Феномен субботничества принято относить к числу наиболее загадочных течений так называемого старого русского сектантства. Оно и по сей день остается недостаточно изученным, несмотря на явный интерес к нему со стороны историков, антропологов и религиоведов. Истоки этого религиозного движения, распространявшегося среди простолюдинов (крестьян, мещан, купцов и даже казаков), можно возводить, на мой взгляд, к рубежу XVII–XVIII столетий. Формирование субботничества происходило благодаря чтению Библии в народной среде, а также общению сектантов с иудеями, контакты с которыми прослеживаются с начала XIX века. Тексты Ветхого Завета были источником религиозных представлений последователей Моисеева учения и фундаментом, на котором они строили свои ритуальные практики. Иудействующие соблюдали субботу, пищевые запреты, законы ритуальной чистоты, отмечали библейские праздники, совершали обрезание и т. д. Светские власти и Церковь, озабоченные в XIX веке стремительным развитием нового течения, приступили к разработке антисектантской политики, включавшей как меры убеждения, так и репрессии. Субботниками занимались различные министерства, Синод, епархиальные архиереи на местах. Поэтому в российских архивах отложилось множество источников, содержащих обширный материал о «жидовствующих». Многие из этих документов представляют собой настоящий подарок исследователю: сквозь толщу сухих отчетов и официальных резолюций проступают колоритные портреты и непростые судьбы тех, кого называли «русскими израильтянами». Естественно, что мужские образы явно преобладают в этих материалах: ведь именно мужчины выполняли функции лидеров духовного движения.

Женщины‑субботницы не были наставницами в сектантских сообществах в отличие, например, от представительниц мистических ветвей русского религиозного инакомыслия. Последние — в роли «богородиц» и «пророчиц» — могли руководить хлыстовскими кораблями или скопческими общинами, а также, достигнув почтенного возраста, стать духовными главами в семействах.

Значит ли это, что женщины были незаметными статистами в пространстве российского иудаизантства? Ответить на этот вопрос нам помогают материалы делопроизводства государственных учреждений империи, ключевыми фигурантами которых выступают последовательницы Моисеева закона.

В фондах двух российских архивов — РГИА и РГАДА — я обнаружила несколько таких документов, анализ которых позволяет отчасти прояснить роль женщин в русском субботничестве. Эти источники дают прекрасную возможность провести микроисторическое исследование: реконструировать два женских портрета, две женские биографии, а также выявить некоторые особенности и тенденции движения иудействующих — через «проблематизацию [footnote text=’Бойцов М. А. Выживет ли Клио при глобализации? // Общественные науки и современность. 2006. № 1. С. 105.’]индивидуального[/footnote]», концентрацию внимания на частном и малом.

Почему предметом исследования стали эти две микроистории? Дело в том, что главные их персонажи — екатеринославские субботницы, находившиеся между собой в свойстве, жены двух родных братьев. Они выступают в качестве членов одного родственного сообщества — семейства Котовых, в недрах которого завелась «ересь». Обнаруженная мной информация представлена в нескольких «делах», которые датируются 1810–1820 годами. Впервые Котовы фигурируют в документе, повествующем о субботниках, «открывшихся» в Екатеринославской губернии в 1819 [footnote text=’РГИА. Ф. 1284. Оп. 195. Д. 35.’]году[/footnote]. Импульс другому делу был дан в 1820 году просьбой вдовы‑мещанки Марфы Котовой, приговоренной к ссылке на Кавказ за принадлежность к субботнической [footnote text=’РГИА. Ф. 1284. Оп. 195. Д. 15.’]секте[/footnote]. Процесс «об отступлении от православной веры купчихи Агафьи Котовой» начался два года [footnote text=’РГАДА. Ф. 1431. Оп. 1. Д. 55.’]спустя[/footnote]. Кроме того, муж Агафьи и ее сын также находились под следствием и судом, что отразилось в соответствующем [footnote text=’РГИА. Ф. 1284. Оп. 195. Д. 98.’]документе[/footnote].

Обе женщины, как выясняется по ходу чтения источников, были невестками в семье екатеринославских купцов Котовых. Родители их мужей жили сначала в Полтавской губернии, а потом, до 1792 года, переехали в Екатеринослав. У них было четверо сыновей, один из них (старший) — Карп — обвенчался с жительницей Екатеринославского уезда, дочерью отставного солдата Агафьей Бабушкиной, другой — Дементий — с Марфой, о происхождении которой нам ничего не известно, кроме того, что она родилась в Никополе.

