Тридцать дней назад не стало Михаэля Шнейдера

«Земную жизнь пройдя до середины…»

Мгновенная непредсказуемая и непоправимая утрата Миши Шнейдера для очень многих стала неизлечимой раной. Миша был одной из наиболее ярких и мощных фигур русского еврейства нашего поколения. Но при этом сам Миша был простым задушевным другом, всегда готовым принять участие в любом человеке, который оказался рядом. А для меня он был одним из самых близких людей, и внутренний диалог с ним я буду вести до конца своей жизни. Он ушел из этого мира мгновенно, одним ударом, о котором невозможно было подозревать даже за несколько секунд до случившегося. Может быть, именно такой конец называется «поцелуем Б‑га». Не было времени подготовиться, обдумать свою жизнь. Все произошло посреди пути. Я думаю, что любая точка человеческой траектории Миши Шнейдера была серединой, Миша был полон планов и идей, глубоких мыслей и незавершенных исследований. И все‑таки, мне кажется, он был готов к этому в любой момент. Во всем, что он делал до того и стал бы делать позднее, будь у него такая возможность, была невероятная цельность и завершенность. Середина пути является также целым путем. Даже если бы Миша прожил на 10 или 20 лет больше, он все равно оставался бы на середине, таково было свойство Миши Шнейдера.

Для меня лично неожиданный уход Миши оказался событием не просто тяжелым, но несущим какой‑то невероятный экзистенциальный разрыв. Из моей жизни вынули очень важную и большую ее часть. Мир, в котором рядом нет Шнейдера, радикально отличается от мира, в котором он был.

Наверное, поэтому мне одновременно и очень сложно, и необходимо рассказать, как я понимаю место Шнейдера не только в моей жизни, но и в реальности, которую мы с ним делили. Писать об этом очень трудно, потому что этим письмом я подтверждаю факт, который внутренне не могу принять. Миша ушел! Но молчать тоже невозможно. Нужно осмыслить мир, в котором я теперь оказался.

«Я верю» и «Таргум» как обретение голоса

Мое знакомство со Шнейдером началось за восемь лет до того, как мы с ним впервые встретились. Жизненная судьба привела меня в возрасте 27 лет к решению пройти обряд обрезания, но что это такое и как это можно осуществить, я не имел ни малейшего понятия. После неудачного похода в синагогу, в которой мне объяснили, что в Ленинграде обряд совершить невозможно, я оказался в ближайшей больнице, где операцию должен был совершить обычный советский хирург. Врач был евреем и сразу намекнул мне, что понимает мое желание войти в завет отцов и сделает все, как велит еврейская традиция. Но, разумеется, он не мог ничего сказать мне о смысле обрезания и о тех мыслях и словах, которые должны сопровождать операцию. Отправляясь в больницу, я понимал свое положение и судорожно пытался запастись хоть какими‑то книгами, объясняющими то, что со мной должно произойти. И вот в руках у меня оказались два таких текста. Один — это статья «Обрезание» из 16‑томной Еврейской энциклопедии Брокгауза–Ефрона. Второй — изготовленная в самиздате на фотопленке книга Миши Шнейдера и Гриши Розенштейна «Я верю» («Ани маамин»). Еврейская энциклопедия рассказывала мне о распространенном у древних семитов варварском обычае обрезать крайнюю плоть и сообщала, что, в отличие от некоторых племен Африки, евреи делают этот обряд только для мальчиков. Текст производил впечатление чего‑то дикого и неадекватного. Книга Миши и Гриши, напротив, поражала своей ясностью и четкостью. В ней я нашел все, что мне было необходимо знать на тот момент о брит миле. Я, конечно, заинтересовался авторами книги и вскоре узнал, что они примерно мои ровесники и один живет в Москве, а другой в Иерусалиме.

Миша Шнейдер впоследствии всячески отказывался от этой книги, отмечая ее поверхностность и неофитский задор. Но мне‑то как раз этот задор оказался очень близким. Как я позднее осознал, книга привлекла меня тем, что была написана изнутри того опыта возвращения — тшувы, в котором я осознавал и себя. Вместо покрытых пылью и попахивающих стариной страниц Еврейской энциклопедии я услышал чистый голос современного мне источника.

Мне потребовалось много лет, чтобы осознать, что этот голос моего поколения, моих сверстников и, соответственно, моего опыта открытия Торы, Б‑га, иудаизма в мире почти не звучит, что окружающая меня реальность почти лишена способности самовыражения и вместо собственного голоса воспринимает довольно чужеродный дискурс ушедших поколений и опыт жизни в современных условиях американских и израильских еврейских общин. Но мне повезло: у меня в нужный момент под рукой оказалась эта книга.

Так Миша Шнейдер стал моим учителем и источником задолго до того, как мы с ним познакомились.

