В конце минувшей недели ушел из жизни американский писатель, лауреат Пулитцеровской премии Герман Вук. Ему было 103 года. «Лехаим» публикует текст выступления известного писателя и публициста на «Вечере с Любавичским Движением» в 1968 году.

С помощью трех портретов я попытаюсь объяснить, что делает на хасидском собрании миснагид.

Летом 1966 года мы с женой, путешествуя по Советскому Союзу, побывали в ряде синагог, встречались с большим числом евреев. Расскажу об одной из таких встреч, происходившей в ленинградской синагоге.

Это было старинное здание, сильно обветшавшее. Когда мы подходили к синагоге, туда подъехал автобус с американскими туристами. Один из них сделал снимок этой разрушающейся синагоги, которая все еще хранила следы былого величия. «Через пять лет здесь останутся одни развалины», — заметил он и сел в автобус, который вскоре уехал.

В синагоге я увидел советских евреев, старых, сгорбленных, выцветших. Они говорили на знакомом мне идише (я сам русский еврей, все, что я знаю, это минский диалект идиша) и молились так, как больше нигде не молятся, а бывал я во многих местах. Вырос я в минской синагоге на Бронксе.

В ленинградской синагоге я обратил внимание на молодого человека с черной бородой в западном костюме, живого, бодрого. Весь его вид свидетельствовал о решительности и умении. Пораженный его присутствием в советской синагоге, я позднее подошел к нему и попросил:

— Представьтесь, пожалуйста.

— Я любавичский хасид, — сказал он.

— И много здесь таких, как вы?

— Есть и другие, подобные мне.

— Тяжело вам здесь?

— Очень тяжело. Я живу в Риге. Воспитываю трех своих сыновей в том духе, в котором протекает моя жизнь. Они учатся и, знаю, будут следовать  моим путем. Вы едете в Америку, там когда-нибудь вы встретитесь с Любавичским Ребе. Скажите ему, что вы видели меня, что я здоров и сыновья мои здоровы, учатся.

Он назвал мне свое имя. Летом в Ленинграде ночью никогда не бывает полной темноты. Поэтому Суббота, а встречались мы в Минху на Субботу, казалось, никогда не кончится. К моменту возвращения в гостиницу я забыл имя этого человека. Ребе, конечно, понял, кто это был. Я передал ему, что этот хасид жив и здоров, его сыновья растут хасидами и он выражает Ребе свою любовь.

Это первый обещанный мной портрет.

Мой дед умер в Израиле, там и похоронен. Он был любавичский хасид. В тот год, перед смертью я не навещал его, но моя мать и ее сестра ездили к нему. Они были с ним в синагоге, и тетя сняла там цветной фильм, когда он надевал тфилин.

Это было довольно слабое произведение операторского искусства. Тетя не имела опыта в этом деле, она только держала прямо камеру и направляла ее на деда. Хорошо еще, что вообще что-то получилось. Фильм продолжался, быть может, полторы минуты. Но от всех фильмов, которые я когда-либо видел, он отличался самой совершенной красотой.

Дед был снят в утреннем свете Тель-Авива. При очень сильном боковом освещении все цвета стали интенсивными. Свет струился снаружи и изнутри. В движениях, какими дед завязывал ремни тфилин, сквозила грация. Эти несколько движений, которые он совершал более восьмидесяти лет, были наполнены значением, достоинством древнего народа, тайной и силой этого символа.

Это второй предлагаемый вашему вниманию портрет.

В прошлом году мы провели у меня дома удивительный Сейдер. К нам пришли все племянники. Простите меня за хвастовство, среди них были: один выпускник Гарвардского университета, сейчас он продолжает свое образование в Пенсильванском университете; один студент медицинского факультета Гарвардского университета; один студент медицинского факультета университета имени Джона Гопкинса; один выпускник Уэслианского университета, имеющий лицензию летчика, который говорит на иврите гораздо лучше меня. Все они явились, вся семья была в сборе.

Сейдер, как и положено, продолжался несколько часов. Из столовой мы переместились в гостиную, там пели, а потом начали танцевать.

Два моих сына, миснагдим, учатся, посещают синагогу, у них холодный и критический ум. Пока мы пели и танцевали, они сидели и наблюдали за нами. В какой-то момент младший не выдержал, стал танцевать. К нему присоединился и старший, отличающийся большим хладнокровием.

