[parts style=”text-align:center”]
[phead][/phead]
[part]

ПОДСОЛНУХ, ИЛИ ЖИТЬ С ПАМЯТЬЮ

Том Сегев

Симон Визенталь. Жизнь и легенды

Перевод с иврита Бориса Борухова. М.: Текст, 2014. — 506 с.

Тома Сегева причисляют к «новым историкам», которые, как указывают словари и справочники, «оспаривают традиционный исторический нарратив». Различаясь по интенсивности «левизны», «новые историки» относятся к этому нарративу как к некоему мифологическому образованию, требующему ревизии, пересмотра или полного изъятия из мифо‑практического обихода. И не­удивительно, что Сегев в качестве героя своей новой книги выбрал Симона Визенталя, человека, окруженного массой мифов, самого ставшего мифом или, как минимум, частью его.

Описав во введении пронзительные обстоятельства захоронения в Иерусалиме в 1949 году пепла убиенных нацистами евреев, организованного Визенталем, Сегев открывает основной корпус книги главой под красноречивым названием «Эйхман — это моя страсть», повторяющим собственные слова Визенталя. Среднестатистический читатель почти убежден (проведенный автором этих строк не претендующий на научность опрос это полностью подтверждает), что именно Визенталь «нашел Адольфа Эйхмана» и «обеспечил его захват и доставку на суд в Израиле». Сегеву данная мифология несомненно знакома, и он таким образом сразу придает книге мифоборческий тон, а то, что драматические поиски Эйхмана в конце 1940‑х — начале 1950‑х описываются после введения, только усиливает интригу.

О том, что Эйхман живет в Аргентине, Визенталь знал уже в 1953 году. Израильские спецслужбы, скорее всего из‑за пресловутой «политической целесо­образности», воспользовались информацией Визенталя только через семь лет. Немудрено, что Визенталь испытывал на себе устойчивую неприязнь директора «Моссада» (Сегев приводит данные, из которых следует, что Визенталь был агентом этой спецслужбы долгие годы) Исера Хареля, руководившего поимкой Эйхмана и отрицавшего какую‑либо значимую роль Визенталя в этом деле: как‑никак тот служил Харелю немым, а иногда и гласным укором.

Ведь еще в 1947 году (к этому времени Визенталь уже способствовал поимке нескольких сотен нацистских преступников) сотрудники Визенталя Манус Диа­мант и Ашер Бен‑Натан нашли жену Эйхмана. Диамант вошел в доверие к жене Эйхмана, катался на лодке с его детьми, и его посетила мысль их утопить, а Визенталю пришлось его урезонивать: «Мы не должны мстить!»

Визенталь, в интерпретации Сегева, болезненно переживал то, что его заслуги якобы не были оценены должным образом. Как подчеркивает Сегев, никто не может отнять у Визенталя заслуг в обнаружении одиознейших убийц — «кобылы из Майданека» Гермины Браунштайнер и палача Варшавского гетто Арпада Виганда, — но в общественном мифологизированном сознании эти преступники были несоизмеримо менее значимы, чем Адольф Эйхман. Да и политический резонанс, политические и идеологические последствия суда над Эйхманом перекрывали собой всех прочих убийц вместе взятых.

«Романтик с невероятно раздутым эго, склонностью к фантазиям и излишней любовью к неприличным анекдотам, Дон Кихот и Джеймс Бонд в одном лице», Визенталь предстает перед читателем человеком из плоти и крови. Окруженным интригами, вынужденным постоянно доказывать свою правоту, конфликтующим с еврейской общиной, с австрийским канцлером‑евреем Бруно Крайским, покрывавшим бывших членов НСДАП, соперничающим с Эли Визелем, противостоящим — в том числе юридически, в зале суда, — тем, кто заявлял будто Визенталь «мошенник», «лгун» и «фальсификатор». А еще тщеславным, склонным к манипуляции (Сегев дает несколько красноречивых иллюстраций умения Визенталя в нужный момент буквально «пустить слезу» для достижения нужного эффекта), любящим известность, знакомства с властями предержащими, награды и почести, деньги и комфорт. И также человеком, задававшим крайне неудобные, жесткие, даже жестокие вопросы, писавшим, что «мы победили нацистов на войне, но после войны они победили нас», тем, кто выступал как «неутомимый борец со злом, беззаветно преданный защите прав человека», но установившим странные, почти дружеские отношения с любимцем Гитлера Альбертом Шпеером.

