В издательстве «Новый хронограф» вышли мемуары политического деятеля, оставившего заметный след в истории российского и международного революционного движения, лидера и идеолога Еврейской социал‑демократической рабочей партии Бунд — Владимира Давидовича Медема (1879–1923).
Владимир Медем. Берлин. 1907
Его имя незаслуженно забыто. В нашей стране и он сам, и плоды его деятельности с момента захвата власти большевиками осознанно стерты из памяти людей, не говоря уже о страницах учебников истории. Между тем личность Медема, его поступки и вся жизнь являют собой пример беззаветного служения благородным идеалам человечества. И пусть не покажутся кому‑то эти слова выспренними: именно в их первоначальном, исконном значении заключается суть и смысл всей его жизни.
Владимир Давидович Медем родился в Либаве и вырос в Минске, в обеспеченной обрусевшей еврейской семье военного врача, начальника медицинской службы Либаво‑Роменской железной дороги. Его отец имел титул статского советника, занимал генеральскую должность и был одним из самых известных людей в городе. Его родители крестились в лютеранство, а самого младшего сына крестили в православие нескольких дней от роду, как принято у русских. Ему не было и пяти лет, когда в первый раз в церковь его привел денщик. (В доме всегда жили денщики — отцу было положено по чину.) Служба в Петропавловском соборе произвела на маленького Волю сильное впечатление. Дивные звуки пения церковного хора, рождающиеся где‑то высоко и плывущие под сводами храма, потрясли мальчика. Придя домой, он обмотался шерстяным одеялом, наподобие церковной ризы, спрятался, чтобы его не было видно (в церкви хор тоже не был виден!), и стал завывать неестественным голосом. Когда его спросили, что все это значит, он ответил: «Это хор». В ранние годы, лет до десяти, мальчик, с детской непосредственностью преданный христианской вере, истово верил в Бога и экзальтированно обращался к Нему с молитвой.
Но постепенно, со второго класса гимназии, он, очень развитой и начитанный, начинает критически относиться к религии, и уже к концу обучения он — атеист.
Окончив Минскую классическую гимназию с золотой медалью, Медем поступает в Киевский университет. В первый же год пребывания в Киеве он заболел тифом, получив осложнение в виде хронической болезни почек, в то время неизлечимой. Разочаровавшись в медицине — летом умерла горячо любимая мать, врачи оказались бессильны, — он бросает медицинский факультет, где начинал учиться, и, чувствуя свое призвание к общественной деятельности, переходит на юридический.
Второй год учебы в университете — своеобразная веха в становлении Медема — будущего политика. Его земляк и сокурсник Яша Каплан, соученик еще по гимназии, постепенно вводит его в круг марксистов, революционеров, впервые в их разговорах он слышит слово «Бунд», еще не зная, что это такое.
И вот он — один из организаторов первой в России политической забастовки студентов с политическими, а не с экономическими, как ранее, требованиями. Разумеется, «зачинщиков» арестовали. Они входили в тюрьму с чувством гордости, с интересом рассматривая все вокруг, они пели, шутили, смеялись. Этот первый, «веселый» арест окончился для них поголовным исключением и высылкой домой, под надзор полиции.
Вернувшись в Минск с «ореолом» неблагонадежного студента, Медем был просто обречен войти в круг радикалов и социалистов. Ему помог в этом другой земляк, товарищ по Киеву Илюша Виленкин. Он познакомил Медема с Исааком Теумином, который стал впоследствии его большим другом и сыграл важную роль в приобщении Владимира Давидовича к еврейству.
Следующий арест совпал с праздником Йом Кипур. В этот день Медем впервые посетил синагогу. Его сопровождал Теумин. Это очень важный момент в ряду событий и обстоятельств, формировавших его еврейское самосознание. Медема, хорошо знавшего церковную службу, ее строгий и гармоничный стиль, когда прихожане в торжественном молчании слушают священника, обращающегося к Богу от их имени, синагога необычайно поразила. Здесь сотни голосов молящихся, каждый сам по себе, каждый обращался к Б‑гу со своей мольбой, и все вместе они сливались в гигантский, волнующийся поток. И над всеми голосами возвышался один голос — голос старого кантора. Это было не пение, не речь — это было восточное стенание, плач исстрадавшегося сердца, вопль древнего грешника из седой старины, обращавшегося к освященному веками древнему Б‑гу. Все это заворожило Медема. Этот особенный день закончился давно ожидаемым арестом. Медема отправили в Киев, в Лукьяновскую тюрьму. И там он услышал такие же стенания с мольбой! Это молились арестованные евреи.
