[parts style=”text-align:center”][phead][/phead]
[part]

Сквозь призму памяти

Юлия Винер

Былое и выдумки

М.: НЛО, 2015. — 560 с.

«Я родилась и прожила полжизни в качестве еврейки в России. Вторые полжизни живу в качестве русской в Израиле», — говорит о себе Юлия Винер. Ее воспоминания «Былое и выдумки» долгое время печатались в «Иерусалимском журнале» и «Новом мире», а сейчас вышли отдельной книгой в издательстве «НЛО».

В начале Второй мировой войны ребенком Винер была эвакуирована в Чистополь, где жила в детском доме. Она часто навещала там своего дедушку — еврейского писателя Ноаха Лурье — и однажды встретила у него Марину Цветаеву, хотя почти ничего не запомнила, ведь ей было всего шесть лет. Из других детских встреч — знакомство с Андреем Платоновым: он ухаживал за ее мамой и как‑то раз выпил их одеколон. Впрочем, и тут Винер оговаривается, что это мог быть и не Платонов. Несколько страниц мемуаров она отводит другу семьи еврейскому поэту Льву Квитко, который был расстрелян на исходе правления Сталина.

В шестидесятых годах Винер оканчивает сценарный факультет ВГИКа. В писательском доме творчества в Ялте знакомится с Владимиром Войновичем и Виктором Некрасовым, которому она отдает несколько своих рукописей. Впоследствии Некрасов передал их Александру Твардовскому. Но в ходе общения с Твардовским выяснилось, что ее сочинения не могут пройти цензуру, поэтому он посоветовал ей переводить, чем она и занималась до своего отъезда из СССР, дополнительно зарабатывая написанием сценариев и работая экскурсоводом в музее‑усадьбе Архангельское. Она выучила польский и французский. А когда у нее нашлись родственники в Великобритании, то занялась и английским: благодаря связям ее погибшего отца с австрийской Компартией, у Винер появилась возможность навестить родственников в Лондоне. Впечатления советской девушки от пребывания в капиталистической стране — одно из самых интересных мест этой книги.

Множество страниц в «Былом и выдумках» посвящено проблемам советского быта, советской школы, антисемитизму в обществе. Винер описывает и попытку вербовки со стороны КГБ: ей предлагали докладывать о «настроениях» работников киностудии, куда она предполагала устроиться.

24 февраля 1971 года Винер участвовала в сидячей демонстрации у приемной Президиума Верховного Совета СССР, требуя «урегулировать законным образом процедуру эмиграции в Израиль». Она подробно останавливается на этом эпизоде. Попутно Винер дает характеристики другим участникам и рассеивает несколько мифов, например о том, что это была голодная забастовка. «Звучит красиво, но голодной она никак не была. Да у меня у самой лежало в кармане полпачки печенья. У кого‑то были, кажется, бутерброды. Не говоря о том, что длилось все мероприятие едва полсуток», — пишет Винер. Хотя чиновники не выполнили основное требование о законном урегулировании процедуры эмиграции для всех евреев СССР, демонстрантам было позволено уехать на историческую родину.

Там Винер познакомилась с самым старым представителем своего клана — братом ее деда, фабрикантом Самсоном Винером. Уже после смерти Самсона она узнала о том, как ее дед Зелиг Винер пытался убежать в Аргентину из Австрии, присоединенной к нацистской Германии в ходе аншлюса. Для визы ему нужны были деньги. Он писал брату Самсону с просьбой выслать средства, «прислал телеграмму, умолял униженно, заклинал всем святым». Но брат не помог ее деду, сославшись на то, что свободных денег у него нет из‑за расширения фабрики. Зелигу не удалось уехать без поддержки брата, его поймали в Голландии, и, судя по всему, он умер в концентрационном лагере.

Спустя пять месяцев после отъезда из СССР Министерство иностранных дел Израиля предложило Юлии Винер заняться за границей пропагандой ее новой родины. Но когда она прибыла в США, то отказалась выступать перед журналистами, опасаясь за свою оставшуюся в СССР семью. Поэтому Винер отправили работать в организацию «Объединенный еврейский призыв». Ее рассказ о том, как она ездила по США, выколачивая из американских евреев деньги на помощь Израилю, отличается иронией и особенной легкостью. Здесь мемуары Винер достигают художественного мастерства и начинают напоминать авантюрный роман. То же самое можно сказать и об описании путешествия в Европу.

Когда в конце повести Вольтера «Кандид» мудрец Панглос много болтает, уставший слушать Кандид отвечает ему: «Il faut cultiver notre jardin», то есть: «Надо возделывать наш сад». Ближе к концу мемуаров Винер описывает свой огород и сад около Восточного Иерусалима, как бы вторя этим словам Кандида. Но до спокойствия было рано: еврейскому народу предстояло пережить еще несколько войн, одни из которых сулили надежду на мир, другие множили разногласия. После смерти мужа Юлия Винер уехала из старого дома, потеряла свой сад и теперь живет в самом центре Иерусалима на улице Короля Георга V. «Жизнь ведь еще не совсем кончена. Может, в ней еще что интересное случится. Только бы не война. И не землетрясение», — пишет она.

В книге «Былое и выдумки» автор свободно переходит от одного воспоминания к другому, не обременяя текст хронологической последовательностью. Из‑за такого строения читатель оказывается в ситуации, когда его ожидания нарушаются, а это подстегивает любопытство. Как ни странно, благодаря нелинейности частная история Юлии Винер только выигрывает: иначе мемуары читались бы как подобие романа воспитания и не были бы способны увлечь.