Препарируя характер Визенталя, Сегев, однако, выделяет главное, а именно значимость для Визенталя проблематики преступления, ответственности, наказания, справедливости, покаяния, прощения и вины. Визенталь был убежден, что коллективной вины не существует и каждого надо судить по его делам. Он с большим сомнением относился к тому, что было высказано в приговоре по делу Эйхмана, а именно, что «степень ответственности возрастает по мере отдаления от человека, который своими руками использует орудие смерти». И уж точно бы не согласился с Марселем Прустом, считавшим, что любое, самое страшное персональное преступление может быть прощено, но причастность, пусть даже косвенная, к преступ­лениям коллективным прощена быть не может.

Визенталю, как пишет Сегев, было мало «одной только погони за нацистскими преступниками, а также юридической и политической борьбы с ними <…> ему хотелось также обсуждать этические, философские и теологические аспекты Холокоста в литературной форме». И Визенталь публикует рассказ «Подсолнух», где описывает будто бы реальную историю, как его, еще в оккупированном немцами Львове, позвали к умирающему молодому эсэсовцу, участвовавшему в расстрелах еврейских жителей Днепропетровска и желавшему получить прощение от еврея. Ведомый тщеславием, Визенталь рассылает рассказ известнейшим людям: Герберту Маркузе, Примо Леви, Ханне Арендт, Давиду Бен‑Гуриону, Гюнтеру Грассу, Артуру Миллеру, Чарли Чаплину. Ответили далеко не все, но один ответ (по Сегеву — «неуд»), полученный от Генриха Бёлля, расстроил Визенталя больше, чем письма тех, кто считал, будто Визенталь все выдумал от начала до конца: Бёлль крайне низко оценил литературные достоинства «Подсолнуха» и отказался рассматривать его как документальное свидетельство…

Тому Сегеву удалось написать действительно «фундаментальную биографию» легендарного охотника за нацистами. Мифоборческий пафос автора только усилил образ выдающегося человека — Симона Визенталя. Знаменательно, что книгу Сегев заключает описанием того, как отмечалось 90‑летие Визенталя: «…друзья устроили ему день рождения в роскошном старинном отеле “Империал”, и хотя всю свою жизнь он был неверующим, тем не менее попросил, чтобы еда была кошерной. Мысль о том, что отель, принимавший у себя Адольфа Гитлера, будет подавать кошерную еду гостям Симона Визенталя, доставляла ему невыразимое удовольствие».

[author]Дмитрий Стахов[/author]

[/part]
[phead][/phead]
[part]

Об ответствен­ных сусликах и субботних динозаврах

Линор Горалик

Библейский зоопарк

М.: Книжники, Текст, 2012. — 160 с.

Книга писателя, поэта и эссеиста Линор Горалик — это совсем не то, что можно было бы подумать. Она не о ветхозаветном бестиарии, не об одном из трех крупных зоопарков Израиля (который называется Библейский зоопарк) и не о животных вообще. Взявший в руки новое издание «Чейсовской коллекции» ожидает штудий по древней истории или современной еврейской культуре, но на этот раз под обложкой собраны тексты, написанные Горалик для блога на Booknik.ru «про всякое хорошее» в Израиле: книга не была задумана и воплощена как неразрывное целое. Это не путеводитель для растерянных туристов, но и не «книга для внутреннего пользования».

Горалик умеет подмечать бытовые мелочи, поэтизировать их, донести до читателя, что именно вот эта повседневная суета и есть самое прекрасное.

«Библейский зоопарк» рассказывает о таких «живых мелочах», из которых состоит жизнь израильтян. В предисловии Линор Горалик пишет: «…очень хотелось попытаться говорить о том, что не отражается ни в политических репортажах, ни в обличительной социальной риторике…» Главная цель автора — показать, что «в Израиле есть что любить».