Собственно, тяга к евреям была у Медема еще с гимназических времен. Евреев в классе было мало, меньше десятка, однако они выделялись из общей массы гимназистов по интеллектуальному развитию. Медему было с ними интересно, особенно близким другом стал Сашка (так его называл Медем) Элиасберг. Один из братьев мягко подшучивал над братом: «Там пришел один из твоих Гинзбургов, то ли Каплан, то ли Элиасберг». Интерес и симпатию вызывали и двое чумазых еврейских мальчишек, жившие в том же дворе, сыновья лавочника. Несмотря на разницу в возрасте, он много занимался с ними, играл, узнавая еврейские игры полванку, клипку, старался привить им опрятность, даже сам стриг младшему, Аврому‑Иче, ногти, черные, как деготь. Старшего, Миче, учил считать и писать по‑русски, а у него учился еврейскому языку. Правда, Миче не был знатоком грамматики, но алфавит Медем с ним освоил.
Минск был еврейским городом: евреи составляли 43,3% населения, русские — 34,8%, 11,4% — поляки, 8,2% — белорусы, — что не мешало властям по‑всякому евреев притеснять. Вернувшись через пару недель в Минск ожидать приговора, Медем попадает в дом Григория Гершуни, своего дальнего родственника по отцу, будущего лидера эсеров. Здесь собирался весь спектр революционеров: и народники — знаменитая «бабушка русской революции» Е. К. Брешко‑Брешковская, Ковалик, Бонч‑Осмоловский, и будущие эсеры, и большое количество молодежи, среди которой было немало марксистов. Дискуссии по вопросам жизни общества и революционного движения проходили в форме вечеров с чаепитиями, иногда даже с танцами.
Под портретом Медема — бундовцы Союза текстильщиков Лодзи, Польша
Наступил, наконец, момент, когда Медем с друзьями вошли в еврейское движение. Всего лишь год назад, в 1898 году на Первом съезде РСДРП, Бунд стал ее составной частью. Из девяти делегатов трое были от Бунда. Да и само название партии — «российская», а не «русская» — было закреплено по настоянию Бунда. Тем самым подчеркивался многонациональный состав рабочего класса Российской империи. И сам съезд проходил в Минске, родном городе Медема.
Войдя в движение, Медем предложил вести кружки с православными рабочими. Неорганизованное движение «русских» могло оказать вредное влияние на еврейское рабочее движение, которое к тому времени уже было хорошо налажено. Здесь‑то и состоялась первая встреча Медема с рабочими. Он очень волновался перед собранием, тщательно обдумывал свой наряд и в результате явился в косоворотке. Все рабочие были в праздничных костюмах. Медем с Виленкиным составили бригаду. Однако пропагандистская работа с далекими от политики людьми не была успешной, не хватало жизненного опыта.
А вот первомайские прокламации, написанные Медемом для русских рабочих, выразительные и понятные даже самому неразвитому человеку, имели успех. Впоследствии 1 мая 1900 года он считал началом своей литературной деятельности. Официально членом Бунда он стал после майских праздников 1900 года, в девятнадцать лет.
Вскоре в Антоновском лесу за городом состоялось конспиративное собрание минской городской партийной организации, на котором Медем, Каплан и Виленкин были кооптированы в состав «разборки» — такое своеобразное название носил руководящий орган всех подразделений и групп Бунда в Минске. Медем, как и его друзья, с энтузиазмом погрузился в работу с массами. Ему было не просто интересно, он получал от этого огромное удовольствие. Через короткое время Медема, Каплана и Виленкина приняли в городской Комитет партии.
Влияние еврейского окружения — и молодых, и уже сделавших себе имя в движении, как, например, Борис Фрумкин и Женя Гурвич (с которыми его потом еще не раз сводила судьба), — содействовало тому, что Медем почувствовал свои еврейские корни. И его возвращению в еврейство способствовало в немалой степени еврейское рабочее движение. В 1901 году при аресте он указал в соответствующей графе, что он еврей. Идиш изучал в «рабочем порядке». Он понимал живую речь. А вот читать и писать на идише не умел. Первые свои публикации для прессы писал по‑русски, затем их переводили и печатали. Освоив язык, он, владея несколькими европейскими языками, с определенного момента говорит и произносит речи на митингах на идише, а в конце жизни — пишет только на идише.
