маленьким тиражом на идише в Варшаве в 1923 году!

В тель‑авивских «Окнах», приложении к «Вестям», появилась моя первая статья на эту тему, после чего разговоры о том, что по улицам Петрограда у Мандельштама ходят герои романа Шолом‑Алейхема, стали повторяться с пугающей частотой. Позже эти же герои «зашагали» уже по Киеву…

То, что мне удалось узнать о «Кровавой шутке», вызывало множество вопросов. Во‑первых, почему роман, связанный с делом Бейлиса, закончили публиковать за год до окончания самого процесса? Во‑вторых, почему столь узнаваемые герои, такие, например, как Кацеле, не названы прямо своими именами? В‑третьих, почему роман не переиздавался на идише и не входил в собрания сочинений? И наконец, что именно заставило советских издателей сократить роман чуть ли не вдвое?

Дело в том, что официально главным представителем еврейской дореволюционной культуры в СССР Шолом‑Алейхем стал около 1926 года, в десятую годовщину смерти. Об этом довольно подробно написано в главе «Советский Шолом‑Алейхем» в книге Геннадия Эстрайха «Еврейская литературная жизнь Москвы 1917–1991 гг.», опубликованной в 2015 году.

Хотя роман «Кровавая шутка» и упомянут в книге, интересующая нас коллизия там не рассматривается. Книга Г. Эстрайха, хоть и написана и издана по‑русски в Европейском университете в Петербурге, представляет собой яркий пример литературоведения «афн “Ди идише гас”», когда весь литературный контекст ограничивается проблемами литературной жизни на идише. Однако не там в 1928–1929 годах решался вопрос о том, публиковать ли «Кровавую шутку» полностью или сокращать ее вдвое. Ответ на него нужно искать не на «еврейской», а на «русско‑советской» улице, на которой, заметим, как и в «Египетской марке», неожиданным образом оказались герои «Кровавой шутки». Обстоятельства, в которые эти герои угодили, были иные, нежели на «улице еврейской». И составлялись они, как оказалось, вокруг имени Льва Толстого.

В книге Г. Эстрайха говорится о том, что идея помпезного празднования годовщины смерти Шолом‑Алейхема восходит к русской революционной традиции, когда годовщина, к примеру, ранней смерти Н. А. Добролюбова была важнее, нежели дата его рождения. Не менее значимой оказалась и первая годовщина смерти Льва Толстого в 1911 году: Ленин откликнулся на нее статьей «Лев Толстой как зеркало русской революции», которая, как пишет Г. Эстрайх, в советское время стала своего рода «охранной грамотой» для автора «Войны и мира». Из того же ряда решение Наркомата просвещения УССР отметить празднование 10‑летия со дня смерти Шолом‑Алейхема.

К этой дате было приурочено издание сочинений еврейского классика. Переводом «Кровавой шутки» занимался Д. Гликман. В своей книге Г. Эстрайх пишет: «Из собственных работ Гликмана самой значительной был перевод романа Шолом‑Алейхема “Кровавая шутка”. Этот роман, написанный Шолом‑Алейхемом по следам киевского ритуального обвинения, привлекшего пристальное внимание российской и зарубежной общественности, печатался “Пучиной” дважды, в 1928 и 1929 годах, как раз тогда, когда партийный аппарат уделял значительное внимание борьбе с ростом антисемитских настроений в СССР».

К этому необходимо добавить, что Д. Гликман не просто перевел роман Шолом‑Алейхема, он проделал над ним немалую работу и не только по осмысленному сокращению текста. В частности, новый перевод понадобился потому, что в дореволюционном издании «Кровавой шутки» царская цензура не пропустила бы названия русских черносотенных газет, цитаты из которых занимают немалое место в романе. У Гликмана черносотенные газеты частично названы.

Но дело не только в этом. В конце концов, можно было вставить в авторизованный перевод С. Равич 1914 года названия упомянутых газет, уже имевшиеся в издании варшавской газеты «Гайнт», что потом и было сделано. А вот чего допустить было нельзя, так это жестких антитолстовских высказываний, имеющихся в «Кровавой шутке».

И здесь необходимо помнить, что в советской мифологии конца 1920‑х годов Толстой должен был быть не только защитником угнетенных царизмом слоев населения империи, в том числе евреев, но и другом и соратником Шолом‑Алейхема, которому Толстой даже посылал тексты для проеврейских сборников, хотя личная встреча писателей так и не состоялась.

Рецепция Толстого на страницах «Кровавой шутки» столь же двойственна и «зеркальна», как и сам роман. По конструкции это двухчастное произведение, в котором еврей и русский обмениваются паспортами и попадают в противоположные своему происхождению среды. Рабинович, ставший Поповым, во всей красе видит русский антисемитизм в кругах, где почитают Толстого. Его визави Попов, ставший Рабиновичем, влюбляется в еврейку и переписывается с ней отдельными буквами, как Левин с Кити в «Анне Карениной».

Еврейская точка зрения высказывалась Шолом‑Алейхемом в такой форме, что никак не могла быть приведена в советском издании в год 100‑летия писателя, названного «зеркалом русской революции». Взять хотя бы слова Авроома‑Лейбуша, брата настоящего Рабиновича: «Много помогли нам ваши великие? Ваш великий Лев Толстой хоть раз встал на нашу сторону? Выступил хоть раз в защиту евреев?»