С того момента прошло довольно много лет. Я стал частью молодежной еврейской общины Ленинграда и Москвы, как и все, пытался что‑то сделать, чтобы учение Торы, еврейская история, языки, философия стали реальностью для более широкого круга лиц. Примерно в 1986 году я задумал выпуск самиздатского журнала, который стал бы рупором русскоязычной еврейской общины. Журнал должен быть называться «Диаспора», и я интенсивно собирал для него материалы. Когда первый номер был уже полностью укомплектован, а было это в 1988 году, стало ясно, что выпускать самиздатский журнал бессмысленно, ведь тогда уже существовало несколько официальных еврейских изданий, которые свободно и широко распространялись. Это меня привело к мысли найти для нового журнала подходящего партнера. В Институте раввина Штейнзальца, с которым я был тогда глубоко связан, мне рассказали, что существует план издания русскоязычного журнала, посвященного еврейской и мировой культуре. Главным редактором должен был стать Михаил Шнейдер.

Моя первая встреча с Мишей произошла в Меджибоже в июле 1989 года, куда он приехал со своей женой Леной, сыном Гришей и дочкой Эстер. В городе, из которого когда‑то вышел хасидизм, я находился в исследовательской экспедиции. Кроме работы на еврейском кладбище, я довольно много времени проводил в меджибожском замке. Там, почти на самом верху замковых укреплений, была укромная площадка, которая снизу не была видна и попасть на которую было довольно сложно. Я нашел незаметную тропу, по которой можно было подняться наверх, и любил там сидеть и думать на свои темы. Однажды, когда я находился в своем укрытии, я неожиданно увидел, что прямо по стене, совсем не через мою потаенную тропинку, ко мне карабкается мальчик.

Это было довольно опасно, но не успел я даже удивиться, как увидел, что вслед за мальчиком на стену взбирается Миша Шнейдер. Мы сели на этой площадке наверху меджибожского замка и принялись вести беседу, которая оказалась бесконечной. Зимой этого года я приехал в Израиль и, конечно, пришел к Мише и Лене в гости в их дом в квартале Рамот. От этой встречи осталось много воспоминаний. Среди прочего мы обсуждали русско‑еврейский интеллектуальный журнал, к мысли о котором каждый пришел своим путем. Для этого журнала было придумано название «Таргум», так как задача издания состояла в том, чтобы перевести еврейство на язык современной русской и мировой культуры. Я, естественно, отдал в журнал все имевшиеся у меня материалы и вошел в его редколлегию.

Маймонид и неорамбамизм

Маймонидом я начал заниматься до своего знакомства со Шнейдером. Более того, в момент подготовки журнала «Таргум» у меня была уже готовая статья по философии Маймонида. И все‑таки Миша Шнейдер является одним из двух моих рамбамовских учителей. Вторым таким учителем был профессор и раввин Ицхак Тверский. Тверский — величайший знаток Маймонида конца XX века. Впоследствии у меня появилась возможность основательно поучиться у него, я полгода провел в Гарвардском университете в качестве гостевого исследователя. Я посещал два еженедельных курса Тверского по Рамбаму. Первый курс был ориентирован на студентов, и его цель состояла в том, чтобы доказать единство философского и алахического учения Маймонида. Этот тезис был продолжением учения одного из величайших исследователей средневековой философии Гарри Вольфсона, в кабинете которого и протекали занятия. Ученик и продолжатель Вольфсона, Тверский говорил о Маймониде виртуозно. Все элементы учения Рамбама, фрагменты из всех его произведений — философских трактатов, алахических кодексов, комментариев, респонсов, посланий — все рассматривалось одновременно как единое целое. Тверский являлся одним из ярчайших представителей предшествующего поколения. Блестящий раввин, он был также ведущим профессором Гарвардского университета. Будучи потомственным цадиком Талненской династии хасидизма, он предпочел статусу адмора занятия наукой. Когда умер его брат, хасиды все‑таки уговорили его быть их ребе, но Тверский продолжал свои ученые занятия. О нем говорили, что с 9.00 утра до 17.00 вечера он профессор в Гарварде, а с 17.00 до 9.00 — руководитель талненского хасидского направления. Маймонид Тверского был идеальным сочетанием Торы, философии, политики, педагогики. Это был очень ясный и целостный Маймонид. Спокойным голосом раввин Тверский показывал нам, как, казалось бы, несовместимые утверждения Рамбама при более внимательном рассмотрении легко согласуются друг с другом. Однако Тверский не был наивен и не считал наследие Рамбама чем‑то простым и само собой разумеющимся. Напротив, он осознавал всю его новизну и революционность. Второй курс профессора Тверского, обращенный к гарвардским докторантам, был посвящен истории опровержения Маймонида в XIII–XV веках. Мы занимались этим целый семестр. Почему Маймонид вызвал столь резкую оппозицию? Тверский такого вопроса не задавал. Он просто шаг за шагом читал и объяснял бесконечные разоблачения философского, алахического и эсхатологического учения Маймонида последующими поколениями.

Другого Маймонида я получил у Миши Шнейдера. Когда я задавал ему вопрос, он на секунду задумывался и говорил: да, эта проблема меня тоже интересовала, я об этом написал статью. Но, несмотря ни на что, оказывалось, что тема совершенно не завершена, а, напротив, находится в самом начале обсуждения. Мы могли много часов обсуждать каждую такую проблему.