Название дано по одному из эссе, посвященному Библейскому зоопарку, который «называется библейским, потому что когда‑то он задумывался как библейский: как зоопарк, в котором водятся звери, упоминаемые в Ветхом Завете». Но выясняется это почти в самом конце, когда читатель уже познакомился с самодостаточными антилопами и доброжелательными медведями. На самом деле за первыми скрывается «молодая мать удивительной, совсем недавно появившейся породы. Больше всего она похожа на уверенную в себе антилопу», а за вторыми — все те многочисленные люди, которые «хотят сделать тебе хорошо». Конечно, принцип уподобления животного человеку сам по себе не нов, попытки установить генетическое родство приведут к животному эпосу, берущему начало еще в античности. Но в данном случае автор как бы предоставляет читателю возможность самому сделать соответствующие выводы: кто здесь самоосознанный верблюд, а кто памятливый страус. Каждой главе предпослан эпиграф из Ветхого Завета, тем самым автор подчеркивает, что народ Израиля существовал и существует в едином времени и пространстве.

Через ситуации, описываемые в эссе, раскрываются не только характеры израильтян, но и характер самого места. Горалик делает это с большой долей иронии, понимания и любви: «Мы тут открытые, добрые люди. У нас развиты поразительная чуткость и уникальная способность к сопереживанию. Нам не все равно, что происходит с нашим ближним… Поэтому весь Израиль хочет сделать тебе хорошо… лучше сдавайся сразу». Или, например, вот: «Израильтянин — он же еще и еврей в большинстве своем; а еврей — он на генетическом уровне уверен, что делает любое конкретное дело лучше всех».

Никогда не угадаешь, к чему сведется разговор в очередном эссе: к размышлениям о бессмысленных попытках избежать соблазна в виде Традиционного Израильского Завтрака или об умении «показать реальности дулю, причем… ради чистой красоты жеста». Через забавные ситуации, которые, как кажется (именно, что кажется), случаются в Израиле на каждом шагу, Горалик объясняет местный менталитет: через веселую историю про фокусника, который в ответ на просьбу назвать случайное число, услышал осторожный вопрос: «А вам зачем?», через диалог архитектора и ветеринара, которые никак не могут решить, кто же из них будет ловить кота, потому что никто из них не хочет быть ответственным, автор объясняет, что «история дала израильтянам много поводов быть осмотрительными, а израильская осмотрительность, в свою очередь, стала основой двух уникальных свойств местного характера: израильской тревожности и израильского оптимизма».

Но осторожность и желание сделать хорошо — это еще не все. С каждым зверем в этом удивительном бестиарии связано определенное человеческое свойство: духовные кролики, несгибаемые собачки, новогодние олени или, например, самоосознанные верблюды. А чем такой верблюд отличается от просто верблюда? А тем, что «обычно козы, скажем, едят листву с нижних веток, верблюды — со средних, а жирафы — с верхних веток. В то время как осознающий себя верблюд может, конечно, есть все понемножку».

В последней главе автор предостерегает: «Так что осторожно говорите про Библейский зоо­парк, а еще лучше — не говорите; оставьте себе; кто еще может похвастаться, что у него есть внутренний зоопарк, в конце концов. Тем более что это только вас касается, по большому счету, — вот эти ваши отношения с зоопарком…» Эти слова могут относиться как к Библейскому зоопарку, о котором идет речь в последней главе, так и к тому зоопарку, которому посвящена книга целиком.

Сквозь призму авторской оптики виден непростой в своих противоречиях Израиль: «Израиль — не райская страна, и жизнь в ней не течет молоком и медом». Впрочем, Линор Горалик не скрывает того, что ее видение очень субъективно, ведь как можно быть объективным по отношению к тому, что любишь?

[author]Мария Нестеренко[/author]

[/part]
[phead][/phead]
[part]

Имитаторы и подвижники

Гидон Кремер

Признания миражиста

М.: Новое литературное обозрение, 2013. — 280 с.

