Прошедшая в Иерусалиме в рамках 27‑й Международной книжной ярмарки презентация новых изданий «Книжников» вылилась в своего рода миниконференцию, посвященную смеху и сатире в еврейской мысли. Ответ на вопрос, почему разговор пошел именно о юморе, лежит на поверхности: смех начал снова попахивать кровью. После убийства французских карикатуристов споры о границах дозволенного и месте смеха в современном обществе разгорелись не только на политических форумах, в прессе и социальных сетях, но и в узких кругах знатоков культуры и религиозной традиции. Смех и сатира — вещь серьезная, полезная, но и опасная. Об этом говорили авторы, переводчики и редакторы издательства, обращавшиеся в своих выступлениях к самым разным аспектам этой темы — от трагических до анекдотических.

Мы публикуем часть выступлений с иерусалимской встречи.

Бояться нельзя. Смеяться

Борух Горин

Я не буду говорить сегодня о культуре смеха в Талмуде, мидраше, хасидской литературе, оставив это ученым мужам. Благодаря счастливому невежеству большинства в языке идиш у меня нашлась своя интересная ниша. Переводя с идиша, я столкнулся с проблемой цензуры, причем не только внешней, но и самоцензуры, отношением еврейской структурированной общины к тому, что называется «вынести сор из избы». В первую очередь это касается Башевиса Зингера, который удивительным образом умудрялся одновременно создавать два разных произведения под одним названием: одно на идише, а второе на английском.

«Враги. История любви» — очень показательный пример самоцензуры. Романы Башевиса Зингера на английском языке выходили не только усеченными, но часто и сильно переписанными, с выкинутыми, а иногда, что более удивительно, добавленными сюжетными линиями. В официальном советском книгоиздании Башевиса Зингера не существовало вообще, а сейчас любой его роман можно найти в двух переводах на русский язык — как правило, это хороший перевод с идиша и чудовищный с английского, и это не потому, что девяносто процентов переводов с идиша делает наше издательство. Дело в том, что английского Башевиса перевести хорошо невозможно. Во‑первых, Башевис диктаторски контролировал переводы своих текстов на английский, вмешиваясь в них, хотя английский знал плохо, а во‑вторых, на английском сам текст и даже сюжет значительно отличается от варианта на идише, именно потому, что Башевис опасался выносить сор из избы.

Тот, кто читал книгу «Враги. История любви» в переводе с английского, смотрел фильм или спектакль, вероятно, помнит сюжет. Герман Бродер, варшавский интеллектуал, спасшийся из оккупированной Польши попадает в Америку и продолжает жить там воспоминаниями. Он потерял в Варшаве жену и детей, самого его спасла полька‑домработница. Из благодарности герой женится на своей спасительнице и берет ее с собой в Америку. В Америке он встречает женщину, близкую ему по воспитанию и взглядам, между ними завязывается роман… такой «Осенний марафон» в трагическом нью‑йоркском пейзаже. И тут, что предсказуемо для Башевиса, к герою приезжает жена, которая, оказывается, не погибла. Их семья давно начала рушиться, война только поставила точку. Распутать создавшуюся ситуацию Герман не в силах, он просто сбегает и позже пишет всем трем дамам прощальное письмо. Между тем оставленные женщины сближаются: полька рожает на руках бывшей жены, и при этом им помогает любовница. Такой вот Башевис.

Самое интересное, что в версии романа на идише есть еще четвертая женщина. Когда герой бежит в никуда, он встречает Нэнси Избель, каббалистку, дочь пентагоновского полковника и еврейки. Автор описывает ее как существо неопределенного пола. Она пытается его воспитывать, не понимая, чего он — человек, прикоснувшийся к мистической традиции, — может искать в чужих огородах. В английском варианте этого персонажа не существует вообще. Башевис, как я предполагаю, в романе хотел рассчитаться с польским еврейством, с сумасшедшими беженцами, но трогать американское еврейство, густо смешанное с элитой американского общества, — нет, этого он опасался. Вот эта оглядка на американское общество по контрасту заставляет вспомнить другого писателя, живущего в Америке, — одного из живых классиков литературы ХХ века Филипа Рота. Рота не интересуют евреи диаспоры, его тема — американские евреи, общество, в котором он живет, и ему совершенно все равно, что будут думать о нем окружающие. Там, где заканчивается Башевис Зингер, там начинается Филип Рот. И с одной стороны, парадоксально, а с другой — закономерно, что именно Рот стал всемирно известным американским писателем, а Башевис Зингер — писателем восточноевропейского галута.

