Прологом к Катастрофе, пережитой народом Книги в минувшем столетии, стали еврейские погромы в России на рубеже XIX -XX веков. XX век ушел, мы вступили в новое тысячелетие, но память о кишиневском погроме, который произошел в пасхальные дни 1903 года, жива. И в царской, и в советской России память эту хотели убить. Лев Толстой, профессора Московского университета В.И.Вернадский и С.Н.Трубецкой, другие деятели русской науки и культуры (свыше 300 подписей собрано было под их воззваниями), негодуя, обвиняли правящие верхи в попустительстве кровавому злодейству. Их голоса старались заглушить. Иерархи русской православной церкви Иоанн Кронштадтский и епископ житомирский Антоний обратились к пастве с осуждением громил, однако брошюры с их проповедями кишиневские власти конфисковали. Судебный процесс по делу о погроме (ноябрь 1903 года) был закрытым и по распоряжению министра внутренних дел Плеве в прессе не освещался. Газеты, нарушившие запрет, были строго предупреждены.

«Помощь». Сборник в помощь пострадавшим от кишиневского погрома. 1903 г. Титульный лист с гравюрой и посвящением: «Погибшим в Кишиневе». Художник Э.-М. Лилиен

В зарубежной печати публиковались стенографические отчеты о процессе; их вели адвокаты и близкие родственники потерпевших. Стоит заметить, что первая небольшая книжка «Кишиневский погром. Сборник документов и материалов» появилась в 1903 году в Штутгарте. Не в России. Издана она была усилиями бывшего «легального марксиста» П. Струве. Когда князь С. Урусов, назначенный после погрома на должность губернатора Бессарабии и присутствовавший на процессе, пишет в своих воспоминаниях «Очерки прошлого», что слова «кишиневский погром» не сходили со страниц газет и повторялись повсеместно то как напоминание, то как предостережение, он имеет в виду не отечественную, а зарубежную печать. Прежде чем жители Запада узнали русское слово «спутник», они включили в свой лексикон слово «погром».

В 1911 году в свет на русском языке вышли «Стихотворения и поэмы» Хаи-ма-Нахмана Бялика в переводах В. Жа-ботинского со «Сказанием о погроме». «Сказание» имело большой резонанс, однако первая мировая война и революция оттеснили на задний план кишиневские события 1903 года. Правда, в революционном Петрограде в 1919 году напечатали первый том «Материалов по истории антиеврейских погромов в России». Но до издания второго тома дело не дошло. Между тем, в годы гражданской войны украинские евреи пережили погромы еще более страшные.

В Кишиневе в 1930 году — тогда это была Румыния — появилась книжка доктора М.Б. Слуцкого, очевидца событий, под названием «В скорбные дни. Кишиневский погром 1903 г.» Затем наступила эпоха долгого молчания, а за ней — Катастрофа.

В пору перестройки и гласности кишиневские историки обратились к прежде запретной теме. В результате архивы «заговорили» — все эти вырезки, книги, брошюры, листы дела. В апреле 1993 года в Кишиневе прошла научная конференция, материалы которой составили сборник статей «Кишиневский погром», изданный с помощью «Джойнта». Двумя годами ранее в Москве вышла основательно документированная книга Семена Резника «Кровавая карусель», в центре которой две фигуры — издатель газеты «Бессарабец» черносотенец Павел Крушеван, главный идейный вдохновитель погрома, и его оппонент, писатель Владимир Короленко, известнейший, как мы бы сейчас сказали, правозащитник.

В наши дни, когда интерес к документальной литературе очень велик, возможно, стоило бы рассказать об этих работах, где ужас вызывают даже цифры: 49 убитых, 586 раненых, свыше 1500 разгромленных еврейских домов… Однако мне ближе факты истории, воплощенные в произведениях искусства, потому я предпочитаю обратиться к ним.

Короленко и Бялик прибыли в Кишинев почти одновременно, сразу после погрома. Первый — из Петербурга, по заданию «Русского богатства», второй — из Одессы, по поручению Еврейского исторического общества, председателем которого был видный историк С.М. Дубнов. Короленко в течение двух недель осматривал места чудовищных событий, где не удалось уничтожить следы бесчинств, заходил в полуразрушенные дома, беседовал с уцелевшими обитателями (в частности, с жильцами дома № 13 по Азиатской улице), посещал больницы, опрашивал раненых. Он назвал свой очерк «Дом № 13», не указав улицы и тем самым подчеркнув обобщенный смысл картины: ведь на каждой улице был дом № 13, где произошло или могло произойти то же самое.

