10 апреля умер постоянный автор «Лехаима» Владимир Мак. Ему было 65 лет. В память о музыкальном обозревателе и гиде мы публикуем статьи автора, выходившие в разные годы в нашем журнале.

«Вся народная музыка прекрасна, но… еврейская — уникальна» — эти слова Дмитрия Шостаковича Соломон Волков приводит в книге «Свидетельство». И дальше цитата: «Многие из моих вещей отражают впечатления от еврейской музыки. Это не чисто музыкальная, но также и моральная проблема. Я часто проверяю человека по его отношению к евреям. В наше время ни один человек с претензией на порядочность не имеет права быть антисемитом. Все это кажется настолько очевидным, что не нуждается в доказательствах, но я вынужден был отстаивать эту точку зрения по крайней мере в течение тридцати лет».

«Никогда не надо забывать об опасности антисемитизма, — говорил Шостакович, — и мы должны продолжать напоминать об этом другим, потому что зараза жива, и кто знает, исчезнет ли она когда-нибудь». Печально, но точно. Практически речь диссидента, которым Шостакович никогда не был. Подписывать заявления в защиту евреев, участвовать в акциях — это было не для него, а попытки вызволить из тюрьмы Вайнберга и Бродского не имеют отношения к национальности фигурантов. То, что еврейское занимало в сочинениях композитора много места, — не вопрос ума или позиции. Логику композитора не может постичь никто, кроме него самого. Но 30 лет противостояния антисемитизму — в любом случае подвиг. Мы вспоминаем об этом сегодня, когда со дня рождения Шостаковича исполняется 105 лет Статья впервые опубликована в сентябре 2011 года. . Когда мы можем во всей полноте представить себе обстоятельства его жизни и смерти. И понять, что им двигало во времена, когда любое выступление в защиту евреев трактовалось как неподчинение властям.

Жизнь композитора поместилась меж близлежащих дат — 9 августа и 25 сентября. Вернее, наоборот: 25 сентября 1906 года Дмитрий Дмитриевич родился, а 9 августа 1975-го ушел из жизни. Народу об этом объ­явили только 11-го, потревожив Брежнева в Крыму. И даже тогда места на передовице «Правды» не нашлось — на третьей странице опубликовали подписанный «членами» некролог, с акцентом на «верного сына Коммунистической партии», посвятившего жизнь «борьбе за мир и дружбу народов».

В те годы одним из центров летней музыкальной жизни было Рижское взморье. Концертами оркестра Киевской филармонии в Дзинтари дирижировал Кирилл Кондрашин. Скрипачка Элла Спичко, ныне участница Иерусалимского симфонического оркестра, помнит, как это было: «Придя 10 августа на концерт, я узнала, что час назад они видели Кондрашина — полуодетого, всклокоченного, метавшегося по набережной. Кто-то услышал по “голосам” о смерти Шостаковича. На сцене заплаканный Кирилл Петрович сказал слушателям о случившемся и об изменении в программе. Гидон Кремер солировал в концерте Сибелиуса, затем была 10-я симфония Шостаковича. Кондрашин дирижировал со слезами в глазах и гениально. Никто не аплодировал, такова была просьба Кирилла Петровича, который сразу после окончания, не поворачиваясь к публике, ушел со сцены».

Потом, в 1980-х годах, в день рождения Шостаковича — 25 сентября, — в Москве, в Большом зале консерватории всегда устраивали концерты: Рихтер, квартет Бородина, Олег Каган, Наталия Гутман… Концерты никогда заранее не объявлялись, будто устраивались не в память народного артиста и лауреата, но в память того, кто был с советской властью не в ладах. По большому счету так и было. Одному из своих ближайших друзей, Исааку Гликману, Шостакович писал: «Каждый день пытаюсь что-нибудь сочинить. Но ничего не получается <…> вспоминаю биографию Сибелиуса. <…> многие годы своей жизни он ничего не сочинял и занимал лишь должность Гордости финского народа…»

Шостакович тоже оставался «гордостью». Только в 1979-м в вышедшей в Америке книге Соломона Волкова «Свидетельство» увидели другого Шостаковича — злого, нервного, ненавидящего тех, в любви к кому он признавался в газетах. В прессе моментально появились фельетон «Клоп» и коллективное письмо советских композиторов, осуждающее клеветника, якобы придумавшего свидетельства. Подписали все, кроме Свиридова, Бориса Чайковского и Щедрина — отсутствие их имен бросалось в глаза. Заговорили о Шостаковиче, как двадцатью годами раньше о Пастернаке. И тут нашлось что вспомнить.