Для Миши Шнейдера, как в прошлом и для самого Маймонида, весь океан знаний представлял единое целое. Он не делал различия, является ли источником языческий философ, средневековый раввин, мусульманский или христианский мыслитель. Перед ним лежала проблема, и каким‑то волшебным образом оказывалось, что исследование этой проблемы в Талмуде перекликалось с ее рассмотрением у Платона или Аристотеля. Говоря о Маймониде, мы, конечно, не ограничивались частными вопросами, а пытались понять его учение в целом. В чем, собственно, состояло открытие Маймонида? В чем суть его философии? Ответ на этот вопрос вовсе не лежит на поверхности.

Однажды Миша заговорил со мной о том, почему невозможен современный неорамбамизм по аналогии с современным неотомизмом. Казалось бы, Маймонид мог стать знаменем современного еврейства. Самое удивительное, что этот же вопрос немного ранее я обсуждал с Димой Кажданом. Ответ Шнейдера состоял в том, что все‑таки Маймонид занимается другой проблемой — не той, что формулируется на языке нашего времени, и его путь не реализуем в современных условиях. Возможно, этим объясняется тот факт, что Шнейдер перевел только 1‑ю часть «Путеводителя растерянных», а потом перешел к другим темам. Не так давно Миша мне сообщил, что собирается, когда разберется с другими своими делами, доперевести «Путеводитель». Самым главным в этом, разумеется, был не сам по себе перевод, а комментарий. Маймонид остался актуален. Все‑таки перевести философию и Тору Маймонида на язык современности необходимо. Однако, как это, кажется, видел Миша Шнейдер, Рамбам только открыл фундаментальные вопросы, более глубокое рассмотрение которых требует обращения к другим источникам.

В данной связи нужно сказать несколько слов о хасидизме и каббале Миши Шнейдера. С одной стороны, в его занятиях мистикой не было никакой экзальтации и позы. Все было очень спокойно, без надрыва. Но глубина ощущалась невероятная. Естественно, я задавал себе вопрос о причинах ухода Шнейдера из Хабада. Я много слышал, что он был очень пламенным хасидом. Собственно, никакого ухода и не было. Скорее, ушел Хабад, а Миша остался на месте. Дома у него сохранялась огромная библиотека хасидских текстов. Однажды мне удалось уговорить Шнейдера прочитать курс по комментарию Алтер Ребе на Тору. Дело было в том самом Меджибоже, в котором мы когда‑то познакомились. Миша преподавал «Тора Ор» как совершенно родную себе книгу. Но у меня всегда было впечатление, что для него хасидизм возможен только в сочетании глубокого интеллектуального погружения и духовной практики, а форма социального функционирования современного Хабада кажется ему совершенно чуждой.

Занятия еврейской мистикой проистекали из того же самого глубокого и искреннего интереса, из которого происходили и все прочие занятия Миши Шнейдера. Он мог со свойственным только ему обаянием читать стихи Рильке или Заболоцкого и цитировать каббалистические тексты разных эпох. Но в этом не было и тени всезнайства или снобизма.

Все‑таки я попробую как‑то охарактеризовать темы и вопросы, которые привлекали Мишу Шнейдера в разных источниках. Сам он этого, кажется, не сделал. Скажем, Маймонид: почему Миша отдал его изучению и комментированию многие годы своей жизни? Почему так важен Маймонид? Ну, во‑первых, нужно сразу отвергнуть расхожее представление о Маймониде как о рационалисте, отчасти навязанное ему Гершомом Шолемом, которого, к слову, Миша безмерно ценил. На Маймонида следует смотреть в контексте восточного перипатетизма в связи с такими мыслителями, как Ибн‑Сина, Аль‑Газали, Ибн‑Туфейль. Миша немало времени посвятил изучению арабской философии в оригинале. Только наивный человек не понимает, что мистическое и рациональное измерения в ней совпадают. Восточная «озаряющая» мудрость Ибн‑Сины не менее, а возможно, более эзотерична, чем суфизм Абу Саида. То же самое можно сказать и о Маймониде. В отличие от многих других исследователей Маймонида, для Шнейдера мусульманская мысль была столь же доступной, как и еврейская. И все‑таки Маймонид обладал неким несомненным достоинством даже среди выдающихся философов и ученых восточного перипатетизма. В чем оно состоит? Ответ прост: Маймонид был учителем Торы. Даже его обращение к философии было направлено на то, чтобы открыть доступ к Торе для его поколения. Людям нужен не абстрактный Б‑г — первопричина, а конкретный близкий Б‑г, воплощающийся в реальной жизни, но не языческий телесно воплощенный Б‑г, а трансцендентный и непостижимый! Ответ, который дает Маймонид: этот Б‑г открывается в пути человека в мире и в поступках. Да, это та самая Алаха, которая, согласно другим мнениям, несовместима с философией. Но это и мистическое постижение Б‑га, лишенного всех лишений.

