Лингвист Сирил Асланов, профессор Еврейского университета в Иерусалиме, специалист по социолингвистике, сравнительно‑историческому языкознанию, теории перевода и многому другому, — частый гость в России, и не только потому, что он блестящий и востребованный лектор, но и потому, что русская культура всегда была важна для его семьи.

Я родился в Париже. Предки по линии матери покинули Россию в 1918‑м или 1920 году, то есть практически сразу после революции. Кто‑то через Манчжурию, кто‑то через Чехию. Они в одночасье стали врагами народа, потому что успели заработать состояние до 1917 года и входили в те самые 5 процентов русского еврейства, достигших высокого положения в обществе, что

настроило против них новую власть. Белыми евреи тоже были не особо любимы, поэтому путь был только один: эмиграция. Что интересно, для так называемых харбинских евреев было характерно говорить на русском языке, и они, к сожалению, отвергали идиш, но благодаря этому я до сих пор говорю по‑русски.

Моя мать происходила из литовских евреев, в нашем роду был такой интересный человек — ребе Хаим из Воложина, мой прапрапрадедушка, считавшийся в свое время модернистом. Это, конечно, далеко не Аскала — все‑таки он оставался правоверным иудеем, но его идеи о преподавании, изу­чении Талмуда были довольно смелы. В частности, именно он был создателем ешивы нового типа, который востребован и сейчас. Наверное, этот, как сказали бы на идише, ихес во многом повлиял на последующие поколения семьи, в том числе и на моего прадедушку, Ицхака Хацкеловича Шапиро, сумевшего выбраться из бедного белорусского местечка. Ему удалось переехать жить в Саратов — легально или нет, этого точно я не знаю. В те времена в этом городе можно было хорошо обогатиться за счет торговли на ярмарках. Заработанные таким образом деньги позволили ему устроиться в Москве в качестве купца первой гильдии. Но с революцией он все потерял, ему пришлось бежать. Сначала он поехал в Манчжурию, но потом покинул Дальний Восток и уехал во Францию.

Там он стал очень скромным работником банка — и это после того, как занимал пост директора банка в Москве. Мне кажется, эта перемена участи сильно подкосила его здоровье. Он умер в 1929 году, ему было всего 59 лет. И потом: что должен был чувствовать человек, сделавший все для того, чтобы интегрироваться в русское общество, и потерявший все из‑за революции.

Часть моей семьи в 1924 году из Харбина приехала в Палестину, им там не понравилось, и они вернулись назад, но мои дяди родились в Тель‑Авиве, такая ирония! Один из дядюшек, проведя 46 лет в СССР, уехал оттуда при первой же возможности. Но он часто возвращался в Россию, во Владивосток, где оставались жена и дочери. В один из таких приездов его ограбили (ведь у него была валюта) и избили, после чего он вскоре умер.

С родными по отцовской линии произошла похожая история, но связанная с другой национальностью. Мой отец — бакинский армянин. Его семья занималась нефтью, как и многие армяне в Баку, и она тоже все потеряла из‑за революции. Они жили очень хорошо и дружно, пока не были вынуждены покинуть не только свой уютный дом, но и страну.

«И хотела бы не соблюдать кашрут, но не может»

Разные члены семьи исповедовали разные подходы к иудаизму. Например, мой прадедушка, разбогатев, несколько отдалился от традиции, как и многие евреи его поколения. Уже на чужбине многие вернулись к соблюдению законов. Но ведь все относительно: совсем светский человек, видя немного соблюдающего иудея, может думать о нем, что он очень религиозен. Часть моей семьи придерживалась традиции, часть — нет. Моя тетя и хотела бы не соблюдать кашрут, но не может, поскольку у нее аллергия на свинину, — интересно, что это происходит именно с ней, чувствующей себя далекой от иудаизма. Зато сионизм как выражение еврейского самосознания в моей семье всегда играл большую роль, в первую очередь для меня. Я репатриировался в 24 года. Однажды я хотел вернуться, но моя покойная мама сделала все, чтобы я остался в Израиле. Хотя, как и любая мать, она хотела бы жить в одной стране со своим ребенком. Но в то же время она была очень сионистски настроена, и это было сильней остального.

Сама она по разным причинам не репатриировалась, но очень любила посещать Израиль, особенно после большой русской алии. Она всегда любила говорить по‑русски с репатриантами.

«Россия — место, без которого я не могу жить»

В моей семье всегда очень любили Россию, что, казалось бы, странно. Как и многие, они оказались жертвами смутных времен и рассеялись по всему глобусу: кто‑то остался в Японии, кто‑то уехал в Америку, а кто‑то в Англию и Францию, но все как один гордились знанием русского языка, и мой дядя в Калифорнии (брат бабушки) принципиально использовал старую орфографию, он не признал реформы. Для еврея это довольно редко. Такая большая любовь была к русскому языку. Я до сих пор говорю по‑русски, хотя немного с акцентом. Ведь я отношусь ко второму поколению, родившемуся вне России, вот почему я звучу как иностранец.