В 1979-м живы были многие из тех, кто помнил 1936-й и статью «Сумбур вместо музыки», после которой запретили «Леди Макбет Мценского уезда» и отменили премьеру Четвертой симфонии. И 1948-й — обвинение в формализме, когда Шостаковича уволили из обеих консерваторий (Московской и Ленинградской) и объявили вредной для народа его музыку. Это помнили все, включая активных участников избиения — Кабалевского, Хренникова, Свешникова, Хубова. К тому моменту они уже были перекрашенными глашатаями творчества «великого Шостаковича», написавшего после объявления его формалистом симфонии «1905 год» (11-я) и «Владимир Ильич Ленин» (12-я) и симфоническую поэму «Октябрь».

Но кроме палачей, живы были жертвы «Постановления» — Вайнберг, Уствольская, Караев и исполнители — Гилельс, Коган, Ростропович, Рихтер, Кондрашин, Баршай… Они не высказывались публично — это было в принципе невозможно, да и жили некоторые из них уже на Западе, а лишь играли — и этого было довольно. С тех пор и стали существовать два Шостаковича, советский и антисоветский.

Прошло 30 с лишним лет, но настолько силен был эффект «Свидетельства», что по сей день не утихают споры. Я даже не хочу, подобно некоторым критикам, разбирать диа­логи Шостаковича с Волковым построчно. Отмечу лишь, что несколько авторитетных музыкантов — Темирканов, Рождественский, Кремер — говорили мне, что верят Волкову. «Свидетельство» созвучно музыке Шостаковича и всей той мерзости, которая его окружала. И не столь важно, все ли слова в тексте сказаны лично композитором собеседнику или некоторые из них взяты Волковым из других источников. Книга же интересна еще и тем, что в ней Шостакович — не только «антисоветский», но и абсолютно еврейский композитор.

Хотя что означает этот термин — большой вопрос. Еврей по национальности? Мендельсон, Мейербер, Оффенбах, Рубинштейн, Малер, Сен-Санс… Музыка их не национальна, ее авторами могли быть немцы, французы, русские… кем они, собственно, и были в творчестве. Автор музыки на еврейскую тематику? Росси, Галеви, Блох, Мусоргский, Равель, Шенберг, Стравинский, Прокофьев, Бернстайн… Некоторые из них — не евреи, но без них еврейская тема в музыке была бы беднее. Шостакович — в этой группе, рядом с Мусоргским, Равелем, Прокофьевым и Стравинским, но насколько значительнее! У Равеля — две песни. У Мусоргского — эпизод в «Картинках с выставки». У Прокофьева — «Увертюра на еврейские темы». У Стравинского — несколько сочинений на библейские темы, причем «Авраам и Ицхак» — на иврите и посвящен «Народу Государства Израиль». У одних уклон в фольклор, у других — в литературу. Но и близко нет ни в одном из опусов по-настоящему раскрытой еврейской темы. Так, как она раскрыта у Шостаковича, и только у него.

Среди деятелей культуры были филосемиты, выдающиеся художники. В России — Горький, Соловьев, Короленко, Римский-Корсаков, Глазунов… С уровнем Шостаковича несоизмерим ни один. Шостакович ввел еврейские мотивы и интонации, как минимум, в семь важнейших опусов: 4-й и 8-й квартеты, трио «Памяти Соллертинского», цикл «Из еврейской поэзии», 13-ю симфонию, Первый скрипичный и Второй виолончельный концерты — случай беспрецедентный!

«Мои родители считали антисемитизм постыдным пережитком, — говорил Шостакович, — и в этом смысле мне было дано исключительное воспитание. В юности я столкнулся с антисемитизмом среди сверстников, которые считали, что евреи получают некоторые преимущества. Они не помнили о погромах, гетто и процентной норме. В те времена насмехаться над евреями считалось почти что хорошим тоном. Это была своего рода оппозиция властям».

