В октябрьском номере Commentary за 1949 год был опубликован неожиданный очерк — странное рассуждение, почти рассказ, помещенный аккурат между эссе Франца Розенцвейга и Джона Дьюи. Очерк назывался «Адам и Ева на Деланси‑стрит» и принадлежал перу Айзека Розенфельда — блестящего молодого писателя, который считался тогда равным по талантам и возможностям своему школьному другу Солу Беллоу.
Темой очерка стал запрет, данный Б‑гом Адаму, когда тот начал есть плоды деревьев, — исходная позиция для всех последующих библейских и раввинистических запретов в области пищи. Действие рассказа Розенфельда происходит в магазине деликатесов в Нижнем Ист‑Сайде. Группа прохожих остановилась, через витрину привлеченная зрелищем нарезки «кошерной ветчины». Розенфельд с большим искусством описывает притягательную силу, которую имеют ломтики будущего кошерного бекона на тех счастливцев или тех несчастных, которые, подобно Адаму и Еве в раю, не могут оторвать глаз от загадочного, волнующего и совершенно запретного лакомства.
Розенфельд использует эту сцену, чтобы разобрать все еврейские пищевые запреты и нормы, существовавшие со времен райского сада: молочное/мясное, кошерное/трефное, молитвы до и после еды и так далее. По его мнению, эти нормы должны защищать не только от запретной пищи, но и от запретной сексуальности. Мы желаем больше, чем можем получить, и это похоже на вступление в нееврейское общество — желание, выраженное во взглядах евреев, прикованных к витрине. «Кошерная ветчина, “еврейский бекон”, — пишет Розенфельд, — это пища в форме запретного, оптическая загадка о кошерном и трефном». Он описывает толпу, застывшую «в сексуальном трансе». Транс вызван запретом, который простирается от пищи до… «На самом деле запретны не только шейгец и шикса; сексуальный объект трефной сам по себе; потому что в культуре его заслоняют мать‑кормилица и авторитарный отец — оба они запретны из‑за инцеста».
Самое интересное в этом очерке — это даже не его рискованное содержание — по сегодняшним стандартам очень скромное, если хотите, парве, а реакция на него в еврейском мире. Отовсюду в журнал полетели разгневанные письма. Декан Ешива‑Университета М. Л. Айзекс был возмущен «неприличием» статьи. Тогдашний президент нью‑йоркского совета раввинов Сэмюэль Крамер говорил о «горе и позоре», вызванных «скандальным произведением». Потом Розенфельда клеймили в ивритской и идишской прессе — за вульгарность, второсортные литературные таланты и ненависть к самому себе .
Самый гневный отклик раздался с кафедры синагоги на Парк‑авеню, в которой я сейчас служу старшим раввином. Тогдашний раввин Милтон Стейнберг бросился в атаку. Он произнес возмущенную проповедь против Commentary, критикуя решение редколлегии напечатать очерк. Стейнберг напечатал свою проповедь в сотне экземпляров и с помощью приятеля‑журналиста разослал копии еврейским лидерам по всей Америке. Не удовлетворившись этим, он обратился ко всем членам тогдашнего учредителя Commentary — Американского еврейского комитета. «Если вы одобряете порнографию и антисемитизм, выходящие под эгидой комитета, вас вряд ли заинтересует содержание этого письма, — писал Стейнберг. — Пожалуйста, перечитайте статью Розенфельда. Это не просто грязь, а настоящий антисемитизм в лучших традициях Штрейхера и Геббельса».
Известный писатель и ученый, Стейнберг, возможно, был самым авторитетным автором в тогдашнем американском еврейском мире. И хотя некоторые говорили, что речь идет об ограничении свободы выражения, в течение ближайших месяцев руководство Американского еврейского комитета вынуждено было принести извинения за публикацию очерка, а тогдашний редактор журнала Эллиот Э. Коэн написал опровержение, признавая свою ошибку («там безусловно содержался анекдот весьма дурного вкуса»). Небольшой фурор в американском еврейском обществе середины века — и все из‑за кошерного бекона.