Показания фигурантов дают весьма противоречивую информацию относительно религиозных убеждений всех членов этого обширного родственного коллектива. По словам Карпа, купца 3‑й гильдии, подвергнутого допросу в екатеринославской полиции, родители его были «сущими христианами», оба умерли и похоронены по христианскому обряду. Но совсем другую картину нарисовали Агафья и Марфа. Обе они заявили, что были до замужества православными, но обращены в субботническую секту свекром и свекровью. Агафья называла их «природными духоборцами», а их веру — «духоборческой субботнической ересью». Марфа — «Ветхим Моисеевым законом», «верой правил Моисеева закона». (Надо отметить, что путаница в конфессионимах, когда речь шла о сектах, была весьма характерна для эпохи Александра I, и заблудиться в религиозном ландшафте России могли не только простолюдины, но и представители властей.) Впоследствии старшая невестка отказалась от своих показаний в адрес родителей мужа. Однако некоторые нюансы позволяют предположить, что именно ее первое признание соответствовало действительности: оно верифицируется решительными утверждениями Марфы и неоднозначным поведением мужей обеих женщин.

В чем проявилась эта неоднозначность? Агафья ни разу во время следствия не назвала мужа иудействующим. И сам Карп настаивал на том, что в семье (до женитьбы) вместе с братьями исполнял «все христианские обряды и обязанности». Старший сын Карпа и Агафьи Илья (которому на момент следствия исполнилось 15 или 16 лет) называл мать «духоборкой‑субботницей», а отца — христианином. Но вот что интересно. В процессе расследования выяснилось, что отец семейства в течение последних 7 лет не исповедовался и не причащался. Он объяснял это нехваткой времени, связанной с его торговыми делами. Более того, понуждаемый полицейской властью, Карп сначала обещал причаститься на последней неделе Великого поста, а потом вдруг отказался, решительно заявив, что в церковь «ныне» ходить не будет, так как «за коммерческими его оборотами не имеет времени». Позже он был вынужден подчиниться давлению, видимо осознав, что дело принимает нешуточный оборот, и «превратил себя в православную веру» на страстной седмице 1822 года.

Что касается мужа Марфы Котовой, то в своей просьбе министру духовных дел и народного просвещения А. Н. Голицыну (1821 год) она безоговорочно называет его почитавшим Моисеев закон и своим учителем в новой вере. Ко времени написания просьбы он уже умер. Примечательно, что в деле о екатеринославских сектантах, которое началось чуть ранее непосредственной «истории Марфы», Дементий Котов фигурирует в списке «духоборцев» (то есть субботников), представленном екатеринославскому губернатору в 1820 году. Но, с другой стороны, в 1822 году в указе местного губернского правления было отмечено, что Дементий, «сущий христианин», «содержал греко‑российскую веру, пред смертию был исповедан и приобщен», в то время как жена его отступила от православия. Таким образом, вопрос о религиозных убеждениях братьев Котовых представляется весьма запутанным.

Что нам известно о главных персонажах наших историй?

Агафья Котова родилась в с. Новопавловске в 1784 году в православной семье Матвея и Ирины Бабушкиных. Замуж девушка вышла рано, в 15‑летнем возрасте, и родила в браке 13 детей, из которых 9 умерло. Все дети, кроме последней дочери, родившейся во время следствия, были крещены — впрочем, «для одного только вида». К моменту первого допроса «богоотступнице» исполнилось 38 лет. Агафья была неграмотной: подпись под показаниями за нее ставил ее сын Илья. Это важно для выяснения причин обращения: ведь Библию она сама прочитать не могла. При этом на переспросе, вопреки первому своему заявлению о роли свекра и свекрови в ее «отступлении», она утверждала, что «сама собой пристала к субботнической вере». Ее муж не мог или не захотел ответить на вопрос, был ли приход Агафьи к вере самостоятельным или совершился «с чьего‑либо предубеждения». По собственным ее словам, через 11 лет после замужества (то есть в 1810 году, когда ей исполнилось 26 лет) она перестала посещать церковь, говеть, причащаться и начала «выполнять все обряды духоборческой субботнической ереси». Как мне думается, конвертация Агафьи произошла все‑таки под влиянием семьи. А вот последующая религиозная эволюция новообращенной могла совершаться в ходе контактов с екатеринославскими сектантами (и, возможно, евреями). В Екатеринославе в это время существовала крупная община приверженцев «ветхозаветной веры», и общение с последними, вероятно, способствовало утверждению Агафьи в «Моисеевом учении». Уже в конце следственного процесса, в 1825 году, субботница заявила, что она «была наслышана от многих субботников, удаленных уже из здешнего города, что чтение ими Библии якобы удостоверило их в преимуществе содержимой ими веры <…> поверив им по неведению своему, отстала было от природного исповедания <…> и присоединилась к ним сама и с детьми. Муж последовать тому не захотел».