Говоря о цензуре, теперь уже о советской, нельзя не вспомнить Шолом‑Алейхема. Мне пришлось много его переводить, сравнивать тексты, и я хорошо понимаю, почему многое было вырезано, хотя сам писатель до революции не дожил. Возьмем, к примеру, рассказ «Сапожники», вошедший в разные советские сборники. На идише описывается, как во время субботнего ужина приносят рыбу, следом чолнт, потом цимес, затем компот. В советском издании на рыбе еда заканчивается. В 1929–1930 годах было нежелательно, чтобы евреи задумались, почему раньше в субботу они ели мясо, рыбу и цимес, а сейчас, в светлом настоящем, этого нет. Из книг выкидывали песни, так как не могли их перевести, вырезали огромные религиозные пласты, представив таким образом Шолом‑Алейхема антиклерикальным, почти социалистическим писателем. В советское время его много издавали, ему многое прощалось, но все, что касалось смеха над «товарищами», новым порядком, в Советской России просто не переводили. К примеру, Шолом‑Алейхем, характеризуя народных вождей — местных сапожников, портных, возглавлявших в начале века социалистические волнения в местечках, — часто употребляет слово «хаверел». Это как бы «товарищ», но с уменьшительным суффиксом, почти «дружок», но не скажешь же: «дружок из обкома». Это слово никогда адекватно не переводили и даже не пытались. Бояться можно, ненавидеть можно, любить — замечательно, смеяться над «товарищами» нельзя. «Товарищи» не смешны. Для нашего сборника «Новая Касриловка» я перевел рассказ Шолом‑Алейхема «Пасхальная экспроприация», который никогда не издавался на русском языке. И понятно почему: «товарищи» там смешны, и даже бомба у них из мацы.

Совсем недавно опубликовали часть архивов Сталина, и я прочел там замечательный документ, стенограмму его встречи с украинскими писателями. Писатели хором жаловались на Михаила Булгакова: как можно в Москве ставить спектакль этого антисоветчика и националиста, ненавидящего Украину? Сталин дает им развернутый ответ, он говорит, что — да, Булгаков ненавидит советскую власть, это очевидно, но в «Днях Турбиных» Булгаков в своей ненависти четко ставит диагноз: эта власть надолго, и его уверенность убеждает и зрителя. А вот насколько убедительны бравурные пьесы о смелых комиссарах — это еще неизвестно. И поэтому Булгаков будет идти во МХАТе.

Человек, прочитавший «Конармию», «Дни Турбиных», начинает бояться кошмара кровавого режима. С юмором сложней: когда ты над чем‑то смеешься, страх уходит. Сталин понимал это. Пусть боятся. Смеяться нельзя.

МИР СОТВОРЕН СМЕХОМ

Менахем Яглом

В еврейских классических источниках тема смеха и правильного к нему отношения поднимается многократно. И в Писании, и в талмудической литературе смех воспринимается как явление двойственное, разрушительное и созидательное одновременно. Очень подробно тема амбивалентности смеха проработана и в еврейской мистике. Со смехом, шутовством ассоциируются некоторые из библейских персонажей, в том числе и самые знаковые. Так, шутами Г‑сподними называют праотца Ицхака и царя Давида.

Ицхак — единственный герой Писания, имя которому нарекают не родители или близкие, а сам Всевышний. В книге «Зоар» (3:193б), пожалуй важнейшем произведении еврейской мистики, это объясняется шутовским предназначением праотца, существенным настолько, что Б‑г предопределяет его еще до рождения самого героя. Цитату из «Зоара» стоит предварить разъяснением: левая сторона в каббале соотносится с Б‑жественным качеством суда, а правая — с Его милосердием. Воплощением качества суда (гвура) считается праотец Ицхак.

