Галич, Высоцкий, Окуджава… Количество и разнообразие еврейских сюжетов в творчестве классиков и современников бардовской песни дают повод для более подробного разговора. О том, насколько еврейская тема участвовала в формировании авторской песни и как она представлена в авторской песне последнего времени, размышляют филолог и бард Рахель Абельская, бард Александр Городницкий, литературовед Анатолий Кулагин, критик, музыковед Владимир Фрумкин, исполнитель и переводчик песен Высоцкого на иврит Марк Эпельзафт.

Рахель Абельская

Занимаясь много лет авторской песней — сначала как бард, а затем как исследователь — я постепенно пришла к выводу, что ее поэтика является поэтикой русско‑еврейского синтеза и что участие «еврейского» в формировании авторской песни выходит за рамки тематики или отдельных сюжетов. И это прослеживается на всех уровнях — от формально‑поэтического и музыкального до тематического.

«Еврейское» участвовало в формировании нового песенного явления с самого начала — и через ментальность творцов первых песен, и через те песенные жанры (городской песенный фольклор и советскую массовую песню), которые давали «строительный материал» для жанра нового, и, разумеется, через русскую поэзию, прежде всего, через ее библейскую составляющую.

Уличный торговец и музыкант. Рисунок Амшея Нюренберга. 1902. Из коллекции О. Тангян

Помимо различных аспектов поэтики, можно говорить и об общем типе музицирования в еврейской фольклорной — и в авторской песне. Последнюю — то ли в шутку, то ли всерьез — иногда производят от творчества средневековых менестрелей, а также чуть ли не от Гомера и Сафо. Между тем есть прецедент, существенно более близкий к нам и исторически, и географически — движение еврейских «бродеровских певцов», исполнявших со сцены песни собственного сочинения на идише, аккомпанируя себе на гитаре. Расцвет этого движения бардов — последователей еврейского актера Берла Бродера — пришелся на вторую половину XIX века, а географически — на юго‑запад Российской империи, проще говоря, на черту оседлости. Благодаря шантанной и парковой эстраде к началу ХХ века еврейские песенные мелодии, иногда уже с «уличными» текстами на русском языке, начали гулять по России, соединяясь с русским городским фольклором. В годы «оттепели» протестное неприятие всего официального породило новый всплеск интереса к этим маргинальным песенкам, которые в кругах интеллигенции стали называться «блатными».

Участвовала в формировании авторской песни и еврейская тема, в первую очередь как тема правозащитная и «обличительная». Наряду с другими «обличительными» темами, связанными прежде всего с критикой сталинского режима, еврейская тема стала открытием «оттепели». В общественном пространстве она выразилась в протесте против государственного антисемитизма. В сентябре 1961 года с официальной литературной трибуны прозвучало стихотворение Е. Евтушенко «Бабий Яр», впервые нарушившее негласный запрет на обсуждение темы антисемитизма, да и вообще еврейской темы. В неофициальном поэтическом пространстве, помимо Б. Слуцкого, писавшего стихи такого рода «в стол», эту тему начали разрабатывать барды, в первую очередь Галич.

В творчестве Галича затронуты все аспекты еврейской тематики, привлекавшие общественное внимание в 1960‑х годах — от Холокоста и антисемитизма до эмиграции:

И только порой под сердцем
Кольнет тоскливо и гневно…
Наш поезд уходит в Освенцим
Сегодня и ежедневно!
«Поезд» (1964)

Уезжаете?! Уезжайте —
За таможни и облака!
От прощальных рукопожатий
Похудела моя рука.
«Песня исхода» (1971)

«Еврейская» тема, прежде всего тема антисемитизма, по‑своему отражена и у Высоцкого, и у Окуджавы, что говорит о ее актуальности и усилении общественного интереса к ней в 1960‑х — в период формирования авторской песни.

Но один из еврейских образов Галича стоит особняком — он напоминает покаяние за отказ от своего еврейства, забытого вместе с ушедшим детством. Речь идет о стихотворении‑песне «От беды моей пустяковой…», в котором из детских воспоминаний поэта в трудную минуту — травли и исключения из Союза писателей — всплывает образ «мальчика с тростниковой дудочкой»:

 От беды моей пустяковой
(Хоть не прошен и не в чести),
Мальчик с дудочкой тростниковой,
Постарайся меня спасти!..

Стихи посвящены матери, и этим подчеркивается реальный — из детских лет — источник таинственного образа и связанных с ним ассоциаций:

Разливался, пропахший светом,
Голос дудочки в тишине…
Только я позабыл об этом
Навсегда, как казалось мне.