Судя по всему, именно Агафья занималось воспитанием своих детей в вере «по Моисееву закону». На допросе сын утверждал, что мать его воспитала в субботничестве и с ней он хочет отправиться в ссылку на Кавказ: именно такая мера наказания грозила «отступникам». Другие дети, которых в храм не водили и не причащали, также оказались «прилеплены к ереси». Последняя дочь Марья родилась во время судебного следствия, с ее крещением медлили, что вызвало подозрение полиции. Не случайно екатеринославский губернатор в своем донесении в министерство внутренних дел резюмировал, что Котова «примером своим вовлекала и малолетних детей».

Агафья не участвовала во встречах духовенства, посещавшего дом Карпа Котова по церковным праздникам. Интересно, что муж на этом и не настаивал, встречая священников в одиночестве (!). Все это вызывает вопросы. Православный глава семьи в условиях патриархального уклада вряд ли проявлял бы столь удивительную толерантность к конфессиональным пристрастиям своей второй половины, столь пагубно влиявшей на наследников. Купец из Екатеринослава либо был религиозно индифферентным человеком, либо тщательно скрывал свои убеждения, не считая (в отличие от жены) морально неприемлемым участие в церковных обрядах. Возможно, для него сверхважным в ситуации расследования по делу об «отступлении от веры» оказывалась судьба его потомства и имения. Ведь в случае его ссылки на Кавказ — в качестве наказания за преступление — дети подлежали изъятию из семьи, а собственность (немалая) отдавалась в опеку. По законам Российской империи именно отец считался преимущественным опекуном детей.

Таким образом, Агафья проявила гораздо больше религиозного усердия, чем Карп, — будь он иудействующим или христианином. На допросе, прекрасно осознавая, чем может закончиться ее упорство, женщина изъявила готовность расстаться с мужем и отправиться в ссылку с сыном‑подростком и тремя малолетними дочерями, младшая из которых была новорожденной.

Исход дела оказывается, однако, неожиданным для тех, кто чает от Агафьи религиозного подвига, столь характерного для истории русского сектантства. Великим постом 1823 года (спустя год после причастия мужа) Агафья, в результате увещевания назначенного для этой цели священника, городского благочинного протоиерея Иоанна Станиславского, была торжественно присоединена к православию. Это произошло в кафедральном соборе Екатеринослава. За матерью последовал сын. В 1824 году в городовом магистрате подсудимые Агафья и Илья Котовы подтвердили, что они оставили свое прежнее заблуждение, сочли субботническую секту «ничтожною и презрительною» и «присоединились к греко‑российской вере, которую имеют до смерти истинно исповедывать».

Приговор городового магистрата по делу оказался мягким в силу раскаяния виновных, хотя, как было отмечено, «поступок сей оных Котовых <…> заключает обман, народный соблазн и неистовое попирание господствующей веры». Бывшей сектантке было вменено в наказание «потерпенное ей <…> истязание» (то есть пребывание под следствием). Кроме того, с нее взыскали штраф в размере 100 рублей в пользу приказа общественного призрения. Карп был также подвергнут штрафу (в 50 рублей) за «невоспрещение жене и детям содержать субботническую веру и необнаружение пред правительством в отступлении их от православной веры через 12 лет». Все семейство Котовых было поручено неослабному наблюдению приходского священника и надзору градской полиции. В случае повторного отступления с фигурантами следовало поступить уже по всей строгости закона. Затем дело купеческой семьи прошло почти все возможные для того времени ступени проверки. Сначала оно было передано из магистрата на ревизию в Екатеринославскую палату уголовного суда, потом отправлено на утверждение губернатору и, наконец, оказалось в Особенной канцелярии МВД. Первоначальный вердикт был оставлен в силе, причем акцент был сделан на контроле над семейством Котовых со стороны священника, «дабы по каким‑либо сбивчивым понятиям своим вновь не покусились они на отступление…»

В этом приговоре ощутим типичный для эпохи Александра I дискурс толерантности. Мягкость законодательства и его противоречивость служили основанием для попыток сектантов сохранить свою вероисповедную идентичность, что хорошо видно на примере Агафьи.