Новый арест не заставил себя ждать. Его под конвоем доставили в Москву, там помотали по разным тюрьмам, в частности, он побывал в Таганке, которую впоследствии очень живо описал. Вдруг его вызвали в московскую охранку, к Зубатову — не иначе как отправят в Сибирь! Но на этот раз опасность обошла стороной. Родные, опасаясь за его здоровье, хлопотали о том, чтобы его вернули в Минск до объявления приговора. В приложенной медицинской справке, кроме реальной болезни почек, тюремный доктор прибавил еще и заболевание легких и сердца. Постарался он не зря: ходатайство удовлетворили, и Медем вернулся домой.
Но суровая реальность грядущей сибирской ссылки нависла над ним дамокловым мечом. Уже и место было назначено: Олёкминск Якутской области. На семейном совете было решено бежать за границу. Да, но как это сделать? Медем находится под плотным надзором полиции, выпущен из тюрьмы под ответственность семьи. Помогла хитроумная уловка. Медем сообщил полковнику Васильеву, начальнику минского губернского жандармского управления, что до отбытия в ссылку хочет уладить дела с военным призывом. Год назад Медем проходил призывную комиссию, лежал в госпитале и получил отсрочку на год по болезни, и теперь подходило время явки. Полковник с уважением отнесся к тому, что без пяти минут ссыльный думает о своем воинском долге. Он даже пообещал Медему, что придержит официальные бумаги на высылку до тех пор, пока тот не уладит все свои дела. Отлично! Полдела сделано. Теперь Медем спешит в воинское присутствие, но… неожиданная неудача. Явка назначена на ноябрь, а сейчас — сентябрь. Что ж такого, если призывник хочет начать службу раньше? Категорически — не положено. Вот если бы он был иудеем, а не православным, тогда можно забирать в солдаты хоть за полгода до срока. Тем не менее Медем в сопровождении зятя — ведь он же поднадзорный! — направляется в госпиталь. Спрашивает, поступило ли на него направление из военного ведомства. Дежурный не в курсе. «Скоро придет санитар, у него узнаете». «Отлично, тогда я пока сбегаю в лавочку, куплю себе что‑нибудь поесть». С этими словами Медем уходит, и через час он уже в поезде, увозящем его за границу. Но на этом фарс не закончился. Наутро зять врывается в кабинет Васильева: «Что вы сделали с Медемом?! Я сам проводил его вчера в госпиталь, сегодня принес вещи, а его там нет! Вы несете за это ответственность!» Но Васильев был не дурак: «Он бежал, и вы знаете об этом не хуже меня!» Ну а нести ответственность никому не пришлось.
Cын Медема Владимир Владимирович Альтман с матерью Минной Моисеевной Альтман и дочерью Ольгой. Подмосковье, 1949
Уважаемый читатель, сделаем небольшую передышку. Вы спросите, откуда я знаю такие подробности жизни Медема, если даже имя его, как уже говорилось, забыто? Отвечу. Я и моя сестра узнали об этом давным‑давно, еще в детстве, от бабушки, которая рассказывала о дедушке, а дедушка и был Медем. Его портрет стоял на письменном столе нашего отца, Владимира Владимировича Альтмана. Он был так похож на деда — прямо одно лицо! Наши маленькие друзья спрашивали: «Это ваш папа?» А мы отвечали: «Нет, это наш дедушка, он умер за границей».
Мы ничего не знали о нем, нигде о нем не говорилось. Знали от бабушки, что он — лидер Бунда. И только на склоне лет ко мне непростым путем попали воспоминания Медема, которые он написал на идише уже перед самой смертью, — «Фун майн лебн» («Из моей жизни»). Это было необычайно интересно. Я знакомилась со своим дедом по его собственному рассказу, который местами, порой дословно, совпадал с рассказами бабушки.
Думается, что выход в свет воспоминаний В. Д. Медема восполнит хотя бы отчасти тот пробел в истории русско‑еврейского революционного движения в России, который образовался благодаря еще давнему антагонизму Ленина и Медема, а затем физическому уничтожению Сталиным бундовцев и даже памяти об этой партии. В России его мемуары не издавалась ни разу, а между тем это важный источник сведений об исторических событиях конца XIX — начала XX века и вместе с тем увлекательная книга, написанная живо и предельно искренне.