Скрипач Гидон Кремер всегда предпочитал идти против течения: в СССР исполнял музыку непопулярных, а то и полузапрещенных композиторов, в 1980 году остался на Западе, где мог получить необходимую творческую свободу. Он — неисправимый нонконформист во всем, что касается музыки. О ней он всегда пишет интересно и, можно сказать, захватывающе. Значительная часть его новой книги — это бескомпромиссная критика коммерциализации серьезной музыки, сращения ее с шоу‑бизнесом. Свои мысли на эту тему Кремер сформулировал в виде писем некоей молодой пианистке (как знать, может и реально существующей). Этот раздел — настоящее творческое и философское кредо зрелого музыканта. Обращаясь к девушке, только начинающей карьеру музыканта, он предостерегает ее от чрезмерного увлечения различными искушениями артистического мира — фестивалями, широко разрекламированными концертными программами и турне. Это не просто советы старого мастера, как он сам себя называет, это жизненные принципы, десятилетиями выработанная позиция. Кремер пишет в этом разделе об истинных и мнимых звездах, о затейниках и подвижниках, об опасности имитации, рутины и глянца, о том, что настоящий художник не может позволить манипулировать собой.

Эти же свои твердые убеждения Гидон Кремер отстаивает и в других текстах, включенных в книгу. В путевых записках много гастролирующего музыканта и организатора фестивалей. В эссе‑зарисовках о музыкальной и околомузыкальной жизни разных стран мира. В очерках о выдающихся исполнителях, композиторах и дирижерах, с которыми ему довелось работать. Особым чувством пронизана мемуарная глава об учителе — Давиде Ойстрахе: «Во всех мною услышанных выступлениях последних лет — будь то премьеры сочинений Шостаковича, дуэты со Святославом Рихтером или симфонии Брамса, которыми он дирижировал, — его исполнение всегда было проникнуто стремлением к равновесию, к совершенству. <…> Понимали ли мы сами, к кому мы приходим за советом и помощью? Скорее всего, нет. Мы просто чувствовали: вот тот, кто всегда сможет помочь».

Современный мир добавляет новые нюансы в жизнь музыканта. Для человека с тонким слухом каждое устройство, издающее звуки, — серьезный раздражитель. Не случайно Кремер посвящает несколько страниц своим взаимоотношениям с телефонами — от внутренней связи в гостиницах до новейших мобильных гаджетов. Автор, к примеру, так и не смог пока привыкнуть к функции переключения на другой вызов. «Отныне собеседник может прямо посередине фразы внезапно объявить: “Простите, меня вызывают по другой линии” — и на некоторое время как бы провалиться сквозь землю. Иногда он даже ничего не говорит — вы внезапно слышите в трубке концерт Моцарта или полную тишину и предоставлены самому себе. Ничей механический голос не докладывает, когда вами снова займутся. Лишь щелчки в аппарате, при заокеанских разговорах звучащие особенно отчетливо, напоминают о том, что доходы почты, отеля или телефонной станции продолжают расти и в эти решительно ничем не заполненные минуты». Аргументы защитников рациональности и деловитости Кремер признаёт по‑своему убедительными, но у музыкантов — свои резоны. Автор книги вспоминает, что Глен Гульд, Артур Рубинштейн и Владимир Набоков предпочитали оставаться недосягаемыми для звонков. «Кто знает, может быть, я и приду когда‑нибудь к тому же мнению. Пока еще отзываюсь».

Кремер много повидал за почти полувековую карьеру. Он играл и в советских колхозных клубах, и в лучших филармонических залах мира. В своей книге он пишет о «творческой кухне» скрипача, о том, как ведут себя крупные музыканты на гастролях, перед выступлениями, в быту. Особое внимание он уделяет атмосфере во время концертов. В эпоху гаджетов в тишину нередко вторгаются различные звуки, с которыми исполнители с переменным успехом борются. Автор составил своего рода «рейтинг» шумов, мешающих профессиональному музыканту. А в конце 1970‑х Кремер в одном американском концертном зале стал свидетелем демонстрации активистов, призывавших правительство СССР разрешить свободный выезд евреев из страны. Сталкивался он в ту пору во время концертов и с призывами предоставить независимость Латвии (Кремер — уроженец Риги). Для читателя, интересующегося музыкой и общественной атмосферой последних десятилетий, в «Признаниях миражиста» найдется много любопытного. Интересен и сам формат книги — собрание «миражей», разножанровых текстов, говорящих очень важные вещи о большой музыке.

[author]Андрей Мирошкин[/author]

[/part]
[/parts]