Что же заставило Агафью Котову изменить свое первоначальное намерение не отрекаться от веры и последовать в ссылку? Сложно сказать. Возможно, она оказалась не готова к разлуке с детьми. Дело в том, что на протяжении всей истории субботничества мы встречаемся с двумя прямо противоположными феноменами: ревностным, непреклонным отстаиванием своего «кредо», с готовностью идти на «самые страшные жертвы» (что было характерной чертой народного [footnote text=’Завитневич В. К вопросу об изучении нашего сектантства // Миссионерское обозрение. 1899. № 1. С. 25.’]сектантства[/footnote]) и умением «уходить в подполье», внешне отрекаясь от своих взглядов в критической ситуации. Иудаизанты довольно часто казались принадлежавшими господствующей конфессии — крестились, «уцерковляли брак», ходили на исповедь, причащались, но втайне «содержали Моисеево учение». Двойная жизнь не представляла для части субботников серьезной моральной проблемы. Другие же, напротив, своим бескомпромиссным поведением в отношениях с властями, своей стойкостью вдохновляли единомышленников. Такое сочетание «жесткой» и «гибкой» моделей поведения придавало движению русских «жидовствующих» определенную стабильность, было способом самосохранения сектантов. Агафья демонстрирует готовность следовать обеим моделям.

«Несгибаемую» модель религиозности символизирует младшая невестка семьи Котовых — Марфа. Она родилась в 1792 году в Никополе, в православной семье, вышла замуж в 19 лет. К началу «расследования о субботниках Екатеринославской губернии» ей исполнилось 28 лет, и она имела троих детей. Вместе с мужем, мещанином Дементием Котовым, Марфа значилась в списке местных сектантов. Екатеринославский губернатор докладывал в министерство полиции о контактах субботников с евреями. Он и раньше был осведомлен, что иудействующие «обоего пола ходят в еврейскую [footnote text=’То есть в синагогу.’]школу[/footnote] и получают от раввинов в их вере наставления». Поручив городничему провести секретное дознание, губернатор выяснил, что сектанты Моисеева закона действительно (как и сами они сообщили) посещали городскую синагогу в «праздник еврейский, именуемый Судный день» (то есть в Йом Кипур). Православные жители города утверждали, что субботники ходят в синагогу регулярно — почти каждую субботу, имеют «особенное влияние на еврейскую веру» и даже «особое сходство с евреями». В донесении министру полиции в связи с «еврейским вопросом» фигурирует и чета Котовых. Дементий Котов признался, что «жена его, будучи духоборка, соблюдает некоторые еврейские обряды, как то: празднует день субботний, измазывает в оный день варистую свою печь». Возможно, что Марфа находилась в числе тех «жидовствующих», которые общались с екатеринославскими иудеями, а Дементий к этому отношения не имел. В противном случае ему незачем было сообщать или подтверждать эту информацию. По всей видимости, Котовы принадлежали к так называемым молоканам‑субботникам. Различия между екатеринославскими иудействующими и «духовными христианами» не бросались в глаза ни местным властям, ни квакерам, посетившим Екатеринослав в это время и встречавшимся с местными [footnote text=’См. об этом: РГИА Ф. 1284. Оп. 2. Д. 17. Л. 2 об., 20 об.; Хижая Т. И. Русские иудаизанты (XVIII — первая четверть XIX века): между христианством и иудейством // «Свое» и «чужое» в культуре. Барнаул—Рубцовск, 2011. С. 251–266.’]сектантами[/footnote]. Вероятно, новый толк появился здесь сравнительно недавно, выделившись из среды молокан, слабо «опознавался», но уже начал движение в сторону «иудаизации». Именно тогда МВД и предписало екатеринославской администрации выселить последователей Моисеева закона в Александровский уезд Кавказской губернии, что и было сделано в 1820 году. В число приговоренных к ссылке попала Марфа. К этому времени муж ее умер как православный (может быть, тоже решил поступить, как Карп, беспокоясь о судьбе детей?). Вдова просила местную полицию позволить ей отправиться на Кавказ вместе с двумя малолетними сыновьями и дочерью, чтобы не оставить их «без довлеемого призрения». По этому поводу екатеринославские власти сделали запрос в МВД. Дело, очевидно, было настолько важным, что министр довел его до сведения императора. Александр I дал собственноручную резолюцию: детей Котовой «раздать добросовестным людям на воспитание». Государь пожелал, чтобы и впредь так поступали с детьми отправленных в ссылку субботников — ведь их нужно было изолировать от вредного влияния родителей. Но по иронии судьбы детей осужденной Марфы поместили в семью их родного дяди Карпа и его жены Агафьи. Власти, следовательно, еще не выявили Агафью в качестве субботницы, а ее мужа — как совсем недобросовестного православного. Дети Марфы продолжали воспитываться в вере Моисеева закона их теткой. Следовательно, социальный контроль над сектантами, несмотря на пристальное внимание к ним в первой четверти XIX века, не был жестким. Почти через год после прибытия в Александров героиня нашей истории, тяжело страдая в разлуке с горячо любимыми детьми, написала душераздирающую просьбу министру духовных дел и народного просвещения, князю А. Н. Голицыну. На него она возложила последнюю свою надежду. Письмо Марфы Котовой содержится в архивном деле и является для историка драгоценным свидетельством: в нем слышен живой голос женщины из народа, обнажающей перед адресатом свою жизнь, свою веру, свои материнские чувства. Хотя прошение субботницы явно отмечено печатью сентиментализма, характерного для русской литературы начала XIX века и неожиданным образом вторгшегося в «официально‑простонародный» эпистолярный жанр, в нем нельзя не увидеть подлинных чувств «маленького человека». «Убитая горем, стесненная обстоятельствами, утопающая в слезах от тягчайшаго мучения душевнаго, чувствуя повсечастно раздирающееся мое сердце, в лишении меня троих детей…» — так начинается письмо Марфы. Это даже не письмо, а вопль о самом дорогом: «…оные дети мои, будучи малолетними, остались сиротами, впадают от сожаления матери в тоску, сделались больными, страдают без всякой винности». «Ваше Сиятельство, — умоляет просительница, — воззрите на нещастную мать, лишенную несправедливо троих детей, осушите горестные мои слезы, всеубедительнейше прошу и молю, повелите или меня возвратить к детям моим в Екатеринослав, дозволив мне там свободно исповедание веры по Моисееву Закону или в Александрове отдать мне детей моих…» Заметим, что от своих убеждений субботница не собирается отказываться. (Может быть, религиозная ревность Марфы объяснялась ее молодостью? Ведь ее родственница, оказавшаяся в ситуации такого же выбора, была старше на 10 лет.) Голицын, видимо, тронутый этим обращением, послал запрос в МВД к В. П. Кочубею, выражая надежду, что последнему «будет угодно обратить <…> внимание» на просьбу ссыльной. Ответ министра был предрешен: «по просьбе вдовы мещанки Котовой <…> я не почитаю себя вправе учинить какое‑либо распоряжение, ибо как высылка ее туда, так и оставление ее детей в Екатеринославе на попечение добросовестных людей, последовало по воле Его Императорского Величества». Дальнейшая судьба Марфы Котовой и ее детей остается для нас пока неизвестной.