Обладавший незаурядным литературным даром, он пишет ярко и интересно. Запоминаются его описания Амстердамского съезда II Интернационала, съездов РСДРП — и того, 1903 года, который покинули делегаты от Бунда («Мы совершили этот шаг с тяжелым сердцем. Это была настоящая катастрофа, разъединяющая еврейский и русский пролетариат. Фанатики казарменного централизма пытались задушить Бунд, но мы хотели жить. И если остаться в партии значило умереть, мы вынуждены были выйти из партии. В этом суть нашего ухода»), и того, 1907 года, объединительного, где Медем был в центре внимания, в президиуме вместе с Лениным. Съезд проходил бурно, со скандалом, казалось, начнется рукоприкладство, и только Медему, ведущему это заседание, удалось утихомирить бушующий зал.
В книге содержатся меткие, порой неожиданные портреты его современников, деятелей русского и международного социалистического движения: Розы Люксембург, Карла Каутского, Жана Жореса, Плеханова, Ленина, Троцкого и многих других. С особой теплотой Медем пишет о своих товарищах по партии, лидерах и рядовых членах Бунда. Среди них — имена Кремера, Либера, Абрамовича, Портного, Мутника, Гроссера и др.
Вернемся к нашему рассказу.
Испытав все тяготы нелегального перехода границы: не спавший несколько суток, голодный (купленную в дорогу колбасу съел кот в доме, где была вынужденная остановка), он наконец добрался до Берна. Побродив три дня по центральным, старинным улицам города, чувствуя себя бесконечно одиноким, он не нашел никого из русских студентов. И лишь случайно попал в новые кварталы, где расположилась русская колония. И первый, кого Медем встретил, был давний друг из Минска — Теумин.
В большинстве своем русские студенты в Берне были евреями, которые в России из‑за процентной нормы не могли получить образование. Среди них была и моя бабушка. Сейчас остается только гадать, какой суровый рок и чья злая воля разрушили их брак. Эту тайну они оба унесли с собой.
Медем увлекательно описал нравы русской колонии студентов Бернского университета, ее будни, насыщенные политическими лекциями, рефератами, спорами. Колония очень мало интересовалась учебой и очень много — политикой. В то время это был центр русской политической эмиграции, здесь находились и социал‑демократы, и сионисты, и эсеры, и искровцы во главе с Лениным. Нужно сказать, что Медем сразу же не принял Ленина, поняв суть его характера и его политики.
«Когда я увидел его впервые (это было, помню, в начале 1902 года), он не произвел на меня никакого впечатления.
Ленин — человек из железа. Он был способен управлять и желал управлять. Он знал, чего он хочет. А когда хотел чего‑нибудь, он добивался этого. Он не останавливался ни перед чем. Когда он хотел провести решение и обнаруживал, что он в меньшинстве, его это очень мало беспокоило. Он наносил удар ниже пояса, кидаясь на своих противников с необузданной яростью, и перетягивал толпу на свою сторону. Так он получал свое большинство. Или если не получал, то не гнушался прибегнуть к нескольким “невинным” хитростям, при помощи которых большинство будет создано, даже если его фактически нет. А если и это не приносило пользы, он использовал метод раскола, и тогда у него было свободное поле деятельности. Он одерживал победу любым способом. И в этом отношении Ленин действительно прирожденный диктатор. Ленин уже тогда осуществлял мини‑диктатуру в пределах нелегальной партии.
Вторая его черта характера — то, что он никогда не верит вам. Когда вы говорите с ним, он смотрит на вас искоса своими маленькими глазками, с хитрой дьявольской улыбкой, как бы говоря: “В том, что вы говорите, нет ни слова правды! Ну, хорошо, продолжайте, но вы меня не обманете”. Он не верил никому и не доверял никому, кроме себя».
Медем вел острую полемику с Лениным и Троцким. Блестящий полемист, твердо отстаивающий свои позиции, он мог в очень корректной форме, не повышая голоса, буквально уничтожить идейного противника. Светлая голова Медема и его лидерские качества способствовали тому, что сначала он стал во главе Бернской бундовской группы, потом вошел в состав Заграничного комитета, а затем и Центрального комитета Бунда.