Есть известная хасидская легенда, пересказанная И. Эренбургом в романе «Люди, годы, жизнь», о том, как мальчик, играя на дудочке, вымолил у Всевышнего прощение для всех людей:

«В одном из местечек Волыни был знаменитый цадик — так называли хасиды подлинных праведников. В Судный день… цадик просил Б‑га отпустить людям грехи, но Б‑г прикидывался глухим. Вдруг тишину нарушила маленькая дудочка. Среди бедноты, стоявшей позади, был портной с пятилетним сынишкой. Мальчику надоели молитвы, и он вспомнил, что у него в кармане грошовая дудочка, которую ему купил накануне отец. Все накинулись на портного: вот за такие выходки Г‑сподь покарает местечко!.. Но цадик увидел, что суровый Б‑г не выдержал и улыбнулся.

Вот и вся легенда. Она взволновала Маркиша (поэта Переца Маркиша. — Р. А.), он воскликнул: “Да это об искусстве!..”»

Трудно представить, что Галич не читал самого обсуждаемого в среде интеллигенции тех лет произведения И. Эренбурга. Но в таком случае образ мальчика с дудочкой мог иметь не столько национально‑религиозный (нравоучительная сказка, услышанная в детстве от матери), сколько культурологический источник («Да это об искусстве!..»). Однако, как это часто бывает, поэзия объединила в себе разнородные элементы, переплавив их в единое целое.

С одной стороны, речь в стихотворении идет о духовном спасении, путь к которому был указан в детстве, — но поэт им пренебрег. Символом детства — материнского мира, духовной родины — становится мальчик с дудочкой — единственный, кто знает этот путь. Обращаясь к матери, Галич говорит о том, что понятно только им двоим — о знакомой с детства еврейской сказке.

С другой стороны, это стихотворение — о спасительности искусства. После чтения процитированного выше эпизода из воспоминаний И. Эренбурга у Галича мог родиться образ, включающий коннотацию всепобеждающей силы искусства. В этом случае «мальчик с дудочкой тростниковой» представляет собой органический сплав двух символических образов — наивного ребенка из хасидской сказки, чья мольба о спасении достигает слуха Всевышнего быстрее, чем молитвы взрослых, — и античного божества с тростниковой флейтой, символизирующей могучую силу искусства, которое рано или поздно победит неправду.

Собственно говоря, мальчик с тростниковой дудочкой — это и есть сам поэт, соединяющий в себе — не всегда гармонично — домашний, хранимый от посторонних глаз мир еврейского детства с русской и европейской культурой.

Александр Городницкий

Я еврей, пишу о своей жизни, а значит, пишу и о проблемах моего народа. Так что речь пойдет не об авторской песне вообще, а обо мне, Александре Городницком, человеке, который пишет стихи и песни на еврейскую тематику. Для меня еврейская тема достаточно важна: я посвятил этому довольно много стихов и песен. Мой сын — религиозный человек, поэтому для меня и эта тема тоже важная. У меня в Израиле три внучки. Таким образом, я корнями привязан к теме еврейства.

Меня это волнует, потому что это часть моей жизни и часть жизни и смерти близких людей. Поскольку большая часть нашей семьи погибла во время Холокоста. По мне прошло «дело врачей», об этом я тоже пишу. Кстати, о «деле врачей» одна из последних моих песен. Это те проблемы, которые были, и есть, и еще будут, которые связаны с темой евреев в России. Не только в России, но и во всем мире, наверное…

У меня три книги вышли в Израиле, одна из них называется «Остров Израиль». Кое‑что переведено на иврит. Песня «Рахиль», которая стала знаковой, переводили на иврит дважды, одна из переводчиц — Лариса Герштейн, бывший вице‑мэр Иерусалима. Есть еще фильм «В поисках идиша». Для меня это серьезная часть моей жизни. Но как я пишу о другой части своей жизни…

Если говорить, с чего все началось… Началось все с сорок третьего года, в эвакуации в Омске, после блокады, когда меня обозвали «жиденком» во дворе, впервые объяснили, как это позорно и стыдно. У меня есть стихи на эту тему. У моего друга, замечательного русского писателя, абхазца и перса, Фазиля Искандера, в романе есть такая сцена: дядя Сандро спрашивает: «Евреи узнают о том, что они евреи, от себя или от других народов?» — «От других народов». Вот, я тоже узнал об этом «от других народов». С тех пор я это все узнавал, время от времени.