Примерно так обстояли дела в последние 70 лет, пока проблема не встала вновь. Статья Натаниэля Поппера в New York Times, появившаяся 30 сентября, посвящена производству так называемого чистого мяса, также известного как клеточные биотехнологии. Клетки, взятые у животного, теперь можно изолировать, поместить в раствор, похожий на кровь, и заставить делиться. Данная технология, пока находящаяся на стадии становления, заинтересовала борцов за права животных и защитников окружающей среды, потому что это перспектива появления на рынке изготовленного в лаборатории мяса, полученного без моральных и экологических затрат, связанных обычно с его потреблением. Первый «гамбургер из пробирки» был подан в 2013 году, сейчас ведутся работы по созданию первого продукта, который можно будет выпустить в продажу.
Это научное достижение сделало возможным то, чего не могли представить себе ни Розенфельд, ни Стейнберг, — мир с настоящим кошерным беконом. Если придерживаться принятого среди раввинов мнения, что мясо определяется тем животным, от которого оно происходит, то клеточное «чистое мясо» вообще не является мясом и не может быть трефным.
Вопрос не закрыт, и я понятия не имею, каким на вкус будет это новое «немясо», однако очевидно, что это самый значительный кулинарный поворот в жизни американского еврейства с тех пор, как в 1997 году кошерным стало печенье «Орео». Возможно, это самый важный поворот в истории еды для еврейства вообще. Не просто мясо, не просто свинина, а возможность съесть чизбургер с беконом и со всеми соусами! И никакого чувства вины! Витрина, отделявшая евреев Деланси‑стрит от кошерного бекона из мечты, треснула. Вперед, Адам и Ева, — съешьте этот плод! Запретное стало дозволенным, преступное стало законным!
Хотя поводом для этого разговора стали достижения в области питания, любой человек и любая семья делают важный выбор не только в сфере еды. Я убежден, что подавляющее большинство неортодоксальных американских евреев едят «другое белое мясо» или, по крайней мере, делают заказы «из другой части меню». Вопрос, который я ставлю, имеет скорее философский характер: что значит быть евреем в те времена, когда можно без колебаний, стыда или чувства вины наслаждаться тем, что было запретно для евреев тысячелетиями, тем, что отличало нас как народ долгое время?
Оглядываясь назад, я думаю, что в 1949 году Стейнберг и его современники понимали, что живут в переходный момент для американского еврейства. Травмы Холокоста еще не зажили, непонятно было, удержится ли Государство Израиль. Мировое еврейство страдало от самых разных ран и проблем. В Америке мы превращались из небольших общин первой половины века, состоявших из мигрантов‑пролетариев, в интегрированные, чрезвычайно мобильные и состоятельные общины второй половины века — мы переживали географические, экономические и культурные изменения.
Очерк Розенфельда ударил по больному месту, потому что через образ кошерного бекона он сказал обо всем, что было тогда неустойчивым, — и Стейнберг знал это лучше, чем все прочие. Сказать вслух о еврейских желаниях и невозможности войти в нееврейский мир; предположить, что наши пищевые запреты — это своего рода фрейдистский психосексуальный механизм для ограничения контакта с нееврейским миром; напечатать это, чтобы евреи и неевреи могли прочитать текст, написанный еврейским автором. Это ровно то, что мы, евреи, называем шанда — позор, бесчестье и повод для скандала. Стейнберг отреагировал именно так, а не иначе, потому что понимал, чем он рискует, если идеи, содержавшиеся в эссе Розенфельда, получат распространение.