«Рабби Элиэзер спросил однажды отца своего рабби Шимона: “Почему нарек Пресвятой, благословен Он, Ицхака, как сказано: „И ты наречешь ему имя Ицхак“ (Берешит, 17:19); ведь кажется, что еще до появления на свет назвал его Ицхаком?” Ответил ему: “Сказано, что воды вбирают огонь, ибо воды приходят со стороны суда. А еще: пойди, спроси левитов — шутов той стороны [Суда], что ходят с музыкальными инструментами и песнями, о той стороне. Посему‑то Ицхак и радость, ибо явился от той стороны и к ней приник. Приди и узри: Ицхак — это шутки и радость, он подменил воду огнем и огонь — водой, за что и назван так. Посему‑то Пресвятой, благословен Он, нарек его этим именем еще до того, как тот явился на свет, и сообщил это Аврааму”».

Мы видим, что Ицхак, воплощенный суд, меняет природу мира, выворачивает его наизнанку, превращая кары и скорбь в радость. Он сам величайшая шутка Всевышнего, и потому Всевышний дает ему имя до рождения, заповедуя Аврааму назвать его именно так, а не по‑другому.

Многие странные на взгляд толкователя поступки и слова царя Давида в классических источниках тоже объясняются его шутовством. Так, автор «Зоара» сообщает о том, как царь оправдывался перед Всевышним после греха, совершенного им с Бат‑Шевой, женой Урии‑хитиянина: «Приди и узри: мастер, когда говорит, всегда говорит о своем ремесле. Так и Давид, будучи царским шутом, хоть и пребывал в печали [из‑за своих прегрешений], стоя перед ликом Царским, по‑прежнему развлекал Его шутками, чтобы развеселить. Сказал он: “Владыка мира, говорил я: „Испробуй меня, Г‑споди, и испытай меня“ (Теилим, 26:2), а Ты отвечал, что не смогу я выдержать испытания. Вот я и согрешил, чтобы оправдать Твои слова, чтобы оказались слова Твои истинны. Ведь если б не согрешил я, то оказался бы прав, а Твои речи бы были пусты. Но согрешив, чтобы стали слова Твои истиной, оставил я место для оправдания слов Твоих, ибо совершил я грех, чтобы Ты оказался был: „…прав Ты в слове Твоем, чист в суде Твоем“ (Теилим, 51:6). Так вернулся Давид к мастерству своему, и в горести говорил Царю шутки”» (Зоар, 2:107а).

Комментаторы «Зоара» говорят, что в Высшем суде Давид был тогда приговорен к смерти. А как можно освободиться от смертного приговора? Да только ударившись в шутовство! Шутов не судят, ведь каббалисты учат, что именно смех лежит в основе Творения.

Огромное значение шутовству, комедийности придавал один из самых ярких и парадоксальных хасидских наставников, р. Нахман из Брацлава. Он не раз говорил, что в этом мире вообще ничего не происходит всерьез, даже Тора и ее заповеди — это своего рода Б‑жественная комедия. В одном из своих произведений, «Истории о скромном царе», он написал, что суть всякой вещи составляет таящаяся в ней шутка, а главным комедиантом объявил даже не царя, а первосвященника, вершащего свое служение в Судный день, в Святая святых Иерусалимского храма: «Есть среди стран страна, включающая все страны, а в этой стране есть один город, что заключает в себе все города страны, включающей все страны. В этом городе есть дом, что включает все дома города, заключающего все города страны, включающей все страны. И в этом доме есть человек, состоящий из всех людей дома, что включает все дома города, заключающего все города страны, включающей все страны. И есть там один, что создает все насмешки и все шутки страны».