И все‑таки, несмотря на все открытия Маймонида, для нашего поколения их оказывается недостаточно. Нужно средство более сильное. Похоже, это отрылось уже в эпоху самого Маймонида. Не случайно его сын был суфием, а его тексты все кому не лень критиковали в XIII–XV и во всех последующих веках. Именно по этой причине, как мне представляется, от Маймонида к каббале двинулся и Миша Шнейдер.

Для чего в слове «Хаим» буква реш

Оглядываясь на произошедшее, я с ужасом понимаю, что Миша Шнейдер был одним из лидеров нашего поколения, которого это поколение просто не заметило. Разумеется, в отличие от многих других, он совершенно не претендовал на эту роль. Всегда сам к себе относился с добродушным юмором, но факт‑то остается фактом.

Я уже упомянул, что Миша был соавтором первой книги, которая просто и доходчиво рассказывала об иудаизме из опыта тшувы русскоязычного еврея. После этого он с такой же легкостью и точностью перевел на русский язык сборник еврейских молитв — сидур. Это был первый перевод сидура с послереволюционного времени. Остальные современные переводы были выполнены с оглядкой на перевод Шнейдера. Таким образом, все, кто читал еврейские молитвы по‑русски или, по крайней мере, заглядывал в русский перевод, обращались к формулировкам литургии Миши Шнейдера.

Потом он стал одним из переводчиков главной книги Хабада «Таньи» и множества других общиноформирующих текстов. Вроде бы в самый раз Мише стать учителем и раввином русских евреев, по крайней мере их части. Но он пошел в другом направлении. Исследования Маймонида, исследования философии, исследования христианства и ислама, изучение еврейской мистики — все эти темы отображают то проблемное поле, в котором мы существуем. Но если это все так важно для нашего поколения, для еврейской общины, то возникает вопрос, почему Миша не стал раввином?

Отвечая на этот вопрос, мы должны задуматься о месте раввина в современном еврейском мире. Маймонид ведь был раввином, а Миша нет! В чем тут дело?

Рассматривая эту тему, я позволю себе отвлечься. А что вообще представляют собой современные раввины? Нет, я ни в коем случае не хочу преуменьшить их роль и значимость. Я сам имел счастье общаться и учиться у целого ряда выдающихся раввинов. И все‑таки, кажется, что раввины — это не те люди, которые прорубают путь для всех остальных и разрешают глубокие проблемы, перед которыми мы стоим.

Если рассмотреть деятельность Маймонида, Йеуды а‑Леви, Йосефа Каро, то видно, что эти великие раввины прокладывали путь для тысяч последователей. Такое впечатление, что последними такими раввинами были Маараль из Праги и Рама. Примечательно, что три наиболее важные фигуры еврейской интеллектуальной жизни XVIII века не были раввинами в общепринятом смысле.

Бааль‑Шем‑Тов, создатель хасидизма, был ребе, но не был раввином. Утрата раввинами лидерства в еврейской общине и являлась причиной жестких споров хасидов и миснагедов. Но парадокс состоит в том, что раввином не был и лидер литовского иудаизма Виленский Гаон. В отличие от, например, Маймонида или Маараля из Праги, он не являлся руководителем какой‑либо еврейской общины, а являлся только ученым Торы. Ученого Торы слушают его ученики, но не более того. Не был, конечно, раввином и Мозес Мендельсон. Хотя в XVIII веке его и назвали рабби Моше из Диссау. Получается, что начиная с XVIII века лидерство в еврейской общине ушло от раввинов, а потом оно исчезло как таковое.

Я обсуждал эту тему со Шнейдером. Он совершенно сознательно отказался от позиции раввина, хотя по уровню своих познаний мог получить раввинскую смиху в любой момент. Шнейдер чувствовал себя как рыба в воде в море проблем Торы и науки, — но для раскрытия путей для тех, кому все эти знания были остро необходимы, пока, наверное, не пришло время.

Я проиллюстрирую свою мысль знаменитым анекдотом, который был в свое время популярным в литовских кругах. Талмудическая дискуссия: « — Для чего в слове “Хаим” нужна буква реш? — Но ведь в слове “Хаим” нет буквы реш! — А если бы она там была? — Но, помилуйте, для чего? — Вот наконец вы поняли проблему!»

Этот анекдот имеет множество комментариев. Во‑первых, он нам демонстрирует талмудический способ рассуждений. Нужно рассматривать не только осуществившиеся варианты, но и неосуществившиеся. Однако, если все‑таки к слову «Хаим» добавить букву реш, то получится «р. Хаим», то есть «рабби Хаим», а спрашивается, для чего? Но есть еще один смысл. Слово «хаим» напоминает нам о дереве жизни, и никакой буквы реш там нет, а вот в дереве познания добра и зла (тов ве‑ра) реш присутствует.

Миша Шнейдер позиции социального лидера предпочел позицию первопроходца и ученого, который пытается разобраться в проблемах Торы нашего поколения. И именно этим он очень важен. Отыскать собственный путь — это дело каждого человека, которое за него не осуществит кто‑то другой. А помочь на этом пути — великая миссия. Может быть, нам не суждено выполнить завет «Пиркей авот» «сделай себе учителя», но у нас хотя бы есть шанс выполнить «приобрети себе друга».

