Когда началась война с фашистской Германией, кинооператор Соломон Коган одним из первых советских кинематографистов отправился на фронт. О его храбрости ходили легенды. С камерой оператор обращался, как с привычным боевым оружием, и пули не брали его. Коллеги говорили, что он снимал наступление советских войск с территории, занятой противником. Командир дивизии, куда однажды был послан Коган, сказал, что в его действиях проявляется скорее безрассудная храбрость, чем подлинная отвага. Привычка к острым ощущениям, стремление находиться на опасных участках, поиски неожиданных планов, ракурсов — все это было в нем с момента, когда он стал профессиональным кинематографистом.

После войны Соломон далеко не всегда находил операторскую работу, которая соответствовала бы его творческому темпераменту. Снимать приходилось самые обыденные объекты: детские сады, заводские цехи, стройки и т. п. Вскоре он нашел для себя подходящее занятие: его включили в группу охотников на уссурийских тигров — предстояла увлекательная экспедиция на Дальний Восток. Перед отъездом оператор попросил у своего руководства разрешения постоянно находиться рядом с охотниками, в непосредственной близости с тиграми.

Он заявил о своем желании запечатлеть на пленке морды зверей, угрожающе разинутые пасти, злобные глаза хищников, готовящихся к прыжку. Однако «ответственные» товарищи возражали: они охладили пыл кинематографиста, объяснив ему, что не могут допустить съемок, которые, вероятно, завершатся печальным исходом как для оператора, так и для дорогостоящей съемочной аппаратуры. Коган, не согласившийся с такими указаниями, остался в Москве.

Вскоре неуемному оператору пришла в голову новая мысль — снять улицы столицы со шпиля высотного здания Министерства иностранных дел, однако и эта идея не нашла поддержки на киностудии. Расстроенный, но не смирившийся Коган уехал в Одессу, где жила его мать. Целыми днями Соломон носился по городу в поисках впечатлений, заплывал далеко в море, защищал слабых, наводя страх на местных хулиганов. Вечерами он обдумывал план документального фильма, в котором его операторская фантазия должна была поразить кинозрителей.

Мать понимала творческую неудовлетворенность сына, хотя не хотела, чтобы он подвергал себя опасности. Ей удалось уговорить знаменитого капитана, руководителя китобойной флотилии Соляника, взять Соломона в длительное морское плаванье. Оператор должен был снимать охоту на китов и повседневную жизнь моряков. На следующее утро мама сообщила радостную весть сыну и была разочарована тем, как тот встретил эту весть:

— Мне это неинтересно, — сказал он, с аппетитом поглощая жареного судака.

— Почему, сынок?

— Потому что китов будут бить из пушки…

— А чего же ты хочешь?

— Хочу, чтобы на китов охотились, как Нед Ланд, — гарпуном.

— А он еврей?

— Да что с тобой! Это же знаменитый герой Жюля Верна.

Пожилая женщина снова отправилась к Солянику и передала ему пожелание сына. Капитан, мечтавший о том, чтобы фильм о китобоях появился на советском экране, не стал ни возражать, ни возмущаться. Усмехнувшись, он сказал:

— Ну, если ваш Соломон такой псих, пойду ему навстречу, хотя при подобных съемках могут разбиться два-три бота! Ведь поведение китов непредсказуемо.

Работа пришлась Когану по душе, он много и охотно снимал и привез в Москву более трех тысяч метров отснятой пленки, из которой была смонтирована документальная лента о китобоях.

Просмотр ленты состоялся в Министерстве кинематографии. Руководитель советских работников кино И. Большаков остался доволен и предложил назвать картину «Советские китобои».

Когда в кинозале остались только друзья Соломона, оператор с отчаянием сказал:

— Ну кто пойдет на картину с таким названием? Кого интересуют киты? Товарищи, подскажите другое название.

Первым с лукавой улыбкой заговорил Иосиф Прут:

— Название есть. Если его утвердят, кинотеатры будут переполнены.

— Какое? — возбужденно спросил Коган.

— «Бей китов — спасай Россию».

Оператор был восхищен, но название не было утверждено министерством.

После войны писатель Юрий Олеша, артисты Леонид Утесов, Николай Смирнов-Скольский и Марк Бернес, а также ваш покорный слуга часто бывали вместе. Нас связывали творческие и деловые отношения, живой интерес к веселым, забавным, порой анекдотическим историям, которые случались в жизни. Мы очень любили розыгрыши, и самым большим специалистом по этой части считался Марк Бернес…

Нашим общим любимцем был популярный в те годы автор юмористических рассказов Вениамин Рискинд, человек небольшого роста, необычайно подвижный и очень остроумный.

Поскольку Веня постоянно нуждался и даже бедствовал, мы снимали ему дешевый номер в гостинице «Националь», который находился в самом дальнем конце коридора.

В те годы наша развеселая компания почти ежедневно собиралась в кафе «Националь» за чашкой кофе. Однажды Марк Бернес в час ночи решил подшутить над нашим общим другом.

Веня уже надел свою старенькую полосатую пижаму — подарок Олеши и приготовился нырнуть под одеяло, как вдруг зазвонил телефон.

— Что ты делаешь, Венчик? — спросил Марк.