Представленные источники демонстрируют, что женщины играли не последнюю, а порой и довольно значимую роль в семьях и общинах российских иудаизантов XIX века. Это убежденные поборницы «ветхозаветной веры», готовые пожертвовать своим благополучием, привычным укладом жизни, а подчас даже и самым дорогим — собственными детьми и мужем во имя верности «Б‑гу Израиля». Они не уступали мужчинам в религиозном рвении и твердости, а порой и явно превосходили супругов в этих качествах. Они прививали веру детям, проявляли упорство в отношениях с властями, учились Моисееву закону у своих единомышленников (и евреев?).

Женские истории представляют собой микромодели субботничества и в широком смысле — русского сектантства XIX века со всеми его особенностями, тенденциями, проблемами. Это, например, проблема конвертации, в частности, значения семьи в этом процессе. Очевидно, одним из механизмов распространения религиозного движения были браки между православными (женщинами) и сектантами (мужчинами). В условиях патриархального уклада, института власти мужа, свекра и свекрови, женщина оказывалась податливым материалом для усвоения нового учения. А факторами утверждения неофитов в вере и эволюции религиозных практик становились контакты с другими иудействующими внутри общины и местными евреями.

Это и проблема стратегий выживания иудаизантов в условиях конфессиональной политики империи, а также особенностей отношения государства к религиозным диссидентам — в данном случае в эпоху Александра I. Антисектантская деятельность российских властей в первой четверти XIX века, с одной стороны, основывалась на принципах «снисхождения», с другой — была достаточно противоречивой, что хорошо прослеживается в приведенных документах. Это способствовало сохранению движения последователей Моисеева закона, которые адаптировались к мерам, предпринимавшимся против них, и оказались подготовленными к куда более жесткому курсу следующего русского монарха.