[author]Андрей Самохоткин[/author]

[/part]
[phead][/phead]
[part]

Пропавшая коллекция

Яков Брук

Яков Каган‑Шабшай и его Еврейская художественная галерея

М.: Три квадрата, 2015. — 203 с.

10 февраля 1937 года Яков Каган‑Шабшай (1877–1939) написал автобиографию. Он подробно перечислил места учебы и службы, начиная с медицинского и математического факультетов Киевского университета и заканчивая заводами в Берлине и Москве. В 1920 году он организовал и возглавил Институт инженеров‑электриков производственников, вскоре переименованный в Государственный электромашиностроительный институт (ГЭМИКШ), названный именем своего директора. Он приводит список многочисленных научных публикаций и общественной деятельности, от бесплатных лекций, которые читал еще до революции, до организации факультета общего образования рабочих при ГЭМИКШ. Последним пунктом в разделе общественной деятельности стала запись о созданной им художественной еврейской галерее с более чем 300 экспонатами. В 1933 году Каган‑Шабшай подарил ее одесскому Всеукраинскому еврейскому музею им. Менделя. Коллекция, оцененная в 60 тыс. рублей золотом, была передана с единственным условием — показывать ее полностью, без изъятий.

История этого музея сегодня мало кому известна: после его фактического закрытия без видимых причин в 1934 году о нем почти не писали. Здание постепенно заняли детский сад и Зернотрест, картины и графику сложили в дальний угол, а в конце 1930‑х коллектив настигла волна репрессий, из 14 человек четверо были арестованы. Последнюю точку в истории поставила война: собрание погибло почти целиком. Работы Льва Антокольского и Моисея Маймона, Эля Лисицкого и Леонида Фейнберга (младшего брата композитора и пианиста Самуила Фейнберга), Леонида Пастернака и Соломона Юдовина, Иосифа Тепера и Полины Хентовой попали под бомбежку в начале боев.

Яков Брук тщательно воссоздает историю уникального собрания. Он приводит выдержки из материалов разных архивов и старых газет и журналов, впервые публикует множество документов, включая составленную в 1932 году опись коллекции, а также биографии художников, чьи работы собирал Каган‑Шабшай. Почти со всеми из них коллекционер, прозванный «еврейским Третьяковым», был знаком лично, со многими, как с Марком Шагалом, дружил.

Интерес Каган‑Шабшая к еврейской культуре проявился еще до революции. В Москве инженера‑физика, сына учителя еврейского казенного училища в Вильно, знали как вдохновителя и мецената Кружка еврейской национальной эстетики «Шомир». Начавший свою работу в конце 1916 года Кружок располагался в Гусятниковом переулке, 13, рядом с Мясницкой, в помещении принадлежавшего Каган‑Шабшаю Бюро технических исследований и консультаций (прежде по этому адресу уже зарегистрировались московские отделения Еврейского общества поощрения художеств и Общества еврейской народной музыки). Марку издательства «Шомир» нарисовал Лисицкий, выпустивший здесь незадолго до революции вместе с Моисеем Бродерзоном — тот опубликовал в 1914‑м сборник стихов на идиш — шедевр книгопечатания «Сихат Хулин» («Пражскую легенду»; все расходы взял на себя Каган‑Шабшай). Помимо них, к ключевым фигурам кружка относились критик Абрам Эфрос, художница Полина Хентова и композитор Александр Крейн (он автор, в частности, струнного квартета «Еврейские эскизы», «Еврейского каприса» для скрипки и фортепиано, «Песен гетто» и кантаты «Кадиш», созданной на основе музыки для спектаклей «Габимы» и «ГОСЕТа»).

Дочь же Кагана‑Шабшая Вера (существовал ее портрет работы Мане‑Каца 1916 года) была известным хореографом и исполнительницей еврейских танцев. В книге воспроизведена афиша московского вечера 1928 года в Еврейском театре на Малой Бронной с ее постановками, вступительное слово читал Михаил Гнесин.

Еврейское эстетическое возрождение Эфрос связывал с модернизмом и народным творчеством, Брук приводит соответствующую цитату из его статьи «Лампа Алладина». Судя по коллекции, Каган‑Шабшай вполне разделял эти принципы, иначе не объяснить появление среди скульптур и картин современников старинного надгробного памятника из дерева. Неудивительно, что его любимым художником стал Марк Шагал. За пару предреволюционных лет он купил около 30 картин и этюдов «Витебской серии». Их все могла бы настигнуть трагическая судьба коллекции, если бы не счастливый случай.

В 1923 году 16 принадлежавших Каган‑Шабшаю картин показали на выставке Шагала в берлинской галерее Лутц. Ни одна из них в Россию не вернулась. Некоторые Шагал забрал с собой во Францию, на фотографиях его мастерской середины 1920‑х можно видеть «Над Витебском» и «Молящегося еврея». Но в итоге он передал их брату коллекционера Александру, эмигрировавшему вместе с женой Марией Шабшай (она основала музей еврейского искусства в Париже). Со временем тот продал почти все полотна, за исключением трех. После войны права на них предъявили московские наследники Якова Каган‑Шабшая. Инюрколлегия вела дело вплоть до аукциона в Отеле Друо, где в 1957 году картины продали, а деньги поделили между пятью наследниками.

На этом финансовая сторона дела закрылась — и началась совсем другая история.

[author]Алексей Мокроусов[/author]

[/part][/parts]