Это очень многоплановая история. Строится она на аллюзии к Мишне, Келим, 1:6‑9: «[Есть] десять [уровней] святости: Земля Израиля святее всех стран; <…> Города, обнесенные крепостной стеной, более святы, чем она; <…> Святая святых святее всего, туда входит только первосвященник и только в Йом Кипур во время служения». Итак, место, которое включает в себя весь мир, в том числе Землю Израиля, Иерусалим и Храм, — это Святая святых, куда в Йом Кипур входит первосвященник, представляющий весь народ Израиля и все человечество в целом. И что же он делает в ходе самого таинственного и возвышенного служения, доступного человеку? Он создает все насмешки и шутки мира.

Смех губит и спасает: Диоклетиан и Аргентин

Яаков Синичкин

Все, кто знаком с талмудической литературой — Талмудом, мидрашем, — знает, что в ней много смешного. Раскаты хохота или хотя бы его эхо мы слышим постоянно. Смеется сам Б‑г, царь бесов Ашмедай, библейские герои, да и мудрецы подшучивают друг над другом даже во время алахических дискуссий. Я расскажу вам смешную историю из книги «Берешит раба», которую мы недавно перевели и выпустили. Историю о шутках. Главный ее герой император Диоклетиан — редкий персонаж в талмудической литературе. Известно, что он жил в Иллирии и от простого рядового поднялся до императора. В талмудическом рассказе Диоклетиан для удобства поселен в Тверию, центр деятельности мудрецов того времени, и поставлен на должность свинопаса, чтобы уж потом было откуда подниматься. Итак, во время житья в Тверии случалось не раз, что, когда свинопас проходил мимо дома учения Рабби (Йеуды а‑Наси), выбегали оттуда дети и начинали дразнить, а то и бить свинопаса. Надо сказать, что Рабби жил на 100 лет раньше Диоклетиана, но талмудический рассказ сводит их вместе.

Прошло много лет, Диоклетиан невероятно возвысился и стал императором (возможно, как раз в эти годы происходит сюжет известной сказки Андерсена). Приехал он в знакомые места, чтобы воссесть в резиденции недалеко от Тверии, и вспомнились ему молодые годы, когда он мимо бейт мидраша без шуток, скажем так, пройти никак не мог. Шутил при этом, что обидно, не он — а над ним, — и теперь пришло время на это ответить.

Что придумал Диоклетиан? Он посылает мудрецам в Тверию письмо с приказом явиться в Паниас, его резиденцию, рано утром в первый день недели. Своему же посланцу император дал наказ передать письмо почти перед самым началом субботы, чтобы у мудрецов не было никакой возможности добраться вовремя. И вот тогда‑то за неуважение к власти он сможет их строго наказать. Хорошая шутка.

Посланец императора выполняет поручение. Рабби читает приказ и в расстроенных чувствах остается стоять на улице, вместо того чтобы, как принято перед субботой, вместе со всеми добрыми евреями бежать в баню. Его замешательство видит проходящий мимо друг Рабби, рабби Шмуэль бар Нахмани (он‑то как раз жил во времена Диоклетиана), и интересуется, что же приключилось. Рабби рассказывает о безвыходном положении, в которое поставил его император. Возможно, кто‑то посчитает приказ забавной шуткой, но ему, Рабби, совсем не смешно. Шмуэль, вместо того чтобы посочувствовать, говорит: «А иди‑ка ты в баню». Что вообще‑то единственно верное перед субботой: «Ты сделаешь должное, и Творец, будем надеяться, сотворит для тебя чудеса».

Рабби слушается и идет в баню, там ему встречается очень странный персонаж по имени Аргентин. Аргентин этот ведет себя непотребно — хихикает, пристукивает и приплясывает перед мудрецами. Рабби, как мы уже поняли, человек серьезный — он приходит в гнев. «Создатель твой в тревоге, а ты смеешься!» — говорит он Аргентину. Шмуэль бар Нахман, человек, шутку понимающий лучше, советует: «Оставь его, ведь иногда ради чуда является он». Аргентин, судя по всему, «банный демон», хулиган, насмешник и буян, но он подвластен воле мудрецов и готов помогать им, как мы увидим ниже.

Услышав о затруднениях Рабби, Аргентин говорит: «Идите, ешьте и свершите добрую субботу, ибо Творец ваш вершит чудеса, а я утром первого дня недели доставлю вас в то место, куда захотите».