В этой связи я хотел бы сравнить два явления нашей жизни, которые имеют много общего, но в своей сущности противоположны. Это тшува и керув. В наше время каждый человек может сам выбрать себе жизненный путь, религию, личную философию, путь самореализации. Хотя слово «тшува» буквально обозначает «возвращение», но смысл тшувы состоит в свободном приходе. Человеку можно помочь в его тшуве, но ее невозможно вызвать извне. Тшува — это личный путь, который согласуется с социальным и вселенским. Керув — это практика мобилизации адептов учения. Естественно, что для тшувы самым главным является реальное событие человека, а для керува — внешнее его соответствие некоторому набору признаков. Очень легко надеть определенные одежды, вести себя определенным образом, окружить себя набором внешних атрибутов. Создается мощная видимость. Всегда есть надежда, что она перейдет в реальную духовную практику, но, как правило, она так и остается видимостью, а также обрастает лицемерием и ложью.

Мишна от Шнейдера

В 2003 году я оказался в тяжелом личном положении, остался один, было непонятно, куда деваться. Семейство Шнейдер предложило мне жить в комнатке на четвертом этаже своего дома в Маале‑Адумим. Так я стал фактически членом этой семьи. Мы с Мишей общались очень много, хотя каждый был окружен своими книгами и своими проблемами.

Если бывают идеальные семьи, то таковой была семья Миши. В доме царили спокойствие и теплота. Настоящим столпом, на котором держался дом, несомненно, была Лена, Мишина жена. Ее усилиями весь дом не просто сверкал чистотой и благоустроенностью, но был гостеприимным пристанищем для постоянных посетителей и всех нуждающихся. Лена каждое утро рано уезжала на свою работу; как высококвалифицированный специалист по IT она была также основой бюджета семьи. Миша целыми днями сидел за компьютером и занимался своими учеными исследованиями. Он очень много учился, прорабатывая каждую тему с невероятной основательностью. Осваивал язык за языком, традицию за традицией. Конечно, он тоже подрабатывал где только мог, преподавал, переводил, но без самоотверженной работы Лены этого бы не хватило, чтобы содержать большую семью.

Жизнь в Маале‑Адумим была для меня одним из счастливых периодов, несмотря на все сложности. Дом стоял на самом краю Иудейской пустыни, по субботам к калиточке приходили газели, которые были почти ручными. Каждый шабат Миша проводил занятия для своих друзей по «Зоару». Каждый такой урок был большим открытием. Думаю, что в эти годы у меня выкристаллизовались мои собственные философские идеи, которые я постоянно обсуждал с Мишей.

Потом, благодаря помощи родителей, я обзавелся собственной квартирой в центре Иерусалима, но часто наведывался к Шнейдерам в Маале‑Адумим. Я много общался с Мишей и обсуждал с ним все многочисленные идеи, которые посещали и меня, и его. В это время я организовал в университете небольшой философский семинар со своими друзьями Юликом Регевом и Таней Карачинцевой. Миша к нам захаживал, но не часто, так как вообще не любил покидать дом.

Хочу рассказать об одном сне, который мне приснился в те годы и который я сразу записал.

Философский семинар. Мы обсуждаем мишнайот.

Помню, что беседую о некоторых мишнах с Таней.

Здесь же присутствуют студенты. Мы им даем задание.

Я сообщаю Тане, что пригласил Мишу Шнейдера.

Она почему‑то строго мне говорит:

— Илья, а вы у студентов спросили?

Я ей отвечаю:

— Нет, но ведь мы им дали задание, а с Мишей будем обсуждать мишнайот сами.

— Вот он идет, — говорит Таня.

Снизу из‑под лестницы мы слышим пение.

Появляется Шнейдер, каким он был примерно 20 лет назад.

Он идет с книгой в руках и поет текст мишны:

מאין עומדין מאין עומדין

אחד בעמידה ואחד ביושבין

וזה לא ישמח, ישמח שזה

שאיש בישיבה ביחס עומדין

Откуда встают, откуда встают?

Один стоя и сидя один,

Но это не радует, радует, что

Сидя человек, а отношение стоя.

В этот момент я проснулся.

Миша Шнейдер был моим первым учителем еврейской философии. Об этом я вспомнил после пробуждения. Ведь даже в книге «Я верю», которую я читал по пленке в 1982 году, я улавливал философские вибрации.