После революции власть в Питере возглавлял Зиновьев, и кроме него в верхнем эшелоне евреев было предостаточно. Но перед войной подружились с Германией, и стало ухудшаться отношение к евреям. «Евреи оказались самым преследуемым и беззащитным народом Европы, — говорил композитор. — Это был возврат к Средневековью. Евреи стали для меня своего рода символом. В них сосредоточилась вся беззащитность человечества».

Может быть, в этой беззащитности все дело. Впервые еврейская тема появилась у Шостаковича в 1944-м, в трио «Памяти Соллертинского». Ближайший друг композитора, ушедший совсем молодым выдающийся музыковед Иван Иванович Соллертинский, не был евреем, но именно еврейская танцевальная тема, подсказанная художником Гершовым и преображенная в крик от боли, стала главной в сочинении. Почему?

«Если говорить о музыкальных впечатлениях, то самое сильное произвела на меня еврейская народная музыка. Я не устаю восхищаться ею, ее многогранностью: она может казаться радостной, будучи трагичной. Почти всегда в ней — смех сквозь слезы. Это качество еврейской народной музыки близко моему пониманию того, какой должна быть музыка вообще. В ней всегда должны присутствовать два слоя».

Четвертый квартет, памяти художника Вильямса, тоже нееврея, — и снова еврейская тема как символ трагедии. 13 января 1948-го в ЦК ВКП (б) состоялось собрание деятелей музыкальной культуры, на котором Шостаковича объявили формалистом. Ему предстояло покаяние в содеянной 8-й симфонии — может быть, лучшем сочинении о войне. В тот же день пришло известие из Минска о смерти Михоэлса. Не было никаких сомнений в убийстве. Шостакович пришел в дом к дочери Михоэлса Тале и ее мужу, композитору Вайнбергу (в 1943 году Дмитрий Дмитриевич помог им переехать из Ташкента в Москву), обнял их и сказал: «Как я ему завидую!» В это время он работал над скрипичным концертом. Думаю, что именно тогда в нем появилась еврейская тема.

Летом 1948-го Шостакович случайно наткнулся на сборник еврейских стихов — и возник цикл «Из еврейской народной поэзии». Первые песни — чистый фольклор, в финале совершенный гротеск: жена еврейского сапожника поет о том, как хорошо живется в Стране советской: «Врачами стали наши сыновья! Звезда горит над нашей головой!» В 1948-м о премьере любого сочинения не то что со словом «еврейский», но даже с соответствующей интонацией и думать было нечего, — 4-й квартет и скрипичный концерт тоже прозвучали публично лишь после смерти вождя. А в 1955-м, когда цикл прозвучал в Малом зале консерватории, уже были пережиты и «дело врачей», и сакральное избавление — смерть Сталина. И сыновья— врачи, и горящая над головой звезда (со сколькими лучами?), и мощные, резкие аккорды фортепьяно, на котором играл автор, — все это произвело эффект невероятный.

Дальше все шло по нарастающей: 20 последних лет жизни Шостаковича — эпоха сплошного лицемерия в публичной ее части и колоссального творческого подъема в музыке. Одна из кульминаций — 8-й квартет. Подзаголовок: «Памяти жертв фашизма и войны» (без привязки к нацио­нальности!), повод — насильственный загон в КПСС. В письмах квартет назван реквиемом самому себе. Весь опус соткан из автоцитат, главная — еврейская тема из трио. А при этом считается, что главная еврейская работа Шостаковича — 13-я симфония. Точнее, ее первая часть — «Бабий Яр». Но там как раз — ни подтекста, ни двойного дна. Открытая декларация словами Евтушенко: «Для всех антисемитов я еврей!» Поэт вскоре откажется от некоторых слов, композитор музыку не изменит. 13-ю симфонию будут в Союзе вечно считать еврейской и не рекомендовать к исполнению. И сегодня ее подзаголовок — «Бабий Яр», хотя в сочинении еще четыре, совсем нееврейские, части. Потому что зараза жива.

(Опубликовано в №233, сентябрь 2011)