Как сказал, так и сделал: на исходе субботы после завершения молитвы взял он их и перенес к вратам Паниаса. Диоклетиан изумлен: как это могло произойти? Он приказывает запереть ворота, но Аргентин переносит Рабби со Шмуэлем на городскую стену. Тут уже коса нашла на камень. Император хочет дошутить свою злую шутку до смерти мудрецов. Он повелевает растопить баню и три дня держать в ней своих гостей, чтобы они якобы очистились, а на самом деле сварились в кипятке. Аргентину все это только на руку, он ведь банный бес, ему ничего не стоит баню охладить и устроить мудрецам приятное времяпрепровождение. Мудрецы чистые и довольные предстают перед глазами опешившего Диоклетиана, который упрекает их: «Поскольку знаете вы, что Б‑г ваш совершит для вас чудеса, вы пренебрегаете царем!»

Понимая, что за этими словами кроется намек на совсем другие проступки, совершенные в давние времена, когда царь был свинопасом, мудрецы находят себе оправдание: «Диоклетиана‑свинопаса презрели мы, но царю Диоклетиану мы служим»! Император поучает их: «И все равно, не набрасывайтесь даже на ничтожного римлянина и даже на ничтожного слугу»!

Эта история, казалось бы, выводит очень простую мораль: смеяться опасно. Но при этом за кадром доносится веселый, серебристый смех Аргентина, который не только учит мудрецов смеяться над опасностью, но и вместе с рассказчиком подшучивает над всеми персонажами вместе взятыми.

Чего ты скалишься?

Меир Левинов

После высказанных дифирамбов шуткам и юмору я процитирую «Мидраш Биур»: «Смех предосудителен». Надо сказать, что смех — это действие сугубо физиологическое. Он сходен с желанием почесаться, и понятно, что нельзя осуждать человека за то, что он чешется, и нельзя ему это запретить. Смех тоже запретить невозможно, но можно ввести в определенные рамки. В приличном обществе не принято чесаться при всех, и, по крайней мере, в книгах по этикету написано, что не принято громко смеяться.

Лучшие шутки всегда физиологические — к примеру, голую задницу показать! Вспомните скомороха из фильма Тарковского «Андрей Рублев» — ничего смешнее нет: «Пониже колена, повыше пупка…», хей‑хоп, встает на руки — голая задница — смех в зале. Действительно, очень смешно, даже очень приличных людей голая задница завораживает.

Открываем Раши и читаем (Теилим, 78:66): «Поразил врагов в задницу, наградив их геморроем, что выпало им в вечное поношение». Тут же рядом (78:45) говорится, как во время казней египетских лягушки прыгали и вцеплялись египтянам в интимные места. Из Раши слова не выкинешь. Такие мужские шутки.

Если говорить про еврейство, то рядом с этими шутками авода зара, идолопоклонство, рядышком лежит.

Известна история из Талмуда (Сангедрин, 64а). Сабата бен Алас сдал внаем своего осла нееврейской женщине, и когда они пришли к храму Пеора, она сказала: «Подожди, я войду и выйду». Когда она вышла, сказал ей: «Ты тоже подожди, я тоже войду и выйду». Сказала ему: «Ты разве не еврей?» Сказал ей: «А тебе какое дело?» Вошел в храм, опорожнился перед статуей и подтерся носом идола Бааль Пеора. Сказали жрецы, всячески его приветствуя: «Ни один человек не служил ему так, как ты!» Мудрецы говорят, что Бааль Пеору служили испражнениями, а Сабат бен Алас по невежеству этого не знал. Но ведь острие рассказа Талмуда не невежество, а что шутки такого рода — все равно авода зара, пусть даже смеются над идолом. Очевидно, что никто из наших мудрецов не может одобрить такой юмор: он все же приближает человека к животному. Хотя не менее очевидно, что запретить его невозможно.