С 1949 года многое изменилось для американских евреев. Трансформации можно проследить в самых разных сферах: выбор брачного партнера, экономическое развитие, достижения в области образования и так далее. Границы между еврейским и нееврейским миром размыты до такой степени, какая и не снилась нашим предшественникам. Один из миллионов способов увидеть, какая дистанция преодолена, — телевидение. Мы прошли путь от «Бриджет любит Берни» — ситкома 1972 года о смешанной паре еврея и католички, закрытого в связи с протестами еврейской и католической общины, до нашего века — «Сайнфелда», «Уилла и Грейс», «Друзей» и «Новенькой», где такие пары стали настолько обычными, что совершенно не выбиваются из границ принятого и не вызывают никаких комментариев.
Когда‑то быть евреем означало наличие препятствий для профессионального и социального роста, а о еврейском происхождении говорили шепотом. Евреи изменяли имена и переезжали в другие кварталы в надежде раствориться. Теперь уже нет. Евреи давно перестали быть «другими», а стали «другими такими же». Где‑то по пути, как отмечали многие социологи, евреи стали «белыми». В этой стране, если ты подаешь заявку в колледж, вопрос о твоем еврействе вообще не ставится. Быть евреем уже не значит отличаться от других, как раньше. От президентской четы до наших собственных семей самое интересное в евреях (или в браке с евреями) — насколько это стало неинтересно. В наше время тот самый кошерный бекон — уже не фантазия, а реальность.
И именно о ней, о нашей сегодняшней реальности, хотелось бы поговорить и задать нелегкие вопросы. Что значит жить во времена, когда нет барьеров, нет стоп‑сигналов и, похоже, нет даже ограничений скорости, которые не давали бы евреям участвовать в нееврейской жизни?
Если жить полной жизнью американского еврея, если верить, как верю я, что все люди равным образом созданы по образу Б‑жьему и что иудаизм — лишь одна из равно верных дорог на пути к познанию непознаваемого Б‑жества, что тогда может убедить молодого человека выбрать еврейский образ жизни?
Если нет внешних маркеров, которые отличали бы нас от других в этом мире, то каковы внутренние маркеры, которые позволят нам сохранить свою страну и свой народ? Если все религиозные традиции обладают равными достоинствами, то что заставит смешанную пару сделать свой дом еврейским и выращивать своих детей евреями, не говоря уж о том, что может заставить нееврейского партнера принять иудаизм?
Вообще говоря, все проблемы нашего времени — это позитивные проблемы. Это благословение для тех, кто родился в этой стране в век беспрецедентных свобод. Но есть свободы, которые сопряжены с новой задачей. Эта задача заключается в том, как вдохновить, наставить и поддержать евреев, как помочь им жить еврейской жизнью — жизнью, которая, если оставить ее без присмотра, легко пошла бы другим путем.
Со времен райского сада мужчины и женщины смотрели на запретный плод, раздумывая над возможностями и последствиями, связанными с решением протянуть руку и съесть запретное лакомство. Впервые за долгое время, может быть впервые в истории, евреи могут встать и взять этот плод без тех последствий, которые ждали бы их раньше, — больше того, сейчас обсуждается вопрос, что вообще запрещено, а что нет, что кошерно, а что нет.
Процветание евреев в Америке всегда будет зависеть от способности нашего народа сочетать благодарность за благословения и выбор, доступный нам, с ограничениями, необходимыми для того, чтобы остаться отдельным народом. Для кого‑то это ограничение может заключаться в соблюдении кашрута, для кого‑то — в соблюдении шабата, для кого‑то — в посещении еврейских летних лагерей, а еще для кого‑то — в определенном сочетании этих и других черт. Евреи на Деланси‑стрит в 1949 году и на Парк‑авеню в 2018‑м или где‑то еще в 2087‑м нуждались, нуждаются и будут нуждаться в каких‑то ограничениях скорости, в стоп‑сигналах и в определенной внутренней дисциплине, чтобы жить особой жизнью и тем самым сделать что‑то особое для нашего благословенного общества. 
Оригинальная публикация: Can We Eat Kosher Bacon?
Мясные лаборатории стремятся к некогда невыполнимой цели: кошерному бекону
ynet: Мода на кашрут