Дом мертв: он смотрит пустыми глазницами выбитых окон, сорванные, разломанные рамы свисают, точно перебитые руки. Двор покрыт пухом, усеян осколками стекла, обломками мебели, обрывками одежды. Ощущение такое, будто не улеглось еще злобное, дикое ожесточение. Короленко не видел, как убивали жильцов дома № 13, но он говорил с множеством свидетелей, в том числе, и с маленькой девочкой, которая все видела. Он передает ее рассказ, и будто слышится в эти минуты глуховатый голос навеки испуганного, омертвевшего душой ребенка. Рассказ производит впечатление более глубокое, чем самые яростные филиппики в адрес бандитов.

То, что случилось в Кишиневе, по природе своей противно человеческому естеству. Короленко мучают вопросы, которые он ставит и перед читателем: как человек становится зверем? Кто в этом виноват? Почему толпа обывателей-христиан гогочет, наблюдая, как громилы гоняют по крыше двух беззащитных стариков и девушку, пока те, упав, не разбиваются насмерть? Кто истребил человеческое в этих людях? Пером Короленко водило не только возмущение — водил стыд, стыд за православных.

Те же чувства — гнев и стыд, только многократно усиленные (яростный гнев и жгучий стыд) пронизывают поэму Бялика «Сказание о погроме». Поначалу Бялик собирался писать хронику. Он вел дневник, исписал шесть блокнотов, сделал 60 фотографий, собрал массу свидетельств о подстрекательской роли кишиневской прессы накануне погрома. Но хроники не написал. В нем заговорил художник, и он создал поэму, которая принесла ему всемирное признание. А материалы его архива, 85 лет пролежавшие на полках, усилиями доктора Якова Горена все же были изданы в Израиле.

«Сказание о погроме» — произведение огромной художественной силы. Несмотря на небольшой объем (Горький, считавший, кстати сказать, Бялика гениальным поэтом, вообще называл ее стихотворением) поэме присущи и глубина, и масштабность. Весенний Кишинев тех страшных трех дней (аромат цветущих акаций, слепящее южное солнце, играющее на осколках битого стекла, пух подушек, устилающий дворы и улицы, порушенные, разграбленные дома, пыльный чердак, ледяной погреб, где насиловали женщин, ямской сарай весь в крови, хлев) поднят на высоту символа и в какой-то мере лишен признаков конкретного исторического времени. Разумеется, Бялик описывает то, что случилось именно в эти черные для кишиневских евреев времена, и воссоздает точные детали погрома 1903 года («Присохший на стволах и камнях и заборах / Остылый мозг и кровь комками»; «Набитый пухом из распоротой перины / Распоротый живот — и гвоздь в ноздре живой»), но одновременно он ведет речь о чем-то большем, чем зверства погромщиков и муки их жертв.

Бялик следует библейской традиции. Не случайно Горькому чудились в поэме то жалобы многострадального Иова, то грозный глас пророка Исайи. «Сказание о погроме» — монолог Б-га, обращенный к Поэту как посреднику между Ним и Его народом. И это наполняет текст библейским пророческим пафосом, придает ему подлинную мощь.

Сюжет поэмы составляет путешествие по «городу резни». Сам Б-г ведет Поэта и требует, чтобы тот все увидел, все запомнил. Невольно на память приходит пушкинское: «Восстань, пророк, и виждь, и внемли, исполнись волею моей». «Встань и пройди по городу резни» — повелевает Г-сподь своему спутнику у Бялика. И далее:

Иди. Вскарабкайся под крыши
на чердак:
Предсмертным ужасом еще
пропитан мрак…
И загляни ты в погреб ледяной,
Где весь табун, во тьме сырого свода,
Позорил жен из твоего народа —
По семеро, по семеро с одной.
Загляни
В ямской сарай за городом у сада –
Войди туда. Ты в капище резни.

Тем не менее поэма вызвала у евреев сложные, разноречивые чувства, ибо это был не только реквием по невинно убиенным, но и страстное обвинение еврейства. Не в том, что евреи дали повод для погрома, как утверждали на процессе защитники убийц. Нет, такого греха Б-г за своим народом не числил. Он винил евреев в том, что ими забыта их героическая история, что они изменили традициям великих предков, не сумели достойно встретить смерть, не защитили честь каждой семьи, каждого человека.

Потомки тех, чей прадед был
Иегуда,
Лев Маккавей, — средь мерзости
свиной,
В грязи клоак с отбросами сидели,
Гнездились в каждой яме, в каждой
щели —
По семеро, по семеро в одной.

Поэма, другими словами, исполнена не одного лишь сострадания: «Огромна скорбь, но и огромен срам./ И что огромнее — ответь, сын человечий!» Упреки Б-га неотразимы. Его суд беспощаден.