26.12.2007

Один из вопросов, который у меня возник сразу, когда я записал свой сон, был вопрос о происхождении данной мишны. Конечно, ее язык свидетельствовал, что мое подсознание внесло в нее какие‑то искажения. Впрочем, у меня не было сомнений, что этот текст осмысленный и глубокий. Но к чему его отнести? Можно предположить, что это какая‑то несохранившаяся барайта из трактата «Брахот». А может быть, это фрагмент из вообще неизвестного трактата Талмуда. Главное понять, каков его смысл. Начнем с того, что три состояния человека выражают также его духовные и социальные позиции. Ешива, то есть сидение, позволяет каждому человеку оставаться самим собой. Даже разговаривая с другими в состоянии ешивы, мы можем настаивать на своей точке зрения, наш слух не вступает в противоречие с нашим голосом. Совершенно другое дело амида — стояние. Стоя читают молитву, а главная еврейская молитва так и называется — амида. Стоя свидетельствуют на суде, стоя обращаются к другому человеку. Таким образом, позиция «стояния» совсем другая, чем «сидения». В ней присутствует обращенность к другому — отношение. Совсем иное дело «алаха» — хождение. Этой позиции скорее всего посвящена следующая мишна из моего сна. В алахе человек осуществляет свой путь жизни. Может быть, можно также сказать, что в сидении человек думает, в стоянии говорит, а в хождении действует.

Естественно, проснувшись, я сразу позвонил Шнейдеру и потребовал комментариев! Он посмеялся, и мы вместе обсудили смысл этих человеческих позиций. Мы ведь разговаривали и в сидении, и в стоянии, и в хождении. Но такова, видно, у нас судьба.

Философия, каббала и академическая наука. От «образа и образования» к «виду Коэна». Было ли у Миши свое учение

Если сопоставлять между собой мудрецов и пророков, то в Шнейдере, конечно, было больше от мудреца. Пророк и сам не очень понимает, что Б‑г вкладывает в его уста. Это обычно понимают другие. Мудрец, наоборот, все понимают сам, а вот чтобы другим понять, нужно приложить серьезные усилия. И все‑таки в его интеллекте был некоторый элемент пророчества. Но пророчества особого рода. Как известно, после того как Тора была передана от пророков к мудрецам, пророчество сохранилось у детей и сумасшедших, но здесь не учтена еще одна категория — поэты. Мне кажется, Низами сказал: «В том пространстве, где веет дыханье Творца, первый путь для пророка, второй для певца». Я думаю, что, если бы у Миши не было особой литературной жилки, он бы не смог не только переводить сложные литературно‑философские тексты, но и вообще не обладал бы той безукоризненной точностью выражения, которой был наделен.

В этой связи я хочу сказать несколько слов о его отношении к русской литературе и русской культуре вообще.

В семье бытовало предание, что отца Миши, Александра Еремеевича, назвали в честь Пушкина. С Мишиным папой я был хорошо знаком, и Пушкин там был действительно в чести. Но Пушкин этот был, как мне представляется, какой‑то особый, пророческий, в нем честность сочеталась с глубиной, а простота — с внутренней правдой. Этот особый тип спокойной гениальности, как мне кажется, был свойственен и Мише. Его талант заключался не в фабуле, не в высказывании, а в самой внутренней форме, точности выражения.

В творчестве Миши Шнейдера почти не наблюдается противоречия между духовным и светским, противоречия столь болезненного для многих современников. Он был глубоко погружен в русскую и европейскую культуру, но также очень интересовался арабской и персидской поэзией, с восторгом читал «Шах‑наме». Мне кажется, что он выучил фарси как раз для этого. Фигура Фердоуси тут далеко не случайна. С Мишей его объединяла какая‑то внутренняя эпическая целостность. Эта же целостность делала его органическим носителем русской культуры. Он интересовался русской философией, высоко ценил Лосева. Мне, честно говоря, все это было не близко. Но без этой внутренней органичности невозможно понять собственного творчества Миши Шнейдера. Безукоризненная точность и академическая добросовестность у него сочетались с почти пророческим вдохновением. Все, что выходило из‑под его пера, было обращено смыслом внутрь так, что невозможно было это перевести на язык фабулы и высказывания.

Все‑таки я хочу охарактеризовать несколько тем, которым на протяжении многих лет Миша уделил свои силы. Начнем со статьи «Образ и образование человека в философии Маймонида», которая была написана в середине 1990‑х. Так странно получилось, что эту статью я опубликовал дважды в разных изданиях.

Понятие «образ Б‑га» («целем Элоким») — это первая отправная точка рамбамовского исследования языка Торы. Слово «образование» в Мишиной интерпретации сродни словам «теофания» и «апофеоз», которые стали центром его более поздних исследований. Используя игру слов, которая очень красиво звучит по‑русски и по‑немецки, можно прочитать «образование» как обретение Б‑жественного образа в человеке, а это нечто более важное, чем пророчество или мудрость. Но что такое этот Б‑жественный образ? Маймонид не формулирует однозначного ответа, но вводит нас во всю парадоксальность этого понятия. Ведь «образы» — это материальные символы Б‑жественного и как таковые являются основными предметами идолопоклонства. Собственно «образ» в зависимости от нашего желания можно перевести как «идол» или «икона». Получается, что образ Б‑га в человеке — это одновременно и самая высшая цель, и самая большая опасность и заблуждение. Между этими двумя точками разворачивается траектория, по которой нас пытается вести в своем «Путеводителе» Маймонид и которую исследует в своих работах Михаил Шнейдер.