Потом я столкнулся с тем, что на смену государственному антисемитизму советского времени, из‑за которого я не смог поступить в университет в пятьдесят первом году, пришел народный антисемитизм. А сейчас у нас зреет нацизм… И положение еврея в стране, чреватой фашизмом, — оно обязывает. Поэтому эта тема была, и есть, и будет до самой смерти для меня одной из самых главных.

Ну и, наконец, последнее, когда человек уже приходит к финалу своей жизни, его в гораздо большей степени начинают интересовать его корни, происхождение…

Я не исключение…

Анатолий Кулагин

Среди классиков авторской песни наиболее заинтересованно относился к еврейской теме Александр Галич (для Высоцкого она была предметом скорее шутливой рефлексии, хотя позволила затронуть острую тему «третьей волны» эмиграции; в поле творческого внимания Окуджавы попала лишь в поздние годы его жизни, когда он смог побывать в Израиле). На то были, конечно, свои причины.

Едва ли можно говорить здесь об интересе семейно‑религиозном. Мы мало знаем об атмосфере семьи инженера‑экономиста Аркадия (Арона) Гинзбурга и администратора филармонии Фанни (Фейги) Векслер, но высокая степень ее (семьи) обрусения несомненна. Саша Гинзбург воспитывался на русской культуре, превосходно знал русскую поэзию; его дядя был профессором кафедры российской словесности Московского университета.

Обложка пластинки «Александр Галич в Израиле (русские песни Холокоста)». «Живая» концертная версия. Ноябрь 1975. Records label: «GALTON» Studios (Рамат‑Ган)

Еврейская тема всерьез вошла в его жизнь позже — даже не в эпоху борьбы с «космополитизмом», когда сам начинающий драматург Галич едва не стал «подвернувшейся под руку» жертвой этой борьбы (в автобиографической повести «Генеральная репетиция» он рассказывает о том, как его спас от возможной расправы писатель Перец Маркиш). Нет, она стала для него знаковой уже в ту пору, когда сам Галич стал большим поэтом и когда его судьба уже вырисовывалась впереди как судьба трагическая.

В 1968 году — а это был поворотный в истории страны и в судьбе Галича год (ввод советских войск в Прагу; волна реакции и начало преследования поэта) — им написана песня «Засыпая и просыпаясь». Еврейская тема звучит здесь открыто, но она, во‑первых, сопряжена с русской культурой («Это мне Арина Родионовна / Скажет: “Нит гедайге, спи, сынок”»; выражение «нит гедайге», пояснял обычно слушателям бард, в переводе с идиша означает «не отчаивайся»), во‑вторых, имеет историко‑политическую подоплеку, напоминает о Холокосте («А над Бабьим Яром — смех и музыка…»), и в‑третьих — это, может быть, самое главное для автора песни — ставит и лирического героя, и слушателя перед нравственным выбором, перед необходимостью помнить о том, что произошло с еврейством в нашей новой истории: «…Люди мне простят — от равнодушия. / Я им — равнодушным — не прощу!» Тема памяти, совести, невозможности забыть и солгать себе и другим, моральной ответственности за происходившее прежде и происходящее сейчас — это очень «галичевская» тема. По большому счету вся его поэзия — об этом; об этом и другие произведения Галича рубежа 1960–1970‑х годов с еврейскими мотивами: «Баллада о вечном огне», поэма «Кадиш», посвященная трагической судьбе польского педагога Януша Корчака (Генрика Гольдшмита); здесь поэт использовал название еврейской поминальной молитвы.

Можно сказать, что причастность к еврейству была для Галича одной из точек опоры в нравственном противостоянии режиму, который к тому же лицемерно провозглашал лозунг «пролетарского интернационализма», а на деле ограничивал для евреев (в те времена, когда не расправлялся с ними открыто), например, возможности карьерного роста. В этом смысле внутреннее ощущение поэтом своего еврейского происхождения надо воспринимать как такой же знак свободомыслия и оппозиционности, что и крещение его, жителя страны государственного атеизма, на шестом десятке лет.