Моя мать, которая происходила из семьи любавичских хасидов, с удовлетворением произнесла:

— Посмотрите на этих хасидов.

Отец, миснагид, прекрасно танцевал. Но танец хасида это не форма искусства, а форма отправления Б-гослужения. Когда хасид не может больше выражать себя каким бы то ни было образом, он использует свое тело для прославления Б-га. Я думаю, это именно то, что мои сыновья делали на Сейдере вместе со всеми нами.

Это мой третий портрет.

Я люблю мой народ и хочу, чтобы он выжил. Остальное — суть мнения и предположения. Мои идеи изменяются со временем. Но две, по-видимому, являются центральными и неизменными. Во-первых, Страна Израиля — это живое сердце всех евреев, и, во-вторых, без Закона Моисея мы не можем больше выжить в истории.

Движение, которое подводит евреев к мужеству убежденности, к мужеству, которое достигает риска жизнью, это хорошее движение.

Движение, воспевающее красоту нашей веры, это хорошее движение.

Я вспоминаю, как сияли глаза моего деда, когда он сидел со мной над Талмудом и объяснял какой-нибудь трудный комментарий. «Не прекрасно ли это? — спрашивал он меня. — Ты видишь, как это гармонично, понимаешь, что это значит?» Я устало отвечал: «Да», надеясь, что получасовой урок окончен и дед отпустит меня.

Теперь я говорю это моим сыновьям: «Не видите ли вы, как это прекрасно? То, что сказал Раши, то, что говорит тойсфос? В чем заключается расхождение? В чем гармония? Как это связано со всем построением доказательства?» А они смотрят на меня и отвечают: «Нет, мы не понимаем этого».

Я говорю: «Хорошо. То же самое говорил и я в вашем возрасте. И вы терпите, пока я не увижу, что вы поняли».

Движение, которое дает нам танец для прославления Б-га после всей нашей безрадостной истории и всех наших трагических обстоятельств,  движение, которое может возвратить нам танец как способ отправления Б-гослужения, это хорошее движение.

Часто  можно услышать вопрос: какова актуальность иудаизма для Настоящего Времени? Настоящее Время — это расовые беспорядки. Настоящее Время — это новые пьесы на Бродвее. Настоящее Время — это черный юмор. Настоящее время — это мини-юбки. Настоящее Время — это выборы в конгресс. Настоящее Время — это ядерная бомба.

Но у Настоящего времени есть одно весьма жесткое ограничение. Оно имеет склонность очень, очень быстро становиться прошлым. Дела текущего момента изменяются так быстро. Мои волосы из темных превращаются в седые. Я пережил много Настоящих Времен. Я пережил Настоящие Времена, более страшные, чем те Настоящие Времена, в которые мы живем. Я жил в Настоящее Время, когда казалось, что американская система находится на краю экономического и политического краха. Я пережил такое Настоящее Время, когда казалось, что землей будут править оголтелые милитаристы, использующие кровавый опыт Византии тысячелетней давности, когда была уничтожена даже память о евреях.

На протяжении всех этих Настоящих Времен были вещи, которые не изменились. Я предполагаю, что из всех этих неизменных вещей приходит сила, позволяющая встретить и выдержать эти Настоящие Времена, приходит вера, укрепляющая дух, приходит преданность вечному добру в Человеке и вечному добру в Истории. Поддержка Настоящего Времени Вечным — вот что предлагает религия и вот чему учат хасиды своим особым путем.

У меня есть родственник, живущий в Вашингтоне. Он — известный рентгенолог, покровитель искусств, любит говорить на идише. Этот родственник рассказал мне, что пятнадцать или двадцать лет назад ездил на родину, в Россию, побывал на могиле Баал-Шем-Това. Там он видел два вырезанных на камне слова: Огев Исраэль — приверженец Израиля. Если это было его послание, то я объявляю себя последователем Баал-Шем-Това. Тем, кто идет его путем и обучает его Торе так, как обучал он сам, хасидам и особенно любавичским хасидам, мы выражаем нашу любовь и благодарность.

(Опубликовано в №93, январь 2000)