В своей статье Миша обнаруживает двойное раздвоение концепции образа у Маймонида. «Путеводитель» противопоставляет образ (целем) и внешний облик (тоар). Главным вопросом является природа человека. Как объясняет Маймонид, с точки зрения Торы, эта природа является двойственной. С одной стороны, человек наделен Б‑жественным образом, то есть высшим интеллектуальным совершенством как субстанциальной формой. Таков рассказ 1‑й главы Торы, но во 2‑й главе содержится история грехопадения, которая интерпретируется Маймонидом как переход от реальности к внешнему восприятию облика и социальному функционированию на основе различения добра и зла. Это различие обусловлено не высшей энтелехией человека, а присущей человеку как социальному животному силе воображения. Согласно интерпретации Шнейдера, рассказ о грехопадении описывает не временную последовательность падения человека, а онтологический переход от интеллекта к материальности. Однако этот переход демонстрирует в обратном порядке тот путь, который должен осуществить человек для обретения заложенного в нем изначально образа Б‑га. Этот путь проходит через познание добра и зла, через путь жизни, этического служения познания Б‑га. Как замечает Миша Шнейдер, последние две главы «Путеводителя» зеркально соответствуют двум первым. Так, образ Б‑га является одной из центральных тем книги в целом. Это неудивительно, ведь, согласно Маймониду, Маасе Меркава — это то же самое, что метафизика и теология, и таким образом раскрытие тайны Б‑жественного образа. Из всего сказанного понятно, что переход от поиска образа Б‑га у Маймонида к исследованию Б‑жественного образа в ранней еврейской мистике для Шнейдера был совершенно естественным путем. Углубляясь в исторические корни учения о Колеснице, Миша двигался по тому же маршруту, что и Маймонид, но двигался иначе.

В этом контексте можно сказать несколько слов о его книге «Маре Коэн» («Вид священника»), которая вышла на иврите в 2012 году.

Ключевыми словами для понимания этой работы являются выражения, которые я слышал от Миши задолго до ее написания, это «апофеоз» и «теофания». Когда Миша произносил эти слова, я внутренне содрогался, так как слышал в них что‑то из чуждой культуры, даже языческое. Но в процессе любого разговора мои опасения немедленно рассеивались. Мне становилось ясно, что поиск Миши совершенно верный, Б‑г и духовность не должны оставаться абстракцией. Но как найти способ воплощения Б‑жественного в человеке, чтобы не произошло очеловечение Б‑га? Одна из важных линий этого содержится в русской культуре, в том числе в концепции символизма у Лосева. В отличие от меня, Миша очень симпатизировал этим идеям. Однако на более глубоком уровне этот поиск приводил его к немецкой и еврейско‑немецкой культуре начала ХХ века. Одной из ключевых фигур тут являлся Гершом Шолем. Миша не был последователем Шолема, но изучал его бесконечно внимательно и глубоко. Шолем поставил вопросы о репрезентации Б‑жественного в человеке и человеческого в Б‑ге. Не решив этих вопросов, мы, кажется, не можем двигаться дальше. Та форма репрезентации, которую предлагает христианская мысль не могла удовлетворить Мишу Шнейдера, так как она очень быстро ведет к самовозвышению и одновременно умалению человеческого. Еврейская мысль избегает обеих этих крайностей, но все ее формулировки оказываются очень эзотерическими и не могут стать руководством для реальной жизненной практики. Для многих это покажется удивительным, но очень важные примеры такого сочетания содержит средневековая мусульманская философия и мистика. По этой причине свое фундаментальное исследование Шнейдер начинает с Маймонида. Главный вопрос здесь, что такое образ Б‑га в человеке.

Я вспоминаю один из разговоров, который у меня состоялся с Мишей лет 15 назад. Речь шла о понимании Маймонидом фигур Авраама и Моше. В моем воспоминании скорее отпечаталось понимание этих фигур самим Шнейдером. Он говорил, что Авраам хотя и осуществил совершенное Б‑гопознание, но оно остается его внутренним свойством, и когда он возвращается в обычный мир, оно в нем не проявляется в чистоте. В отличие от этого, Моше сумел сохранить Б‑жественную форму в качестве ясного зерцала (аспоклярия меира) в виде Торы. Но и в служении Моше есть некоторая недостаточность, потому что изучение Торы может и не приводить к ее главной цели, которую Маймонид понимал как соединение с Б‑жественным. Сам Маймонид в 53‑й главе 3‑й части «Путеводителя» иронизирует над учеными Торы, которые уже находятся во дворце Царя, но все еще не стремятся с Ним встретиться. Для Миши путь интеллектуального постижения всегда являлся только частью, а более полным рассматривался путь жизненного и духовного служения. И как раз тут, как мне представляется, появляется фигура Коэна. Действительно, ведь Аарон с самого начала выступал в качестве дополнения к Моше.