— Что можно делать в такое время? Готовлюсь увидеть красивый сон.

— А мы все в 201-м номере. Приехали ленинградцы. Заходи!

Рискинд нехотя встал с кровати, набросил на плечи старый клетчатый пиджак и в домашних туфлях пошел к 201-му номеру, который находился на том же этаже. Без стука распахнув дверь, он увидел хмурого человека с взъерошенными волосами и трубкой в зубах. Незнакомец что-то печатал на машинке и, как сказал бы подозрительный обыватель, «явно не в нашу пользу». Увидев полуодетого и возбужденного Рискинда, он оторвал руки от машинки и устремил на вошедшего вопросительный взгляд.

— Довольно трепаться! Где ребята? —  спросил Рискинд.

Хозяин номера что-то пробормотал на непонятном языке, в его глазах появился неподдельный испуг. Рискинд смотрел на рассыпанные стопки бумаг, журналы с английским текстом и ничего не понимал.

— Ну, выходите, жлобы, — потребовал ночной гость и указал рукой на плотные портьеры, закрывавшие широкое окно.

Незнакомец вдруг отчаянно закричал. В номер прибежала дежурная по этажу и, схватив Веню за руку, вытащила его в коридор.

— Вы сошли с ума, товарищ Рискинд, — грозно шептала она. — Ночью врываетесь к иностранным гостям. Завтра утром обо всем доложу директору.

Веня наконец понял, что произошло. Вернувшись в свой номер, он лег в постель, но сон не приходил. Ему казалось, что он видит в темноте комнаты лукаво прищуренные глаза Марка… Часа в три ночи он позвонил Бернесу домой.

— Кто? — сонно позевывая, спросил артист.

Изменив голос, Рискинд распорядился:

— Попросите Рябцева, только побыстрей.

— Какого Рябцева?

— А того, что делает у вас обыск.

— У нас нет никакого обыска, — в голосе Бернеса прозвучала явная тревога.

— Ах, так они еще не приехали, — сказал Рискинд и положил трубку.

Теперь уже долго не мог заснуть Бернес.

Как-то в двенадцать часов дня я, Юрий Олеша и конферансье Александр Менделевич уютно устроились в кафе «Националь». У нас завязалась оживленная беседа о том, что после войны некоторые режиссеры стали слишком часто снимать своих жен…

И вот в зал стремительной походкой вошел Николай Смирнов-Сокольский. Он решительно направился к нашему столику и остановился как вкопанный около Менделевича, несколько встревоженный, с видом человека, который приготовил какой-то сюрприз или сенсационное сообщение.

— Братцы, оказывается, Мишка Гаркави- то партийный, — заявил он без всяких предисловий.

Александр Менделевич укоризненно посмотрел на возбужденного друга и сказал ему тоном доброго учителя:

— Это, Коля, ничего: наша партия переживала и не такие потрясения…

Смирнов-Сокольский вдруг успокоился и сел с нами пить кофе, забыв о партийности популярного конферансье.

Однажды летом в начале 30-х годов И.С.Козловский, Л.О.Утесов и я лежали на сочинском пляже, шагах в трех от моря. Солнце ласкало наши тела, и морская вода была удивительно теплой. В этот день в Сочи должен был приехать эстрадный куплетист Павел Рязанский, постоянный спутник Утесова, его незаменимый адъютант, которого Леонид Осипович послал за вином в Сухуми. Мы ждали его в гостинице, а он неожиданно появился на пляже. Маленький, бледный, с безумно блуждавшими глазами, он заронил в наши души какое-то тревожное чувство.

Утесов приподнялся на локтях и с удивлением посмотрел на него, как на пришельца с другой планеты.

— Что случилось, Паша?— спросил он.

— Страшная новость! — закричал Рязанский.

— В чем дело? — не выдержал я.

— В Сухуми выступал Владимир Яковлевич Хенкин, а ночью в гостинице его укусил тарантул.

— Ну и что? — лениво поинтересовался Козловский.

— И Владимир Яковлевич умер… — трагическим шепотом сообщил Рязанский.

Мы с Козловским мгновенно вскочили на ноги, а Утесов невозмутимо растянулся на своем лежаке.

— Лёдя, ты слышишь! — обратился к нему Козловский. — Володи нет больше в живых.

— Это брехня, — с олимпийским спокойствием, не открывая глаз, сказал Утесов.

Тогда я снова подал голос:

— Ну откуда у тебя такое нахальство? Мы в Сочи, а Володя умер в Сухуми. Какое у тебя основание утверждать, что это неправда?

Мы еще долго убеждали Утесова внимательно отнестись к сообщению Павла, но слово «брехня» не сходило с его уст.

В конце концов я заявил:

— «Ледя, я тебя не понимаю… Впрочем, вы ведь не всегда ладили с Владимиром Яковлевичем.

Мой нехитрый намек подействовал, и Утесов, открыв наконец глаза, назидательно произнес:

— Это брехня! Если бы Володьку укусил тарантул — сдох бы тарантул!

И, действительно, сообщение о смерти Хенкина оказалось ложной информацией. Но сдох ли тарантул, мы так и не узнали.

(Опубликовано № 29–30, сентябрь-октябрь 1994)