Оказавшись в эмиграции и сумев побывать в Израиле, Галич, конечно, приблизился к реальной исторической судьбе еврейского народа. Один из поздних шедевров его — песня «Песок Израиля» (1975), в которой обыгран факт строительства израильских городов на отвоеванной у пустыни земле, почти на песке: «Только / Ногой ты ступишь на дюны эти, / Болью — как будто пулей — прошьет висок, / Словно из всех песочных часов на свете / Кто‑то сюда веками свозил песок!» Бесчисленные песчинки израильского берега символизируют не только древнюю историю нации, но и новейшее рассеяние, судьбы современников и соплеменников поэта, вынужденных оставить родину и вкусить горький хлеб изгнания.
Современную авторскую песню знаю слабо и судить о ней не берусь. Но замечу все же, что еврейские мотивы в самом деле важны для некоторых нынешних авторов, переживающих и исторические перипетии еврейства, и диалог двух культур, прошедший через судьбу и творчество самих поэтов — например, Вероники Долиной («Еврейский Новый год») и Раисы Абельской (серия песен: «Звезда Иерусалима», «Колыбельная», «Праздничная»…).

Владимир Фрумкин
(США)

Начну с признания: предложение поговорить за виртуальным круглым столом о еврейской теме у российских поэтов‑певцов застало меня врасплох. Тема эта была в СССР практически запретной, и обращение к ней авторов неподцензурного «магнитиздата» воспринималось мной не изолированно, а в контексте других тем и мотивов, бросавших вызов официальной культуре. Но я неизменно включал эти песни в свои американские и канадские лекции‑концерты, проходившие в русскоязычных, англоязычных и смешанных аудиториях. Действовали они на публику неотразимо. И более всего — такие вещи Галича, как «Засыпая и просыпаясь», «Рассказ, который я услышал в привокзальном шалмане» или «О том, как Клим Петрович выступал на митинге в защиту мира». Обращаясь к еврейской тематике, наши барды, как правило, избегали стилизации под еврейские национальные мелодии. Сейчас могу вспомнить лишь о четырех исключениях, где еврейский «музыкальный акцент» инкрустирован в ткань песни: «Поезд. Памяти С. М. Михоэлса» и «Кадиш» Галича, «Бабий Яр» Дулова на стихи Евтушенко и кимовский «Ерушалаим».

Откликаясь на вопрос «Лехаима» о том, как еврейская тема «представлена в авторской песне последнего времени», и предполагая, что журналу интересен также израильский аспект еврейской темы, я хочу рассказать о дружеской полемике, которая случилась у меня с Н. А. Богомоловым по поводу стихотворения Окуджавы, написанного и ставшего песней в Иерусалиме в декабре 1992 года. Мелодию к этому стихотворению сочинила израильтянка Лариса Герштейн, и новорожденная песня была исполнена Ларисой и Булатом перед иерусалимской публикой:

Рахели

Сладкое бремя, глядишь, обернется копейкою:
кровью и порохом пахнет от близких границ.
Смуглая сабра с оружием, с тоненькой шейкою
юной хозяйкой глядит из‑под черных ресниц.

Как ты стоишь… как приклада рукою касаешься!
В темно‑зеленую курточку облачена…
Знать, неспроста предо мною возникли, хозяюшка,
те фронтовые, иные, мои времена.

Может быть, наша судьба, как расхожие денежки,
что на ладонях чужих обреченно дрожат…
Вот и кричу невпопад: до свидания, девочки!
Выбора нет! Постарайтесь вернуться назад!..

Далее — выжимки из переписки В. Ф. и Н. Б., состоявшейся 26 февраля — 1 марта 2009 года после получения мною статьи Николая Алексеевича «Так ли просты стихи Окуджавы?».

ВФ Отдаю должное виртуозности анализа «Сладкого бремени», обилию привлекаемого материала, чуткости Вашего слуха. Однако то, как Вы толкуете отношение автора к героине стиха, меня не убеждает. Вы пишете, что «с одной стороны, она изображена милой, трогательной и очень женственной, а с другой — подчиненной тому бесчеловечному состоянию вещей, когда судьбы людей ломаются не железной необходимостью истории, против которой невозможно выстоять и от которой невозможно уйти, а многообразными идеологически окрашенными мифами». Далее у Вас получается, что то, ради чего эта девочка надела темно‑зеленую курточку, является частью «той глобальной лжи, на которой покоится так много в современном мире». Неужели в этом мире нет ничего, что нуждается в защите с оружием в руках именно в силу «железной необходимости истории»? Вспомните стихи, которые Окуджава написал чуть позже под впечатлением от поездки в Израиль. Ну хотя бы этот:

Вы говорите про Ливан…
Да что уж тот Ливан, ей‑богу!
Не дал бы Б‑г, чтобы Иван
на танке проложил дорогу.