Как‑то раз мы обсуждали такой вопрос. Я не помню, кто его поставил, Миша или Дима Каждан. Если Маймонид утверждает, что Аристотель или Аль‑Фараби обладали совершенным знанием Первосущего, значит ли это, что, с его точки зрения, они как бы уже получили всю Тору и в ней не нуждались? Ответ, что вообще Тора — это учение социальное и поэтому не имеет отношения к отдельным индивидам типа Аристотеля, недостаточен. Мы уже говорили, что социальность — это реальность, заложенная в само существование человека, и уж Аристотель и Аль‑Фараби об этом хорошо знали! Проблема, кажется, в другом: что изучать Тору и осуществить Тору — это не одно и то же. В данной связи фигура Коэна выходит на первый план. Священник‑Коэн выступает как репрезентация самой высокой цели человеческого существования — соединения с Б‑гом. Как показывает Шнейдер, литургическая практика священника во время службы в Храме в Йом Кипур, состоящая в обращении к Б‑гу лицом к лицу, по сути обозначает воссоединение человека и Б‑га или раскрытие в человеке того самого Б‑жественного образа, при помощи которого он был создан. На иврите «лицом к лицу» («паним эль паним») — выражение амбивалентное. Слово «паним» обозначает внутренность. Поэтому «паним эль паним» можно прочитать как «слияние». Эта идея сформулирована в книге Мишлей (27:19): «Как вода лицом к лицу (паним ле‑паним), так и сердце человека к человеку». Таким образом, во встрече человека с Б‑гом, их прилепленности и единении заключен парадокс двойственности человека, о котором мы писали выше.

Во время последнего моего с Мишей разговора мы наметили лекцию, которую он должен был прочитать на семинаре по философии, она была посвящена этой парадоксальности мистического монотеизма. Пожалуй, в этой точке соединяются все линии. Ведь отображение в человеческом образе Б‑жественного ведет к отождествлению Б‑га и человека и тем самым к язычеству. Получается, что самая большая близость к Б‑гу чревата самым большим отпадением от Него. Здесь кроется такое количество возможностей, проблем и ловушек, что этим можно было бы заниматься еще целую жизнь.

Поколения и их комментаторы

С неизменной открытостью и доброжелательностью мой друг Миша Шнейдер был готов обсуждать любую тему и отвечать на любые вопросы. Я много раз пользовался его фантастической способностью находить любой текст на любом языке в пространстве интернета. Особенно важно это было в период эпидемии, когда библиотеки оказались недоступны. Миша никогда не излагал систематически своего учения или своей философии. Но это не значит, что их не было. Просто он был человеком рассказа, а не человеком высказывания. Он был одним из самых ярких и успешных примеров соединения исследователя и мудреца и никогда не говорил незавершенные вещи. Даже вопрос и недоумение он облекал в совершенную форму. У меня перед глазами стоит часто повторяющаяся картинка, как перед кидушем в шабат или йом тов Миша протирает бокалы. Он мог произносить благословение только тогда, когда все сосуды сверкали своей прозрачностью и чистотой. Так же было и со словами. Сам я этим замечательным свойством не обладаю и всегда говорю ужасно косноязычно и тяжело. Но внутренняя интуиция вывела и меня на практику соединения Б‑жественной мудрости и человеческого исследования, которая составляла основу пути Миши Шнейдера. Иначе это можно описать как путь соединения Торы и науки. Этот путь является важным, пока еще не реализованным направлением иудаизма, которое зародилось в Германии и Италии в начале XIX века и называется Wissenschaft des Judentums — академическая иудаика. Имеется в виду не внешнее описание еврейских источников с точки зрения абсолютной истины, которая всегда на поверку оказывается чьей‑то очень субъективной позицией, а очищение драгоценных сосудов еврейской мудрости при помощи тщательного исследования. В какой‑то степени основателем этого подхода является уже много раз упомянутый тут Маймонид. Я не знаю другого человека, у которого это сочетание получалось бы более органичным, чем у Миши Шнейдера. Но эта медаль имела и обратную сторону. Во всех его работах довольно трудно найти высказывание, везде есть только комментарий и рассказ. В данной связи моя попытка сформулировать идеи Миши важна скорее мне самому, он такими формулировками не занимался. Теперь мне страшно обидно, что я не пытался этого сделать раньше. Вот уж с кем было бы интересно обсудить его теории, так это с самим Шнейдером. Но, к сожалению, многие совершенно очевидные вещи приходят в голову слишком поздно.

Я думаю, что после ухода Миши Шнейдера начинается новый период осмысления его идей. Происходить это будет минимум на трех языках — на русском, английском и иврите. Я рад, что сделал на этом пути один из первых шагов. Но это вполне естественно, ведь и ранее я постоянно обсуждал с Мишей его мысли. Конечно, это лучше было бы делать вместе с ним, но, как ни горько мне об этом писать, нужно признать, наше поколение этого не удостоилось.

Глядя на оставшиеся после Миши тексты и идеи, я думаю, что они потребуют большой работы, так как в каком‑то смысле эти тексты очень эзотерические. Миша был одной из важных фигур русского и мирового еврейства, да и вообще значимой, пока не раскрытой личностью современного мира. Возможно, эта нераскрытость является существенной стороной жизни нашего поколения. Поэтому нам всем предстоит еще очень много сделать, чтобы наша работа была доведена до осуществления.