О смехе много пишет рав Цадок из Люблина. Вернее, не о «смехе», это неправильный перевод. Проблема не в смехе, проблема в лейцонус, лейцанут. Если перевести правильно слово «смех», «юмор», то в еврейской традиции это лейцонус. Что такое лейцонус… насмешка… нет, и не насмешка. Если вы откроете Талмуд, то увидите, что лейцонус — широкая палитра возможных действий. В трактате «Авода зара» перечисляется, что нехорошо ходить в цирк, театр, «…и наслаждаться мокасим». Мокас — на греческом «насмешник». Фокос мокос — «заседание насмешников». И фокус‑мокус — это нехорошо.

Когда мы говорим про лейцанут, рав Цадок выделяет две стороны. Одна — это когда смеются над врагом, то есть, как сказано в Теилим (2:4): «Сидящий в Небесах засмеется». Он разрушает планы врага, смеется — и мы смеемся. Но есть и вторая сторона: детские игры, развлечения, детский смех. Это вещи необходимые, хотя их источник — дурное начало. По выражению р. Цадока, мы подстрекаем (мситим) детей к Торе, обращаясь к их дурному началу, потому что у ребенка до 12 лет нет доброго начала, он представляет собой чистый эгоизм, ему нужно выжить в этом мире, он должен заботиться о себе. Альтруизм (доброе начало) привносится извне, воспитывается. Мы приближаем его к Торе через внешние вещи, корень которых в йецер а‑ра, дурном начале. Обещаем ребенку конфеты, обещаем велосипед, шутим. Шутим, чтобы его соблазнить. Рамбам в «Законах о йом тов» пишет, что радость в праздник замечательная вещь, но только не лейцонус, не легкомыслие. В чем разница? Р. Цадок объясняет очень простую вещь: лейцонус — внешнее, это не радость сердца. Он приводит рассказ из Маариля про великого ученого рабейну Тама. Когда рабейну Там собирался учить слишком сложную тему Талмуда, он выкладывал на стол груду золотых монет, «чтобы расширить сознание».

Вот это такая же детская попытка соблазна, попытка привнести лейцонус, — это мы тянем из детства. Ребенок поцарапал палец и кричит истошным голосом, папа серьезно говорит: вызываем «скорую помощь»? И тогда ребенок видит непропорциональность своего страха, начинает хихикать, смех отгоняет боль, страх. Но ведь лейцонус остается и у взрослых. Рамхаль говорит очень простую вещь: «Смех — это натертый маслом щит, чтобы отогнать увещевание». Да, смех, лейцонус прогоняет страх, но страх необходим для аводат ашем, работы на Творца. С помощью лейцонус человек перестает бояться и того, чего должен бояться. На самом деле Рамхаль косвенно цитирует пророка Йешаяу, который, передразнивая птичий язык, говорит (28:13‑14): «Указ к указу, указ к указу, штрих к штриху, штрих к штриху, чуть там, чуть там, — чтобы падали, чтобы попадались в ловушку, чтобы попались в западню. А потому подойдете, послушайте слово Всевышнего, насмешники‑юмористы… вы, которые говорите: мы заключили союз со смертью и кнутом, что мимо пройдут…» Так вот: не пройдут, потому что смех прогоняет придуманный ужас. А настоящий ужас никуда от смеха не денется: «Сидящий в Небесах посмеется» над юмористами, но юмористам этот смех не понравится.

Лейцонус — тот самый юмор, который необходим в воспитательных целях, чтобы побудить нас к доброму. Но в нем есть и обратная сторона медали, он способен убить все хорошее, что есть в нас.

Творение смехом. Плач и ликование у Гилеля Цейтлина

Эстер Яглом

Менахем Яглом говорил о шутах, об Ицхаке, царе Давиде, а я ни больше ни меньше сразу начну со Всевышнего. У р. Нафтали Бахараха, каббалиста, жившего в XVII веке, есть книга «Сефер Эмек а‑мелех» («Глубь Царя»; напечатана около 1648 года), где много сказано о начале мира. Описывая Б‑жественное «сокращение» (цимцум), автор спрашивает, откуда в самом начале Творения взялись силы, сокрытые в изречении: «[Всевышний] возвысился в мысли Своей» (как сказано в книге Марху «Эц хаим»)? Ведь для того, чтобы поднять свет, нужны силы снизу, внизу должны быть праведники, но они еще не сотворены. На это Бахарах отвечает: «Всевышний подумал о праведниках и душах их, которые будут сотворены в будущем, и этого хватило ему, чтобы, возрадовавшись, рассмеяться. От силы сотрясения и раскачивания в смехе Его появились суды, мощи которых хватило, чтобы поднять свет и начертать буквы. Которыми будут созданы миры (Шеар шаашуей а‑мелех [«Врата Царской игры»], гл. 2).