Когда на танке он придет,
кто знает, что ему приспичит,
куда он дула наведет
и словно сдуру что накличет.

Когда бы странником — пустяк,
что за вопрос — когда б с любовью,
пусть за деньгой — уж лучше так,
а не с буденными и кровью…

Или этот:

Тель‑авивские харчевни,
забегаловок уют,
где и днем, и в час вечерний
хумус с перцем подают.

Где горячие лепешки
обжигают языки,
где от ложки до бомбежки
расстояния близки…

Необходимость защиты полюбившейся поэту земли от танков и бомбежек вряд ли могла видеться (или ощущаться) Окуджавой как один из «идеологически окрашенных мифов», как часть «глобальной лжи». Эти два стихотворения перекрывают (для меня, во всяком случае) Ваши параллели с Маяковским (И потянуло порохом от всех границ), «Комсомольской богиней» Булата и другие интертекстуальные экскурсы. Кстати, «Какой струны касаешься прекрасной» (из «Ну чем тебе потрафить, мой кузнечик?») грамматически ближе к «Сладкому бремени» («как приклада рукою касаешься!»), чем к «прикоснулись к кобуре» из «Комсомольской богини». Да еще и цвет почти совпадает: «В темно‑зеленую курточку облачена» — «твоих зеленых братьев и сестер»…

НБ Вы задаете сложные вопросы, на которые не вдруг ответишь. Надеюсь, Вы не подозреваете меня в неприязни к Израилю. Я был там дважды, причем первый раз — не избавившись от давления разнообразной пропаганды, далеко не только советской… Оба раза на меня Иерусалим (а в других местах я специально и не бывал) произвел сильнейшее впечатление, частью которого было физическое ощущение спокойствия и какой‑то умиротворенности в еврейской части и нависающей опасности в арабской. Так что в принципе я (и тут разногласий с Окуджавой никаких нет) на стороне Израиля. Но в частностях и подробностях, которые вплетаются и в «идеологически окрашенные мифы» и в «глобальную ложь», далеко не всегда могу разделить официальную политику этой страны… Прежде всего, конечно, есть первый план стихотворения, умиление и восхищение его героиней. Довольно очевиден и второй: нельзя женщине, будущей матери, быть на войне и носить автомат. То, что ее в это вовлекают, — уже само по себе нечестно. А то, что она делает это по внушению, кажущемуся ей самой убеждением, — еще хуже. Конечно, речь идет не о конкретных обстоятельствах, когда, возможно, и не обойтись без женщин с автоматами, а в общечеловеческом (простите штамп, но тут он, кажется, работает) смысле всей ситуации.

ВФ Интересно, услышала ли бы Дина Рубина в этом стихотворении то, что услышали Вы: «нельзя женщине, будущей матери, быть на войне и носить автомат», вовлекать ее в это — нечестно, а внушать — еще хуже. Она мне рассказывала, как ушла ее юная дочь Ева служить в армию и что она думала и чувствовала по этому поводу…

НБ Вы знаете, я ведь и не пытался сформулировать свое отношение к Израилю (равно как и к другим многочисленным ситуациям подобного рода). Я хотел понять, что думал Окуджава. И мне кажется, хотя вполне возможно, что я и ошибаюсь, он видел ситуацию приблизительно так, как я описал. Но видел, конечно, как поэт, а не как политический мыслитель, и все у него неоднозначно.

ВФ Если Вам не надоело, позволю себе еще одну ремарку относительно Вашей трактовки «Сладкого бремени». До отъезда из СССР я относился к проблеме «женщина на войне» примерно так же, как и Вы. Цитирую: «Прежде всего, конечно, есть первый план стихотворения, умиление и восхищение его героиней. Довольно очевиден и второй: нельзя женщине, будущей матери, быть на войне и носить автомат. Это дело мужчин». Живи я последние 35 лет в России, я бы, наверное, подписался под этой Вашей фразой. Но я живу в Америке, где в армию записываются добровольно, и где само собой разумеется, что правом служить в армии обладают как мужчины, так и женщины. В России о военнослужащих обычно говорят: «наши солдаты», «наши ребята» и т. п. В Америке — «our men and women in uniform». Women, правда, на передовую, в окопы, в рукопашную не посылают. Насколько мне известно, в Израиле — тоже. Летняя русская школа в Вермонте, где Булат и Оля провели два лета (1990 и 1992 годов), снимала помещение у Норвичского университета, который является частной военной школой. Кадеты (юноши и девушки) учатся в ней 4 года, после чего могут поступать в государственные военные академии. Мы общались практически каждый день, и я не помню ни одного случая, чтобы Булат удивился, усомнился или возмутился тем, что девочки обучаются по той же программе, что и мальчики, и что они впоследствии будут служить в армии, на флоте или в ВВС. Булат был открыт новым идеям, пристально и спокойно всматривался в непривычную для себя жизнь и не спешил с выводами. Он явно превосходил в этом отношении некоторых своих коллег, российских писателей, с которыми мне довелось встретиться в США…