Атмосфера в моей семье, я бы сказал, была космополитической, наш дом был своеобразным медиатором, местом перехода от самолета до самолета, от поезда до поезда. Ведь тогда в Россию из Парижа ездили на поезде. Мама очень любила ездить в Россию именно так. И для меня советский паровоз был в детстве каким‑то удивительным, волшебным символом. Несмотря на то, что с приходом советской власти моя семья лишилась практически всего, не было принципиального отторжения России. Моя мама часто ездила в Россию, а я в детстве был всего один раз. Часто приезжать я стал по приглашению Центра «Сэфер», в первый раз — 10 лет тому назад. Тогда я вдруг осознал, что замыкаю круг. Моя семья уехала из России во Францию, я из Франции уехал в Израиль и из Израиля приехал в Россию. Теперь Россия — место, без которого я не могу жить, хотя здесь бывает и нелегко избалованному западному человеку, ведь израильтяне — западные люди. Но я чувствую такую энергию, такую романтику в этой стране, что не могу себе представить жизнь без наездов сюда. Когда‑то я подумывал о переезде в Бразилию, но понял, что если перееду, то уже никогда не вернусь в Россию, максимум — в Израиль или Францию. Мне стало так грустно, что я решил не эмигрировать в Бразилию. Я себе не представлял, при всей любви к Бразилии, жизни, какой она была бы для меня без возможности бывать в России. Это какая‑то тайная сила…

«Любимый язык может меняться»

Интерес к языкам возник рано, ведь дома звучало 4–5 языков, и я привык слышать одно и то же сообщение по‑разному. Это многоязычие открыло мне дверь в лингвистику, я тогда и не знал, что есть такая дисциплина, но, даже не зная этого, интересовался языками. В четыре года я уже знал два языка, в семь — три. Мой отец работал в институте славяноведения в качестве исследователя и администратора. На выходных в институте никогда никого не было, но зато была огромная библиотека на славянских языках. Мы часто играли там в прятки, иногда, когда я прятался в библиотеке, про меня забывали, и я увлекался книгами, стоявшими на полках. Помню, меня очень волновало, что слова, которые я видел в этих книгах, были похожи на русские. Порой меня наказывали и запирали в библиотеке, ведь я был несносным мальчишкой, и я снова оказывался один на один с книгами на чешском, сербскохорватском…

Я знаю 15 языков, любимый язык может меняться. Это похоже… Представьте, что у вас много друзей. Когда вы видите старого друга, вы, конечно, очень обрадуетесь ему, и все остальные немного отходят на задний план. Потом вы встречаете другого своего приятеля, с которым не виделись несколько лет, и проводите больше времени с ним. У меня то же с языками. Я очень люблю вспомнить язык, внезапно приехав в страну, говорить на нем, создать контакт с ним, с языком, который я чуть было не потерял. Любой язык из 15 известных мне нравится. Но есть другая привлекательная вещь: языки, которые я не знаю, и среди них тоже есть такие, которые я очень люблю. И может быть, это даже интереснее: говорить о них, чем говорить о тех, которые я знаю. Например, японский язык. Его я практически не знаю, но как же я его обожаю! Я люблю голландский — и не знаю почему! Но есть такие, которые я терпеть не могу. Например, финский. Я его не знаю, но он меня и не привлекает. Или албанский. У меня есть сентиментальный подход к языкам. Я очень люблю венгерский, но терпеть не могу венгров, хотя это не очень политкорректно. А все потому, что существует вражда между румынами и венграми. А я так люблю Румынию и румын, когда я слышу румынский или говорю на нем, то меня как будто поглаживают. Это восхитительный опьяняющий коктейль романского со славянскими влияния­­­­­­ми, с балканским привкусом. Мне очень приятно. Я люблю бывать в Румынии и даже усвоил недоброжелательный взгляд на венгров.

Есть такие языки, которые я изучал в самой формальной обстановке: древнегреческий, латынь, немецкий. Другие языки я, что называется, словил, часто это было связано с событиями в жизни. Древнегреческий я изучал 16 лет и даже докторскую диссертацию написал о нем. Итальянский учил сам, а приехав в Испанию, за несколько дней выучил испанский, потому что они очень похожи. После этого я приехал в Бразилию и за два дня выучил португальский. Когда языки похожи, когда ты знаешь структуру одного языка, то другой дается значительно проще. Даже идиш, на котором в моей семье не говорили, я выучил легко, поскольку знал иврит, немецкий, славянские языки. Я выучил его, даже не осознавая этого. Конечно, важна разница между мертвым и живым языками. Живой язык проще усвоить на практике, а мертвый — это филологический язык, здесь нужно приложить много усилий. Сколько часов я вложил в изучение древнегреческого, санскрита, арамейского с самого детства! Благодаря языкам раскрываются две стороны моей личности: работяга и авантюрист. Я стараюсь их совмещать. Мне не нравится, когда в человеке присутствует только одна из этих ипостасей.

Многие считают, что ученый — это скучный человек, который пишет скучные статьи, которые читают несколько человек в мире. Я бы сказал, что тот факт, что я и армянин, и еврей, и француз, и израильтянин, выражается в том, что я стараюсь быть серьезным ученым, но в то же время обязан время от времени валять дурака. Не могу иначе.

Больше всего мне нравится размышлять о характере языка. Я занимаюсь этим все время. Либо самого языка, либо диалекта. Характер — это система. Лингвист анализирует язык как замкнутую систему. А социолингвиста иногда интересует то, что, например, говорят о языке: какой он в восприятии, — легкий или тяжелый, красивый или ужасный и т. д. Иногда можно услышать совершенные глупости, ничем не оправданные мнения, но это‑то как раз и интересно для социолингвиста. В данной области меня интересует эстетика языка, хотя это и не является лингвистической задачей: что группа или человек думают о языке. Почему он считает, что английский язык красивый и престижный. Зато язык бедных эфиопов, которые не имеют ничего, считает непрестижным, неинтересным. Это очень занятно! Хотя это, скорее, социальная проблема.

Меня интересует язык как система, как текст, изобретение некого артефакта, атмосферы. Мне иногда нравится учить язык без особых целей. Иногда тот, кто слишком устремлен, теряется. А тот, кто делает что‑то играючи, лучше достигает цели.