Только что Меир Левинов заявил о  физиологичности смеха. Так, словно «физиологически» сжавшись, сократил Он свет Свой «из Себя в Себе» и произошел цимцум, освободивший пространство, чтобы сотворить мир. Смех — это не средство. Это само творение.

У меня не очень смешная тема, более того — трагическая. Известно, что, когда сил праведников не хватает, они «поднимают свет» своей смертью, когда их души берут на себя силы молитвы. Мы готовим книгу об одном таком праведнике, о еврейском мыслителе, стоящем у истоков идей неохасидизма, в эпоху которого мы живем. Его имя — Гилель Цейтлин. Позднее его идеи были раскрыты и воплощены создателями неохасидизма р. Шломо Карлебахом и р. Залманом Шехтером. Сейчас мы живем в эпоху расцвета этих идей, которые помогли раскрыть и оживить веру и учение для современных евреев.

Сам Цейтлин родился в хабадской семье, потом отошел от веры, стал журналистом, много писал на идише, а потом вдруг стал практикующим каббалистом, начал пророчествовать, писать труды, спасать мир учением Торы. Он писал новый «Зоар». Часть даже на арамейском. Переводить и делать комментарии к его текстам очень сложно, но они невероятно красивы. Цейтлин был убит по дороге в лагерь смерти Треблинка на площади Умшлаг, куда он пришел, надев тфилин, завернувшись в талит и с «Зоаром» под мышкой. Он совершил освящение Б‑жественного имени. Как я уже говорила, когда мир находится в критической ситуации, происходят массовые смерти праведников. Их души становятся тем самым магнитом, который вытягивает все беды. Душами праведников прочищаются небесные трубы. И сейчас мы тоже видим: праведников убивают. Цейтлин много писал о том, что происходит во времена Тьмы. Я хочу процитировать сейчас маленький отрывок о единстве печали и радости, из «Сифран ле‑йехидим» («Книги для избранных») Гилеля Цейтлина, призывающей к созданию обществ каббалистов, оживляющих учение и спасающих мир:

«А когда увидит тьма, что не одолеть ей человека, ибо крепок человек тот, подобно столпу недвижному, и не поколеблют его ни намерения злые, ни томления плоти, — предстанет перед ним она в обличье ангела доброго. И украдет она сердце его, и отдалит его от Святого Благословенного, пробудив в нем грусть, пришедшую от Иной стороны (ситра ахра), меланхолию и умаление сознания.

Ты же, обитатель чертога, не позволяй грабителю этому войти в сердце твое. И пусть будет сердце твое, обитатель чертога, “сердцем разбитым” и вместе с тем “сердцем радостным”, как разъясняется это у Рашби: “Плач в сердце моем — с одной стороны, а радость — с другой”. (Аллюзия к: “Грусть — с одной стороны, а радость — с другой” [Зоар, 255а]), ибо “печаль” и “сердце разбитое” и не суть одно, как объяснил это “лев чертога высшего” — р. Шнеур‑Залман святой: “Печаль — у того, чье сердце охвачено отупением подобно камню, и нет в нем жизненной силы; горечь же и сердце разбитое — напротив! Ведь есть в сердце том сила, чтобы огорчаться” (Танья, ч. 1, гл. 31). Если разбито сердце твое и полно жизни, чтобы рыдать и умолять Святого Благословенного, — в мановение ока отворятся пред тобою врата “чертога, коему разрешено открываться лишь перед слезами”» (Тикуней Зоар, 26б).