Вот такой у нас получился разговор. Читатель получит более полное представление о позиции и аргументации Н. Богомолова, если раскроет его книгу «Русская поэзия от Пушкина до Кибирова» (Москва, НЛО, 2004) и прочтет главу «Так ли просты стихи Окуджавы?».

Марк Эпельзафт
(Израиль)

Творчество Владимира Высоцкого волновало меня с раннего детства. Моя мать, поэт Геня Эпельзафт, приобщала меня, совсем маленького, к его поэзии. В устном варианте, пленочном. В 1982 году я впервые прочел тексты Высоцкого в американском сборнике издательства «Литературное зарубежье». И это круто поменяло мою жизнь. Как это называется у Давида Самойлова, «я постепенно становился мной». Импульсом послужили стихи и песни Высоцкого в напечатанном виде. Можно сказать, что Высоцкий стал моим духовным отцом, вся моя жизнь связана с творчеством и личностью этого поэта.

С конца 1980‑х я исполняю его песни и стихи. В компаниях. Со сцены. Хотя, в литературном смысле, давно отошел в своей поэзии от манеры Высоцкого. Элемент подражания присутствовал в ранней юности.

Приехав в Израиль и послушав существовавшие на тот момент переводы Высоцкого на иврит (в Израиле стихи и песни поэта переводили с 1976 года), я пришел к выводу, что Высоцкий просто исчезает в этих переводах, несмотря на правильно переданный смысл текстов. Теряется игра слов, меняется синтаксическая структура текста, благодаря которой он триумфально входил «в уши и в души». А кроме того, оставляло желать лучшего само исполнение песен.

А поскольку я в своем исполнении передаю не только внешнюю интонацию Высоцкого, но и внутренний драматизм, нерв — в трагических песнях, скоморошество — в сатирических бурлесках, то пришла мне в голову мысль начать переводить Высоцкого — и самому исполнять эти переводы. В своих переводах я стараюсь сохранить структуру текста, приемы поэта — составные рифмы (чего раньше не было в ивритской поэзии), тройные подтексты, игры слов, настроение — иначе говоря, мне удается передать дух Высоцкого и в текстах, и в исполнении — как никому сейчас, после его смерти.

В Израиле Высоцкого знают и любят не только выходцы из СССР. Когда я пел его песни на улице, израильтяне узнавали автора. «О, Высоцкий!» На моих концертах для израильтян особенно отмечались «виртуозные рифмы», игровая стихия, гротеск. И, конечно, трагизм песен. Кроме того, много параллелей — поскольку Израиль находится в драматичной ситуации. А драматизм, экзистенциальность свойственны поэзии Высоцкого.

Что касается еврейских мотивов, это, безусловно, присутствует в творчестве поэта. Во многом благодаря тому, что у поэта были еврейские корни. При этом, разумеется, Высоцкий — русский поэт. В ХХ веке освободившуюся нишу русской интеллигенции занимали евреи. И не только в авторской песне, в русской поэзии в целом. Список имен довольно значительный, эти имена на слуху у всех любителей русской словесности. Причина, на мой взгляд, в том, что евреи издревле несут в себе гены псалмопевцев, пророков — их предки писали библейские тексты, молитвы, наполненные поэзией в каждом стихе…

Хотя я не так давно участвовал в диспуте с псевдопатриотами России на тему «Высоцкий — наш, русский». Сама постановка вопроса не вызывала у меня отторжения. Но дискутировать приходилось по фактам. Оппоненты вообще отрицали причастность Высоцкого к еврейству — и отрицали, что эта тема его волновала.

Я плохо знаком с современной авторской песней и не причисляю себя к этому жанру. Посему не могу ответить, как обстоят дела в текстах с «еврейским вопросом» у нынешних поэтов с гитарой… Мне кажется, эта тема в наше время уходит в тень. Поскольку еврейский вопрос в России решен практически.

(Опубликовано в №271, ноябрь 2014)