Сцены погрома — еще не финал поэтического рассказа. Автору важен дальнейший ход вещей. Как пойдет жизнь после случившегося? Как поведут себя люди? Слыша рыдания, стоны, слезные мольбы, Б-г негодует. Он не хочет жалобных молитв. Свой народ он жаждет видеть готовым к отмщению, ждет действенного протеста, бунта, его возмущают слабость и покорность.

Мне срам за них и мерзки эти слезы!
Да крикни им, чтоб грянули угрозы
Против Меня и неба, и земли, —
Чтобы в ответ за муки поколений
Проклятия взвилися к горней сени
И бурею престол Мой потрясли!

В уста Б-га Бялик вложил свои заветные мысли о грядущем пробуждении соплеменников, о том, что пришел час подниматься с колен, распрямлять спину и бороться за достойное место в мире. Только исполненный высоких духовных устремлений, беспредельно преданный идее независимого еврейского государства поэт мог бросить в лицо единоверцам горький, презрительный укор в пассивности, смирении, заискивании перед другими народами ради их снисхождения.

Молитесь, нищие, на ветер всех
сторон
О милости царей, о жалости племен —
И гнийте, как поднесь, и клянчьте,
как поныне!..

Можно, конечно, не принимать целиком максимализм поэта, но его инвективы бесспорно продиктованы требовательной любовью к своему народу. «Сказание» оказалось не только плачем. Гнев мобилизовывал. Бялик воспитал новое поколение еврейской молодежи: в России появились отряды самообороны, до-броволыгы-халуцим ехали в Палестину осваивать землю праотцев.

Иным, впрочем, сегодня кажется, что размах поэмы Бялика не соответствует масштабам случившегося в Кишиневе весной 1903 года. Погибло-то всего полсотни евреев. На фоне последующей Катастрофы это вообще, мол, не цифры. Пророческий характер поэмы стал особенно ясен спустя сорок лет после ее написания, когда Бялика уже не было в живых. «Сказание о погроме» превратилось в реквием и по жертвам Холокоста, счет которым велся на миллионы.

Читая книгу Александра Солженицына «Двести лет вместе», где нашлось место оценке кишиневского погрома и его последствий для России, я испытывала негодование. Приведя ряд точных цифр и достоверных фактов, автор ополчился на «далеких от этих событий вершителей общественного мнения», которые, по его мысли, прибегли «к разжигательным преувеличениям». Он не называет имени Бялика, но говорит об одной выразительной детали поэмы: «…гвоздь в ноздре живой». Солженицын опровергает поэта: гвоздя, дескать, не было, ибо такой подробности нет в показаниях свидетелей: «Родственники забитого по голове еврея… не сочиняли подобных выдумок».

Солженицын прав, когда пишет, что кишиневский погром «лег деготным пятном на всю российскую историю». Но виновников он ищет среди евреев — тех, кто, по его мнению, «путем лжи» и «ядовитых подделок» сгустил и исказил истину о погроме. Хаим-Нахман Бялик не был в данном случае историком, он был поэтом. Поэт имеет право на художественное преувеличение, и оно не считается ложью. Когда Бялик писал свои строфы, его заботила судьба еврейства, а не престиж царской России, о котором печется Солженицын. И он, как показало время, сумел заглянуть далеко, и его провидческий взор разглядел предстоящую трагедию целого народа. «Сказание о погроме» по-своему предвосхитило Холокост.

Сейчас, в начале нового тысячелетия, поэма Бялика по-прежнему звучит современно. В 1990 году в журнале «Иностранная литература» появился новый ее перевод под названием «Город резни», выполненный Львом Берин-ским. Слова праведного гнева опять взывают к нам. И опять, наверное, нужны немалая смелость и внутренняя честность, чтобы признать правоту поэта.

Роман-хроника Бориса Сандлера «Жизнь и прах» (1991) — новейшая книга о кишиневском погроме. Еще один отголосок прошлого. В основе романа — официальные документы, добытые автором в открывшихся архивах. Сейчас Б. Сандлер готовит свой труд к переизданию. Живых свидетелей еврейских погромов начала двадцатого века не осталось, но память о трагедии воистину не умирает.

На еврейском кладбище в Одессе, в дальнем его углу, есть необычный памятник — высокая, в два человеческих роста, и длинная бетонная стена. Наверху — звезда Давида. С обеих сторон стену украшают колонны. Она вся испещрена надписями на иврите. Это имена жертв одесских погромов конца XIX — начала XX столетий. Мой отчим, чью фамилию я ношу, ровесник века, воспитанник еврейского сиротского дома, привел меня как-то к этой одесской «стене плача». Там значится имя его отца, бедняка-портного, убитого в 1905 году лишь за то, что он был евреем. В Кишиневе подобной стены нет. Бывая в Одессе, я всегда иду к этому памятнику — слушать усиленное Холокостом эхо давних зверств.

(Опубликовано в №131, март 2003)