Никому не нужно было информировать об этом новых советских читателей на одиннадцатом‑двенадцатом году советской власти, особенно в свете выхода юбилейного Полного собрания сочинений Толстого. Обвинения в антисемитизме или безразличии к страданиям евреев пришлись бы не ко времени. В этом смысле заключение Г. Эстрайха о причинах издания «Кровавой шутки» в контексте борьбы с антисемитизмом в СССР абсолютно верно. Но вот показать, что русский в облике еврея «Попов‑Рабинович» объясняется в любви еврейке Юдифи на русском языке и по‑толстовски соответствует советской национальной и культурной политике 1920–1930‑х годов, было надо.

Но вернемся к истории создания романа. Идея его написания тематически связана с актуальным политическим событием, киевским ритуальным делом — именно делом, а не процессом — 1913 года, закончившимся оправданием Бейлиса. Роман, публикация которого в варшавской газете на идише завершилась в 1912 году, в России на русском языке должен был появиться, по нашему мнению, как раз к началу судебного процесса, то есть осенью 1913 года. С этим обстоятельством напрямую связано то впечатление от «Кровавой шутки», которое складывалось у еврейских читателей Шолом‑Алейхема, наивно полагавших, как, например, известный критик Баал‑Махшовес, что писатель просто‑напросто раздул объем романа газетными цитатами, добывая «детишкам на молочишко».

Но цель «Кровавой шутки» была не столько в том, чтобы ознакомить читавших на идише в Польше и России с переводами русской антисемитской и либеральной печати, — обзоры их и без того публиковались в еврейских газетах, — сколько в том, чтобы подготовить к восприятию этой темы читателя русского. То есть роман был изначально написан для быстрого перевода на русский язык к моменту открытия дела Бейлиса.

Тот факт, что публикация эта не состоялась — роман вышел по‑русски лишь в 1914 году, — привел к тому, что аспект, связанный с делом Бейлиса, перестал быть актуальным после вынесения оправдательного вердикта. «Кровавая шутка» уже ничего не могла добавить к дискуссии, которую Жаботинский в своей статье об обвинительном заключении назвал «Дело без Бейлиса».

Понятно, что обозначенный подход к малочитаемому роману Шолом‑Алейхема выглядит неожиданным и даже провокационным. Но вспомним, что идея поставить инородца в положение великоросса, а последнего — в положение инородца с целью более глубокого постижения взаимосвязей народов Российской империи была программной для журнала «Современник», в редколлегию которого входили В. Г. Короленко, А. В. Амфитеатров, Максим Горький, В. Е. Жаботинский, Шолом‑Алейхем и др.

Не будем говорить о том, почему роман не вышел ни в «Современнике», ни в «Русском богатстве» защитника Бейлиса Короленко. Произошло то, что произошло. Как Попов лишь на время оказался Рабиновичем, так и переведенный с идиша роман «Кровавая шутка» лишь на очень короткое время смог попасть в русский актуальный контекст.

Но какими бы крутыми и странными ни казались нам виражи судьбы романа «Кровавая шутка» в 1911–1914 и в 1928–1929 годах, еще более странными кажутся перипетии, выпавшие на его долю в годы перестройки, когда почти после 60‑летнего перерыва роман снова вышел в свет в редакции и переводе Д. Гликмана (сначала в русском альманахе «Год за годом» еврейского журнала «Советиш геймланд», а затем и в книжных изданиях).

Не повезло «Кровавой шутке» и тогда, когда за ее издание взялся «Лехаим». Готовился полный вариант текста романа, но за его основу опять был взят перевод Д. Гликмана, а отсутствующие в нем главы были дополнены по израильскому изданию 1977 года. Существующий авторизованный перевод С. Равич так и остался в своем времени.

Конечно, сегодня «Кровавая шутка» в ее аутентичном и исторически достоверном варианте уже не будет и не должна читаться как актуальный роман, призванный защитить невинного, приободрить евреев России и Польши и т. д. Но этот текст может стать описанием страны, которую «мы потеряли», и правдивой картиной духовной жизни России перед началом Первой мировой войны.

В конце концов, сегодняшний читатель по ряду невеселых исторических причин читает Шолом‑Алейхема в основном не на идише, а на других языках, включая английский и иврит. Именно по‑английски прочел я когда‑то и продолжение «Менахема‑Мендла», который, став американским корреспондентом, поехал по воле автора в Киев на дело Бейлиса. Характерно, что в дискуссии крупнейших современных теоретиков еврейской истории литературы этот третий «бейлисовский» текст не включается, что сильно упрощает и даже искажает картину. Здесь традиционно обсуждается только «бейлисовский» эпизод «Тевье‑молочника».

В 1914 году Шолом‑Алейхем уже начал писать на иврите, размышлять о том, «нужна ли евреям своя страна», и, при всей своей любви к идишу, был готов (устами своего героя) восхищаться речью Жаботинского о том, что евреи должны говорить на иврите.

Возможно, если сегодня издать на русском языке прижизненный и авторизованный вариант «Кровавой шутки», а также «Дер цвейтер Менахем‑Мендл» и «Зачем евреям своя страна», «советский» Шолом‑Алейхем сам собой станет Шолом‑Алейхемом настоящим. Так мы получим русско‑еврейско‑ивритского Шолом‑Алейхема, которого пока что на русском языке нет.

(Опубликовано в №258, май 2016)