Доброжелательный и общительный, Медем поддерживал дружеские отношения даже, несмотря на принципиальные разногласия, с такими людьми, как лидер эсеров Виктор Чернов или сионист, будущий президент Всемирной сионистской организации Хаим Вейцман. Нужно отметить, что Медем был категорическим противником сионистов. Он боролся за то, чтобы именно здесь, в России, загнанные за черту оседлости еврейские рабочие и беднота получили гражданские права и свободы.
Медема знали и любили тысячи людей, слушавшие его во многих городах, где он, блестящий оратор, выступал с лекциями — и в России, и в различных странах Европы. Он пишет о том, как, будучи на нелегальном положении, втайне от полиции вернувшись в Россию, он то и дело был узнаваем людьми. Его окликали: «Товарищ Медем, здравствуйте! Вы меня не помните? Я был на вашей лекции!» А он был вынужден отвечать: «Вы ошиблись».
Он принимал активное участие в десятках бундовских изданий на идише, порою являясь и главным редактором, и даже единственным членом редколлегии. Поднять роль языка восточноевропейских евреев — этому, в частности, была посвящена его многообразная литературно‑издательская деятельность: множество пропагандистских изданий, газеты, публицистические статьи, посвященные актуальным политическим событиям, теоретические труды, впервые рассматривающие вопрос национально‑культурной автономии, в частности работа «Социал‑демократы и национальный вопрос», ставшая идеологической платформой Бунда. И, конечно же, его мемуары, не только исторический документ, но и прекрасный образец литературного творчества.
В них и трогательные воспоминания детства о доме и семье, и описания любимых мест его родного Минска: улицы, по которым он ходил; бульвар с фонтаном, где он гулял; вокзал, на который в детстве они бегали смотреть все церемониальные шествия; необычный трамвай — знаменитая минская конка (при подъеме в гору к двум лошадям мальчик‑кучер подпрягал третью лошадь, которая постоянно бежала рядом с конкой именно для этих целей); лютеранское кладбище, где похоронен отец Медема. Того Минска уже не существует, сохранились лишь старинные фотографии исчезнувшего города.
«Природа окрестностей Минска — скудная: бесконечные сосновые леса, песчаные дороги, изредка какая‑нибудь березка; время от времени — болото, редко — холмик; простирающиеся поля, маленькие озерца, но больше всего — сосны, сосны без конца. Какая бедная, не производящая никакого впечатления природа; как же сильно нужно было ее любить, чтобы разглядеть в ней хоть чуточку красоты и обаяния! А я любил ее!»
Он всем сердцем любил Минск, лейтмотивом всей его жизни — а жил он в вынужденной эмиграции — была тоска по родине, по дому. И не случайно его последними предсмертными словами было сказанное по‑русски: «Я хочу домой».
Последние главы книги посвящены его долгой тюремной одиссее. Несмотря на неизлечимую болезнь и те тяжкие испытания, которые ему пришлось перенести, Медем не терял ни крепости духа, ни чувства юмора, словом, сохранял свое лицо. Вот как вспоминает о нем его сокамерник Станислав Дворак:
«Медем был чрезвычайно веселым человеком. Помню, как сейчас, в первую ночь, когда мы улеглись, я смотрел на него со стороны. Он был для меня неразрешимой загадкой. Белокурый человек с редкими волосами и привлекательным лицом, бледность которого объяснялась болезнью почек. Глаза — темно‑голубые, доброжелательные. Он говорил на изысканном русском, а его немецкий был как у настоящего немца. Элегантно одетый, всегда при галстуке (как Оскар Уайльд, как я обычно говорил). Безукоризненные черные ботинки из‑за границы (Медем был арестован сразу после возвращения из Вены). Он не говорит по‑польски, возможно, русский; а его манеры и умение держать себя как у светского человека, завсегдатая салонов. Во фраке он выглядел бы очень привлекательно. А тогда, в тот момент он был самым бесстрашным заключенным, желающим вырваться на свободу».
Из варшавской тюрьмы, точнее, из тюремной больницы он вышел на свободу, когда в 1915 году германские войска вошли в Польшу. Медем остался жить в Польше, он очень активно работал в польском Бунде. Власть большевиков он не только не принял, но и резко осуждал в своих статьях. По делам Бунда в 1921 году он выехал в Америку. Там его болезнь обострилась настолько, что обратно он уже не вернулся. Он умер в Нью‑Йорке в январе 1923 года в возрасте 43 лет.
Археологическая сенсация на Тамани: древнейшая синагога на территории России
Дом Ребе. Суд и освобождение
